- Было хуже, - вздыхает Лис. – Из-за вмешательства Сэма пес теперь очень сильный, было в тысячу раз хуже. Я могла сорвать Дашкины блоки. Ну и… я хотела понять, почему вспомнила именно сейчас, и хотела вспомнить все. - Поняла? - Попыталась. Сэм сказал, что все из-за тебя. И в голове тут же всплывают слова падшего: «не давай ей вспомнить». Самаэль пытался предупредить, Самаэль полагал… - Сэм считал, - не дает додумать мысль Лис, - возможно, все еще так считает, что я сбегу от тебя на край света, и ты все-таки уничтожишь мир. - Он – трепло, - рычу, чувствуя, как немного отпускает голову, как слабее становится давление. – О чем еще он растрепал? - О реках крови, трупах и твоей ярости, Аарон. Теперь, по крайней мере, я понимаю, почему меня швырнуло в тебя, почему меня ломает, откуда весь этот… - она взмахивает неопределенно рукой, - все то, что между нами. Почему оно… такое… - Если ты сейчас скажешь, что это неотработанный гештальт, я тебя придушу, - качаю головой. - Катись в ад, Зарецкий, - фыркает Лис. – Меня весь день таскало по битому стеклу… Я разворачиваю Элисте лицом к себе, а она не прекращает тараторить. - …не для того, чтобы ты сейчас… - Я дурак, я понял, - соглашаюсь, прерывая Громову. На самом деле, мне все равно, почему и из-за чего. Я все еще не до конца понимаю, принимаю то, о чем она говорит. Возможно, я приму потом, скорее всего, ярость проснется снова, возможно, я буду жрать себя не один день. Но сейчас мне по хер. Мне настолько удивительно по хер, что почти не верится. А еще страшно. Странный иррациональный страх, завязанный на долбанном «бы». Лис могла бы уйти, Лис, действительно, как тысячи миллионы других могла бы бояться меня, винить, ненавидеть, проклинать. Но она тут, в моих руках, все еще со мной. И между нами явно что-то большее, чем просто воспоминания, прошлые жизни и время. Я целую ее. Вжимаю в себя и целую, отмечаю краем сознания, что за спиной раскрываются крылья, понимаю, что нам лучше бы убраться с крыши, но… Сегодня я мог все просрать. Снова, если то, о чем она говорит, правда. Но не просрал, потому что Лис – это Лис, моя девочка из Изумрудного города. Поэтому… Пошло оно все к черту. Глава 19 Элисте Громова От поцелуя отдает безнадегой, Зарецкий целует с каким-то отчаяньем, жестко, сминает мои губы, врывается языком в рот, царапает зубами и колючей щетиной. Его руки на мне сжимают все крепче, все сильнее, практически до синяков, он натягивает ткань моей майки на спине, он втискивает меня в себя. И мне сносит голову от его запаха, от движений, от того, что между нами. Оно огромное, оно пульсирует, колется разрядами прямо под кожу, ядом безумия струится по венам, наполняет до краев, до черных мушек перед глазами. Поцелуй бесконечный. Горько-сладкий и отчаянный. Кажется, что я все-таки сломала Зарецкого. Кажется, что он все-таки сломал меня. Снова, если тому, что я вспомнила, можно верить. Я отстраняюсь с усилием, отдираю себя от него, всматриваюсь в лицо, в распахнутые за спиной крылья. Шесть. Шесть черных, как пепел ада, крыльев. Одна пара, чтобы закрывать лицо, потому что серафим не может видеть Его лика, потому что лик серафима не должны видеть случайные люди. Вторая пара, чтобы укрывать ноги, серафим не должен ступать по оскверненной земле, по земле, напитанной грехами и пороками. Третья пара, чтобы поднимать его в небо. Когда-то эти крылья были кипенно-белыми, когда-то в прошлой жизни, как во сне, Аарон был просто Аароном, не падшим, но Десницей, и его поцелуи таили в себе горящие угли. Теперь все не так. - Ты так смотришь, - его голос шершавый и колючий, как и его щетина, взгляд напряженный, а руки по-прежнему сжимают так, что каждый мой следующий выдох касается жестких губ. - Думаю, о том, как сильно ты изменился, о силе твоих крыльев, о том, что мне жаль, что все… через задницу. Тогда и сейчас. О том, в какой ярости ты был, когда пал. - Они забрали у меня последний свет, Эли, - драно выдыхает Шелкопряд. – Ярость – не то слово, - качает он головой и мерцает вместе со мной без предупреждения. Через миг я снова у Зарецкого, сижу на столе в кухне, смотрю, как он разливает вино по бокалам, снова возвращается ко мне. Выражение лица непонятное, как будто ему слишком многое не дает покоя и он никак не может понять, с чего же начать. Сегодня с утра я ощущала примерно то же. - Теперь ты смотришь «так», - произношу тихо, делая глоток. Отмечаю цветочный аромат лишь краем сознания, слежу за Аароном. Он вклинивается между моих ног, притягивает к самому краю, сжимает пальцами мои запястья. В его действиях и движениях, длинных пальцах и сжатых губах страсть и желание лишь отголосок чего-то другого. И это другое одновременно пугает меня до чертиков и тянет магнитом, пузырьками шампанского лопается внутри. - Трав… Ты приняла крещение? Раз ты здесь, раз стала собирателем, ты приняла крещение? - В конечном итоге, - киваю. – За несколько часов до… до костра. Не думала, что это поможет или что-то исправит, - мой следующий глоток вина гораздо больше предыдущего. Вообще надраться так, чтобы ни о чем не думать, тянет сегодня с самого утра, - просто хотела, чтобы они ушли, чтобы оставили