Оказываюсь я в подъезде, перед дверью в квартиру Громовой. Снова сосредотачиваюсь, но внутри ее не чувствую. Меня тянет куда-то дальше, вибрируют струны между нами. Ад Громовой непривычно сильный и тащит меня все выше и выше по лестничным пролетам. Заставляет психовать и не замечать ступенек. Замираю я у чердачного люка, смотрю на него несколько секунд и ругаюсь сквозь зубы, вцепившись пальцами в металл лестницы. Элисте не скрывается, не прячется, ее ад и свет стелются вокруг меня, ползут по подъездным стенам, льнут к пальцам и шее. И горчат. Слишком сильно горчат, чтобы я мог оставаться спокоен. Смерть – это и полынь, и елей, вот только никогда еще я не ощущал такой мощи от Громовой. Увидеть, почувствовать ее сейчас сможет даже полный ноль. Твою ж! Я мерцаю, верчу башкой, пытаясь найти Лис, и дергаюсь, как от удара, когда наконец-то, спустя вечность, замечаю фигуру собирательницы. Потому что она… Эли стоит на самом краю, на долбанном бортике крыши, перекатывается с пятки на носок, ее руки за спиной сцеплены в замок, а голова запрокинута к темному небу, треплет волосы и распахнутую рубашку ветер. Тонкая ткань домашних брюк липнет к ногам и бедрам, майка – к животу, обрисовывает каждый изгиб, узкие лопатки почти соприкасаются. И хоть я и не вижу ее лица, почему-то мне кажется, что ее глаза закрыты, а вокруг разлита ее суть. Ее видно, можно потрогать и попробовать. Лодыжки и шею сзади обдает кипятком, волоски на затылке встают дыбом, шум собственной крови в ушах на миг забивает гул долбанного ветра. - Эли, - голос охрип, не знаю почему, слова вырываются с трудом, будто я не говорю, а ворочаю огромные камни, тоже не знаю почему, - что ты делаешь? - Явно не то, о чем ты подумал, - отвечает она, слегка повернув ко мне голову. Все еще недостаточно, чтобы я увидел ее лицо. Короткий миг я разглядываю лишь линию острого подбородка. - Эли, - я чертовски устал, я зол, и я совершенно не хочу играть в эти ее игры. Непонятное странное чувство, что сдавило и выкрутило в первые секунды после того, как я ее увидел на краю крыши, почти на носочках, отпустило. Я могу сделать вдох и даже могу сделать шаг, поэтому говорю это короткое «Эли» и иду к ней, - ты хочешь собрать внизу толпу зевак? Тебе не хватило падения с крыши Ховринки? Или ты… - Зарецкий, - тихо отвечает она, - ты слишком много говоришь и слишком громко топаешь. Остановись, пожалуйста, и заткнись. - Сразу после того, как ты… - Т-ш-ш-ш, - перебивает меня Элистэ, все еще покачиваясь с пятки на носок, все еще со сцепленными в замок за спиной руками, все еще с поднятой к небу головой, - сегодня звездопад, Зарецкий, - объясняет коротко она. Коротко и все так же тихо, как будто это должно все объяснить. - Я не понимаю, Лис, - качаю головой. - Я хочу услышать, как падают звезды, Аарон. Неужели ты не хочешь услышать, как они падают? Я вздыхаю и останавливаюсь, продолжая ничего не понимать. - Это не звезды, это метеоры, Эли, - я все еще злюсь, и слова звучат почти грубо. - И они свистят и гудят, а теперь сле… - Это звезды, Аарон. Это чьи-то мечты. И они кричат, когда падают. Потому что падать и разбиваться больно и страшно, - снова не дает договорить собирательница. – Они падают, потому что люди слабы, падают, потому что люди не могут их удержать, - Громова обрывает себя на полуслове и застывает на чертовом краю крыши, снова на чертовых вытянутых носочках. И то странное, мерзкое чувство опять ко мне возвращается, и я опять не могу сделать ни шага, ни вдоха. А Эли продолжает: - Я никогда не слышала, как кричат звезды. Но я знаю, что они кричат. Потому что мечта не может умирать тихо. Она умирает громко и больно и… Вот только, как и ты… Никто не слышит этого крика, потому что так же, как и ты, все думают, что это метеоры, что они просто гудят где-то там далеко, сгорая в атмосфере. - Эли… - до меня наконец доходит. Доходит медленно, словно продираясь сквозь переваренный кисель. Ей больно. Ей гораздо больнее, чем тогда, когда она лежала на долбанном диване в моем кабинете, когда Сэм держал ее пса, а я старался вытащить из нее черную муть. - И это неправильно, - Элисте будто меня не слышит, продолжает говорить, и каждое ее слово впивается в меня иглами и гвоздями, битым стеклом под кожу и в вены, - потому что хоть кто-то должен слышать эти крики, хоть кто-то должен знать, как больно тем, чьи мечты бьются. Кто не смог их удержать, сберечь, спрятать от чужих завистливых взглядов. Поэтому закрой, пожалуйста, рот и уйди, если не хочешь слушать. А