Ведь ему надо было выплакаться. Целую неделю я не заговаривал про Америку, будто этот вопрос меня вовсе не интересовал. И вот в один прекрасный день мы с Сохрабом взяли такси и отправились на смотровую площадку Дамани-Ко, «край горы». Отсюда, со скалистого выступа на склоне одного из холмов Маргаллы, открывался прекрасный вид на Исламабад с его зелеными проспектами и белыми зданиями. Таксист сказал нам, что оттуда можно разглядеть президентский дворец, а после дождя, когда воздух чист, видны даже земли за Равалпинди[48]. Глаза его в зеркале заднего вида перебегали с меня на Сохраба и обратно. Моя физиономия была уже не такая опухшая, зато желтизны прибавилось. Мы сели на скамеечку в тени эвкалипта, идеальное место для любителей пикников на природе. Был жаркий день, солнце стояло высоко, небо словно выцвело. На соседних лавках лакомились самсой и пакорой, слышалась знакомая мне индийская мелодия из какого-то старого фильма, по-моему, из «Пакизы». Ребятишки играли в мяч, заливисто смеялись, кричали. Вспомнилась крыса в кабинете директора детского дома в Карте-Се, и у меня вдруг дыхание перехватило. Во что мои соотечественники превратили родную землю! – Что с тобой? – спросил Сохраб. – Ничего страшного, – улыбнулся я. – Уже прошло. Мы расстелили на нагретом солнцем столе гостиничное полотенце и принялись играть в панджпар. Музыка не утихала, теперь мотивы шли все больше незнакомые. – Смотри, – Сохраб картами указал на ястреба, кружившего в неохватном небе. – Я и не знал, что в Исламабаде есть ястребы, – сказал я. – И я не знал. – Мальчик не отрывал глаз от птицы. – А там, где ты живешь, они есть? – В Сан-Франциско-то? Наверное. Только они как-то не попадались мне на глаза. Я надеялся, он спросит еще о чем-нибудь. Но Сохраб перетасовал карты и сказал, что хочет есть. Пришлось достать из бумажного пакета кофту. Сам-то я питался исключительно протертыми бананами и апельсинами – с этой целью пришлось одолжить у госпожи Фаяз на неделю блендер. Чашка вместо тарелки, соломинка вместо ложки. Сохраб подал мне салфетку и проследил, чтобы я хорошо вытер губы. Я благодарно улыбнулся, и он ответил мне улыбкой. – Твой папа и я были братьями, – неожиданно вырвалось у меня. Тогда, у мечети, я почему-то не смог ему об этом сказать. Только тайнам между нами места теперь не было. – У нас был один отец. Сохраб отложил лепешку. – Папа никогда не говорил, что у него есть брат. – Он и не знал. – Почему? – Ему не сказали. И мне никто ничего не сказал. Все выяснилось совсем недавно. У Сохраба сделалось такое лицо, будто он видит меня впервые в жизни. – А почему люди скрывали это от папы? – Я сам себе задавал этот вопрос. И ответ мне совсем не понравился. Скажем так: в глазах других мы не годились друг другу в братья. – Потому что он был хазареец? Я заставил себя посмотреть ему прямо в глаза. – Да. – А ваш отец одинаково любил тебя и папу? Озеро Карга. Мы пускаем камешки по воде, и плоский голыш Хасана рикошетит целых восемь раз. Баба хлопает Хасана по плечу. Больничная палата, с лица Хасана сняли повязки, волнение и радость отца. – Думаю, он любил нас одинаково, только каждого по-своему. – Ему было стыдно за папу? – Нет. Думаю, ему было стыдно за самого себя. Мы уехали со смотровой площадки ближе к вечеру, разморенные зноем. Всю дорогу я чувствовал на себе взгляд Сохраба. Возле магазина я попросил водителя остановиться и купить мне телефонные карты. Когда стемнело, мы лежали на кроватях у себя в номере и смотрели телевизор. Два служителя Аллаха с седеющими бородами и в белых чалмах отвечали на звонки правоверных со всего света. Мусульманин из Финляндии по имени Аюб поинтересовался, попадет ли его сын в ад за то, что его штаны висят на бедрах слишком низко, даже трусы видны. – Я однажды видел Сан-Франциско на картинке, – сообщил Сохраб. – Правда? – Там был красный мост и высокий дом с острой верхушкой. – Тебе бы на улицы посмотреть, – сказал я. – Они такие интересные? Муллы на экране оживленно обсуждали тему. – Они такие крутые, что, когда машина одолевает подъем, видишь только ее капот и небо. – Страшно, наверное. – Сохраб повернулся спиной к телевизору. – Только на первых порах. Быстро привыкаешь. – А снег там идет? – Нет. Зато тумана хоть отбавляй. Ты хорошо запомнил фото с красным мостом? – Да. – Иногда туман такой плотный, что моста совсем не видно. Из мглы торчат только две башни. – Ух ты! – В его улыбке было удивление. – Сохраб? – Да? – Ты подумал над тем, о чем я тебя спросил? Улыбка исчезла у него с лица. Муллы в телевизоре пришли к выводу, что сын Аюба отправится прямиком в ад. А нечего таскать такие неприличные штаны. – Я подумал, – выговорил Сохраб. – И что? – Мне страшно. – Понятное дело, – ухватился я за соломинку. – Но ты быстро выучишь английский и привыкнешь… – Я не об этом. Хотя… Только самое страшное другое… – Что? Сохраб сел на кровати и подтянул колени к подбородку. – Что, если я тебе надоем? Что, если я не понравлюсь твоей жене? Я сполз со своей койки и сел рядом с ним. – Ты никогда не надоешь мне, Сохраб. Обещаю. Ты ведь мой племянник, помни. А Сорая-джан очень добрая. Поверь мне, мы будем любить тебя. Это я тоже обещаю. Я взял его за руку. Сохраб поежился, но руку не отдернул. – Я не хочу опять в приют, – тихо сказал он. – Этого никогда не будет. – Я стиснул ему руку. – Ты поедешь домой вместе со мной. Он беззвучно заплакал. Через минуту его рука сжала мою. Мы кивнули друг другу. Дозвонился я с четвертой попытки. – Алло, – прозвучал в трубке голос Сораи. В Исламабаде половина восьмого вечера. Значит, в Калифорнии половина восьмого утра. Сорая уже час как на ногах и скоро уйдет на работу. – Это я. – Сидя на кровати, я смотрел на спящего Сохраба.