– Амир! – радостно вскрикнула она. – У тебя все хорошо? Где ты? – В Пакистане. – Почему ты не звонил? Я так волновалась! Мама каждый день молилась и совершала назр. – Прости. Сейчас у меня все хорошо. Я сказал ей, что уезжаю на неделю, самое большее на две. А прошел уже почти месяц. – Скажи Хале Джамиле, пусть прекратит истребление овец, – улыбнулся я. – Почему «сейчас»? И что такое у тебя с голосом? – Не волнуйся за меня. Все замечательно. Честное слово, Сорая. Мне надо о многом рассказать тебе, я давно собирался. Но сперва самое важное. – Слушаю тебя, – сказала она уже более спокойным тоном. – Я вернусь не один. Со мной приедет маленький мальчик. Его надо будет усыновить. – Что? Я посмотрел на часы. – У меня на этой дурацкой телефонной карте всего пятьдесят семь минут, а мне столько всего надо тебе сказать… Сядь, пожалуйста. Судя по звукам, к телефону подтащили стул. – Ну, – сказала жена. И впервые за пятнадцать лет нашего брака я поведал ей все. Раньше я не мог без ужаса подумать о признании. А теперь у меня прямо камень с души упал. Мне кажется, сама Сорая испытала нечто подобное, когда рассказала мне о своем прошлом во время сватовства. Когда я закончил свой рассказ, она плакала. – Что ты на это? – спросил я. – Не знаю, что и подумать, Амир. Столько всего сразу… – Я понимаю. Она высморкалась. – В одном убеждена: он должен жить с нами. Я настаиваю. – Это точно? – Я закрыл глаза и улыбнулся. – И ты еще спрашиваешь? Ведь он твой шум, родственник, значит, и мой тоже. Ты не можешь выгнать его на улицу. – Она помолчала. – А какой он из себя? Я поглядел на спящего Сохраба. – Очень милый и серьезный. – Невинная душа. Хочу его видеть. – Сорая? – Да? – Достет дарум. Я люблю тебя. – И я тебя. – В ее голосе звучала улыбка. – Только будь осторожен. – Постараюсь. И вот еще что. Не говори родителям, кто он. Я сам. – Ладно. И мы закончили разговор. Тщательно постриженную лужайку перед американским посольством в Исламабаде украшали круглые цветочные клумбы и декоративные кусты. Само здание, невысокое и белое, мало чем выделялось из рядовой застройки. Металлодетекторы живо реагировали на каркас, скрепляющий мою челюсть, и на всех трех КПП меня обыскали. Когда же мы попали в само посольство, мне будто плеснули в лицо ледяной водой – кондиционеры работали на совесть. Я назвал свое имя секретарше – худощавой блондинке за пятьдесят в бежевой блузке и черных брюках, – и она улыбнулась мне. Впервые за много дней передо мной предстала женщина, одетая не в бурку или шальвар-камиз. Постукивая карандашом по столу, блондинка просмотрела список записавшихся на прием, нашла мое имя и предложила сесть. – Лимонаду не желаете? – Я – нет, спасибо. – А ваш сын? – Простите? – Вот этот милый молодой джентльмен, – улыбнулась она Сохрабу. – Да, будьте любезны. Благодарю вас. Мы с Сохрабом сели на кожаный диван, рядом с которым стоял американский флаг на длинном древке. Мальчик взял со стеклянного столика журнал и принялся невнимательно листать. – Что? – вдруг спросил он. – Не понял? – Ты улыбаешься. – Просто я думал о тебе. Мой племянник нервно усмехнулся, взял другой журнал и пролистал за полминуты. – Не бойся, – я коснулся его руки, – ты среди друзей. Успокойся и будь как дома. Хороший совет. Мне самому не помешало бы последовать ему. А то сижу как на иголках. Да тут еще шнурок развязался. Секретарша поставила перед мальчиком высокий стакан – лимонад со льдом: – Пожалуйста. Сохраб застенчиво улыбнулся. – Большое спасибо, – произнес он по-английски. Еще он знал, как будет «до свидания». Вот и весь его запас иностранных слов. – Не за что, – рассмеялась дама в брюках и, постукивая каблучками, вернулась за свой стол. – До свидания, – вежливо произнес Сохраб. Ручки у невысокого Реймонда Эндрюса были маленькие, чистенькие, ухоженные, на безымянном пальце блестело обручальное кольцо. Рукопожатие вялое. «Наши судьбы теперь в этих руках», – подумал я, усаживаясь напротив чиновника. На стене у него за спиной рядом с топографической картой США висел рекламный плакат фильма «Отверженные». В горшке на подоконнике росли помидоры. – Закурите? – спросил Эндрюс глубоким баритоном, удивительным для такой тщедушной фигурки. – Нет, благодарю. На Сохраба едва взглянул. На меня и вовсе старается не смотреть. К чему бы это? Эндрюс достал из ящика стола початую пачку сигарет и щелкнул зажигалкой. Намазал руки лосьоном (баночка явилась из того же ящика). С зажатой в зубах сигаретой посмотрел на помидорный куст. Закрыл ящик и выдохнул дым. – Ну что же, – глаза его сощурились, – рассказывайте. Я почувствовал себя как Жан Вальжан перед инспектором Жавером[49]. Пришлось напомнить самому себе, что я на американской земле, что этот господин – не противник мне, а союзник и что помогать людям вроде меня – его работа. – Я намерен усыновить этого мальчика и увезти с собой в Штаты. – Рассказывайте, – повторил он, аккуратно стряхивая пепел в мусорную корзину. Я изложил ему версию, которая созрела у меня в голове, пока я разговаривал с Сораей. В Афганистан я прибыл, чтобы разыскать сына моего сводного брата. Мальчик проживал в детском доме в ужасающих условиях. Я заплатил директору энную сумму и забрал племянника. И вот мы в Пакистане. – Вы приходитесь ребенку дядей? – Да. Эндрюс взглянул на часы, протянул руку и повернул горшок с помидорами. – Кто-нибудь может удостоверить этот факт? – Да. Только я не знаю, где этот человек сейчас.