я останусь здесь. - Сумасшедшая, - шепчу, преодолевая последние шаги, садясь, прислоняясь спиной к выступу, на котором стоит Элисте. Я не понимаю, как ей удается балансировать на самом краю, я не понимаю, почему уверен, что она не сорвется. - Да, - просто говорит Лис. Я не смотрю на темное и неожиданно чистое сейчас небо, пялюсь на соседний дом, вижу отсветы фонарей здесь и дальше, людей в окнах квартир... Мысли текут вяло, кровь все еще несется по венам, но уже не так неистово. Слишком светло. Слишком светло для того, чтобы можно было увидеть падающие звезды, огни города все портят. Я выпускаю свой ад, щелкаю пальцами, безразлично отмечаю, что стало значительно темнее, что немного переусердствовал и обесточил всю улицу, вместо соседних домов. Просто на самом деле… Срать я хотел на это, срать я хотел на метеоритный дождь, срать я вообще на все хотел, меня беспокоит Лис. Лис, которая все еще покачивается с пятки на носок на самом краю крыши, заложив руки за спину, Лис, которая всматривается в темноту, Лис, которая молчит и которой больно. Так больно, что она не может контролировать свой ад и свой свет. Полынь и елей. Я не знаю, сколько проходит времени. Метеоры действительно падают, и теперь их даже видно, я все еще сижу у ног Элисте, все еще жду, все еще ощущается вокруг суть Громовой, и она все еще горчит. Это длится какое-то бесконечное количество минут, может часов, может дней. Узкие росчерки белого на черном полотне, шум уже холодного ветра, звуки города, застывшая на краю собирательница, все еще покачивающаяся, будто танцующая, но при этом странно застывшая. И когда я уже собираюсь подниматься, думаю о том, чтобы утащить ее отсюда, даже если она будет сопротивляться, Лис вдруг сама спрыгивает на крышу, замирая рядом со мной. - Почему ты здесь? – ее голос звучит отстраненно и ровно, Эли смотрит так же, как и я, на соседний дом. - Кого-то из собирателей убили, - отвечаю, только сейчас понимая, что меня наконец-то отпустило. Расслабляются напряженные руки и плечи, я вытягиваю ноги и упираюсь затылком в бетон, закрывая глаза. – Сегодня ты пойдешь со мной и больше не уйдешь. - Я все-таки попалась, - говорит Лис непонятное, заставляя меня открыть глаза и всмотреться в ее лицо. Слова, их смысл не то чтобы вселяет оптимизм. - Я не понимаю, Эли, - признаюсь, разводя руками. – Я ничего не понимаю. Что происходит? Почему ты ушла? Она отталкивается от ограждения, встает надо мной, склоняясь, отчего неровные пряди падают на скулы, делая черты острее, всматривается. Рассматривает с какой-то странной дотошностью и вниманием, недоверчиво. - Я понимаю, почему не помнила, но не понимаю, почему не помнишь ты, Аарон, - вздыхает Лис, выпрямляясь. - Не помню чего? - Того, как я умерла, - пожимает она плечами, и жест выходит нервным и дерганым. А у меня снова гул и шум ревущей воды в голове, сдавливает виски и затылок, тошнота подкатывает к горлу. Она отворачивает голову, то ли стараясь скрыть выражение своего лица, то ли не в силах смотреть на меня. - Я вспомнила, как умерла, Аарон. И мне действительно нужно было уйти, чтобы принять эти воспоминания. Хоть что-то полезное от встречи с этой тварью. - При чем здесь… оно? – чем больше она говорит, тем больше у меня вопросов, тем меньше мне хочется… слушать. Чую какое-то дерьмо. Очередное дерьмо размером с футбольное поле. - Оно что-то сделало, что-то сдвинуло во мне, подтолкнуло пса, и я все вспомнила. Сэм пытался мне объяснить, как это работает, но я не особенно вникала. Знаешь, я думала, что схожу с ума. - Почему? - Потому что слышала голос. Голос, который говорил, что я его, что мне не убежать, что бесполезно прятаться, бороться, сопротивляться. Когда такое звучит в твоей башке, - она стучит указательным пальцем по виску, морщится, - невольно начинаешь думать о том, что поехал окончательно. Тем более когда давно пора, - добавляет безразлично. – С тобой все по-другому. Ты помнишь, но помнишь не то. - Почему я должен помнить момент твоей смерти? - Потому что я тот травник, Зарецкий. Потому что меня ты уговаривал покаяться и отречься. Ко мне ты приходил неделями и месяцами, когда еще был Десницей. Потому что Твой Бог меня простил! – последние слова Эли выплевывает мне в лицо. А в моей башке так пусто, что аж звенит. Я слышу слова, но не понимаю их значения, они… нереальные, не могут пробиться к сознанию. Как история, которую рассказывает знакомый знакомого. Ты допускаешь, что рассказанное могло происходить, но пропустить через себя не