Вовсе нет. Мне просто хотелось порадовать дедушку. Вот я и помог ему побывать в последний раз в том старом доме, который он сам построил. Чтобы он надышался морским воздухом. И я принес ему банку брусничного варенья из погреба, раз он считал, что там каким-то чудом сохранилась частичка бабушки. Ну да, я соврал. Но иначе он не смог бы отправиться в эту поездку. Проплыть по морю. Побывать у себя дома. И сжечь свой костюм. Папа бы ему никогда этого не разрешил. Так бы он и сидел сиднем на кровати, откинувшись на подушки, и с тоски жал бы на кнопку вызова – чтобы хоть чем-то себя занять. А теперь он сидит и смотрит в окно на проплывающие мимо острова. И щеки у него уже не такие серые, как в больнице. – Дедушка, а ведь иногда, наверное, можно и соврать? – спросил я. – Что ты сказал? Он сидел, погрузившись в свои мысли. – Может, иногда стоит и соврать? – Да, – кивнул он чуть погодя. – Иногда ложь – единственный способ поступить по правде. И вдруг он просиял. – Черт побери, неплохо сказано! А что – осталось у нас еще пиво? – Одна бутылка. Но ты, кажется, решил больше не ругаться? Попробуй делать как я. Всякий раз, как мне хочется ругнуться, я, наоборот, замолкаю. Дедушка пил пиво маленькими глотками. Он знал, что нескоро удастся его снова попробовать. И доел булочки с корицей, потому что фрикадельки кончились. Потом достал из кармана пальто фотографию бабушки и поставил перед собой. Она так выцвела, что бабушка казалась духом, который только что вызвали. – Не могу поверить, что я никогда с ней больше не встречусь, – пробормотал дедушка. – Обязательно встретишься, – пообещал я. – На небесах. – Ну, не знаю, – проворчал он. – Не очень-то я верю в эту загробную жизнь. Как можно верить в то, чего никогда не видел? – Я же верю, что есть крокодилы, – сказал я. Дедушке понравился мой довод. Он улыбнулся так, что вставная челюсть чуть не выпала. Ему пришлось пальцем засунуть ее обратно. – Надеюсь, что в следующей жизни, если она существует, я избавлюсь от зубных протезов, – пробурчал он. – И ноги не будут постоянно разъезжаться в разные стороны. – На небесах все тип-топ, – заверил я. – Там вы с бабушкой будете порхать как бабочки. Дедушка нахмурился. – Мы говорим о том, что будет после смерти. Это не шутки. Знаешь, она иногда снится мне по ночам. Будто сидит там, на горе, и пьет кофе. Или развешивает белье. Или еще чем-то занята. А потом я просыпаюсь в этой чертовой палате. И плачу, хотя я вовсе не плакса. Мне хотелось бы остаться в том сне. Я не стал ему пенять за еще одно ругательство. Сейчас это было к месту. – Все так и есть, как в твоем сне и как в той песне – «Somewhere over the rainbow». – Где? – На небесах. Мама часто напевает эту песню – о стране, где все как мы хотим. – Я хочу только, чтобы она была здесь, – вздохнул дедушка. – А на все прочее мне насрать… Я столько всего в этой жизни желал, да не сделал… Хотел сказать и не сказал. Если есть жизнь на небесах и если я туда попаду, на что надежды, конечно, мало… – Попадешь, я уверен, – возразил я. – Только сначала придется пройти испытание. – Что еще такое? – встрепенулся дедушка. – Какое еще испытание? – Да так, ничего. Остаток пути он просидел молча. Может, думал о том, что хотел бы сделать и сказать, если окажется в раю? А когда мы наконец причалили и уже поднялись, чтобы выходить, дедушка вдруг просиял: – Пожалуй, я попробую научиться говорить вежливо. Выучу все эти красивые словечки. На всякий случай. Точно, разрази меня… Я понял, что ему хотелось ругнуться, но он проглотил ругательство и поморщился – как когда пил водку на рождество. 11 Ронни-Адам уже поджидал нас на причале. В шоферской фуражке. – Приветствую, старикан, – сказал он и щелкнул каблуками. – Дошутишься, парень! – проворчал дедушка. Я понял, что они друг другу нравятся. Вдвоем мы усадили дедушку на переднее сиденье. А я с костылями устроился сзади и положил голову на сумку. Этот побег меня здорово измотал. Я слушал, как свистит ветер, влетая в боковое стекло. И как рычит мотор. Дедушка тоже прислушался. – Больше не дребезжит, – заметил он. – Нет. Ты был прав про тот винт, – кивнул Адам. – Я его подтянул. Тебе бы в автомастерской цены не было. – Да уж… (дедушка запнулся) …все лучше, чем возвращаться в больницу. – Дедушка больше не ругается, – объяснил я. – Трудно, поди? – посочувствовал Адам. – Да, чтоб… ну, сам понимаешь, – пробурчал дедушка. – Эти… хм, словечки так и лезут на язык по старой привычке. Лучше мне вовсе заткнуть пасть. Я легонько стукнул его костылем по затылку. – Что еще? Это что, тоже ругательством считается? – Ну, почти, – улыбнулся Адам. Дедушка вздохнул. Мне показалось: он был рад помолчать и обдумать все, что произошло. Вспомнить, где побывал и что видел. Чтобы сохранить это в себе. И словно бы вывесить табличку «Частная территория» – как на той калитке, что вела на наш двор. Пока дедушка молчал, я рассказал Адаму о наших приключениях. Иногда он хмыкал, а иногда прыскал со смеху. – Я горжусь, что твой дедушка стал и моим, – заявил он. – Пусть всего на несколько часов. А как все здорово удалось! – Пока, – вздохнул я. – Что ты имеешь в виду? – В больнице ведь считают, что мы забирали дедушку домой на выходные. Когда папа приедет в следующий раз, его наверняка об этом спросят. Тут-то наш обман и раскроется. – Это не играет никакой роли, – буркнул вдруг очнувшийся дедушка. – А вот и играет, – возразил я. – Папа жутко рассердится. – Не будь таким нюней, малыш Готфрид, – сказал дедушка. – Давно мне не было так хорошо! И ты провел в моем удивительном обществе два прекрасных дня. Разве ради этого не стоит стерпеть небольшой разнос? – Угу. – То-то. Но дедушка-то не знал, каким бывал папа, когда сердился. Он не кричал. Не топал ногами, как дедушка. И не тряс кулаками у вас перед носом. Нет. Он старался сдерживаться. Но не мог. Это было заметно лишь по вздувавшимся венам на висках. Он смотрел с таким жутким упреком: «Видишь, это ты меня так расстроил». Папа мог сердиться несколько дней кряду. У меня живот начинал болеть от одного воспоминания.