меня наконец-то в покое. И этот их пастырь… Я передергиваю плечами, смотрю в окно, таращусь на темный лес. - Эли? – ладони и пальцы Аарона поднимаются выше. От моих запястий к локтям и предплечьям, потом снова опускаются к запястьям. Эти поглаживания расслабляют и туманят разум лучше вина. - Он все зудел и зудел, без остановки, без перерыва, приходил каждый день и читал свои молитвы, пока сраная инквизиция… делала то, что делала. Потрясающая выдержка была у мужика. Сейчас я даже готова ей восхититься. Восхититься им. Удивительный фанатик. - Я тоже был фанатиком, - усмехается невесело Зарецкий. - Нет, - я поворачиваюсь к нему так резко, что на глаза падают волосы и приходится их смахивать. Движение выходит каким-то нервным. – Солдатом, Аарон. Ты был солдатом. Приказы не обсуждаются и не подвергаются сомнению. Меня удивляет то, что он все еще не понимает спустя столько лет, несмотря на все, через что прошел, несмотря на все, что с ним произошло. - И поэтому пал, поэтому не пришел к тебе, когда нужен был больше всего, - он кривится, сжимает челюсти и прислоняется своим лбом к моему. В глазах боль. Зарецкий жрет себя. В нем это есть – привычка ковыряться в собственных ранах, растравливать, мучить. Повышенная ответственность – беспощадная сука. Аарон никак не может расслабиться, и я ему сейчас ни хрена не помогаю. - Ты звала? Ждала? – хрипит он. Вопрос оглушает и забирает весь воздух из легких. В горле и рту сухо. Мне очень хочется соврать. Мне надо ему соврать, поэтому… - Нет. Несколько мгновений между нами только дыхание. - Врешь, - тянет он приглушенно, с едва слышным стоном. – Ты врешь, Эли. Аарон отстраняется резко, запускает руки в собственные волосы, мечется по кухне, швыряет в стену бокал с вином, рычит зверем. Стекло звенит, разлетается по всей кухне. Дрожит вокруг воздух, болезненными толчками выплескивается, продирается наружу ад падшего. Черт! Я не знаю, что делать, не понимаю, что ему сказать, нужно ли вообще что-то говорить. А потом с гулким краком меня накрывает осознание. Пугающее по своей сути до усрачки… И хочется орать, потому что я не представляю, что будет, когда хозяин «Безнадеги» все вспомнит, если он сейчас реагирует так. Но чем больше я за ним наблюдаю, тем отчетливее понимаю, что мне нужно что-то сделать, что-то сказать, чтобы, когда он вспомнит, он действительно не отправился топить мир в крови, не сделал что-то, из-за чего возненавидит себя еще больше. Что угодно сделать или сказать. Но я не знаю, что… А Зарецкий все еще мечется, взгляд болезненный, опять дрожат за спиной начавшие проявляться крылья. Он впечатывает кулаки в столешницу возле раковины, и по камню ползут трещины. Потом еще раз и еще. Снова. Он бьет с одуряющей силой, с яростью. Не издает ни звука, просто бьет. Летят осколки в стороны, трещат и хрустят. Аарон дышит, как загнанный зверь, его ад все плотнее и плотнее с каждым следующим ударом, злость все больше. По пальцам струится кровь, костяшки сбиты до мяса, на висках пот. Его кровь цвета черненого серебра, не как у человека. Удары сыплются градом. Я жду, не двигаюсь, даже не дышу. Стараюсь найти выход. Мне сложно, невероятно сложно собраться с мыслями. Я не Мара, я не знаю, что делать в таких ситуациях. Чаще всего я игнорирую такое… дерьмо, отворачиваюсь от него, потому что мне все равно. Но Аарон не «чаще всего» и мне не все равно. Через вечность и раскуроченную к чертям столешницу падший опускает наконец-то измазанные в крови руки, рычит глухо и бессильно и сползает на пол, смотрит на меня так, что я готова материться и сама идти убивать. Я слетаю со стола в один миг, застываю перед ним, не решаясь прикоснуться, давлю в себе беспокойство, нервозность, панику. - Ты ждала меня… - выталкивает падший из себя. - Аарон, - голос как будто не мой, во рту сухо, а тело бьет дрожь, - я… Я действительно звала, я ждала, я любила тебя. А еще… Где-то глубоко, где-то в самом далеком уголке сознания, задавленного страхом, болью, холодом и усталостью, я злилась на тебя, проклинала, даже ненавидела. И ад Зарецкого вырывается на волю полностью, ревет вокруг, круша то, что еще можно крушить. Мерцает и гаснет свет, звенит оконное стекло, сходят с ума часы на микроволновке, что-то разбивается сбоку, трещит дерево. В глазах Аарона ад. - Но мне плевать, слышишь? – я не приближаюсь и не касаюсь, мне надо, чтобы он меня услышал. - Мне плевать, по большому счету. Теперь все равно на то, что произошло тогда. Я не виню тебя, не ненавижу, не боюсь. И тогда не винила. Я здесь с тобой. - Лис. - И… это не секс, не желание пощекотать нервы, не один из моих дебильных поступков и… не гештальт совершенно точно… я… Он подается ко мне, не давая договорить, его будто сметает. Обхватывает мои ноги, стоя на коленях, утыкается горячим лбом в живот. Меня шатает, качает из-за силы, разлитой в воздухе, штормит от того, что я чувствую, от того, что слышу в низком голосе и движениях. Зарецкий на коленях – это трэш, это взрывает мне мозг своей неправильностью, болью. - Прости меня, Лис. Хочется ему врезать, встряхнуть, потому что кажется, что он меня так и не услышал, но сделать я ничего не успеваю.