можешь, потому что все услышанное не соотносится с твоей реальностью. - Простил? – единственное, что я могу выдавить. - Ты не помнишь, - качает она головой. – Ничего не помнишь. - Эли? - За мной пришли… Они пришли за мной, потому что ты привел их в мой дом, Аарон. И я не понимаю, правда не понимаю, - разводит руками. – За что? Что я тебе сделала, что сделала Ему? За что надо было меня прощать? За то, что собирала в лесу дикий мед? За то, что не смогла вылечить того бродягу? Или за то, что продавала травы на площади? - Лис… Она отворачивается, обхватывает себя руками, дрожит, голос звучит глухо, тихо. - Они обвинили меня в колдовстве, они держали меня две недели в каменном мешке, обрили, клеймили, требовали покаяться. Кто-то видел нас в ночь Самайна у реки, кто-то видел, как ты мерцал, тебя приняли за Сатану, Зарецкий. Меня за ведьму, отдавшуюся зверю. Меня сожгли на костре, Аарон. Через огонь Он даровал мне гребаное прощение! – Эли вздрагивает от своего же приглушенного рыка, и ее ад вспарывает бетон крыши, как будто это песок. Я не понимаю, как оказываюсь на ногах возле Громовой. Обнимаю ее, притягиваю к себе, шепчу на ухо. - Я правда не помню тебя, Лис. Я помню только травника, мужчину. Я помню, как смотрел на его костер, я помню, как он горел перед ратушей, перед толпой… Я… - Знаю… Уже знаю, - вздыхает она, и волна дрожи бежит по замершему в моих руках телу. – Думаю, что ты помнишь не так, по Его воле, думаю, что, наверное, это правильно. - Элисте… - Меня звали Кемина, Аарон. И в первый раз ты пришел ко мне, когда я была у той гребаной реки. Ты ненавидел меня, Аарон. Ты ненавидел сам факт моего существования… И хотел. Возможно, сам не понимал. И я не понимала, - она съеживается, сутулится, крепче обхватывает себя руками, втягивает голову в плечи. - Ты был красивым, упрямым и умным, ты был непонятным. И таким убежденным в своих словах, так яростно отстаивал свою веру. Ты спорил со мной до хрипоты. - Я не ненавидел, я не понимал, почему… - я закрываю глаза, сглатываю, тормошу собственную память, очевидно, неправильную, но… - я пытался понять, почему Он направил меня к тебе, я хотел разобраться, я был зол… Он… Ты будила во мне все самое темное и страшное, все самое отвратительное, все то, с чем я должен был бороться, ты вытащила это из меня. - Ты говорил, что я все равно приду к тебе, ты знал, чем все закончится, говорил, что я буду твоей, что у меня не получится от тебя сбежать. И, знаешь, ведь действительно не получилось, - Лис усмехается невесело, передергивает плечами. - Что? - Ты пришел ко мне однажды совсем другим. Пришел, как приходил до этого, Аарон. Все у той же реки, вот только… в тот раз ты не говорил о прощении, о Нем, о том, что я должна отречься. И злости в тебе не было. С этого все началось… А в ночь Самайна первый шаг сделала я. Сама поцеловала, сама… - Тебя забрали…. - Через два дня, Зарецкий. Потом сожгли. И теперь я помню, как лизали тело языки пламени. Кусали за лодыжки, бедра, живот и руки. Я помню, как плавилась моя кожа, как ломало кости, как все натягивалось и рвалось. Я не уверена, от чего умерла: из-за боли, из-за того что задохнулась, или потому что сердце не выдержало. Но я уверена, что … Уверена, что этот костер… Он… прощал меня за любовь к тебе. Поэтому нас кто-то увидел, поэтому за мной пришли, поэтому я оказалась там, да? Скажи мне, Аарон, за любовь к тебе? - Я не знаю, Эли… Как не знал тогда, я не знаю и сейчас. - Думаю, что не знаешь, - вздыхает она. - Ты ушла… потому что боишься меня? – слова выходят хриплым лаем. Я стискиваю Лис, прижимаю к себе крепче, ощущая, как каменеет каждая мышца в теле. - Ты иногда несешь полный бред, Зарецкий, - фыркает Громова, накрывая руки, сцепленные в замок на ее талии, своими. – И снова меня с кем-то путаешь. Тебе, что, всю твою долгую и унылую жизнь попадались одни истерички? - Громова… - я встряхиваю ее немного, трусь щекой о ее. – Почему ты свалила? - А ты подумай, что творилось у меня в голове, Зарецкий. Я знаю себя как Элисте, как собирателя, как… себя… И в один миг, по щелчку пальцев, просто потому, что собака стала сильнее, все меняется. Реальность, та, которую я знала, та, к которой я привыкла, осыпалась осколками к ногам. Я… К тому же… воспоминания вернулись не все… По крайней мере, не сразу. Клочками и обрывками, как разорванная фотография. Я боялась, что сорвусь в истерику, я боялась, что могу навредить Дашке. Ты же чувствуешь? – скорее утверждает, чем спрашивает. - Да. Тебя… ты везде здесь.