Эли снова тихо и коротко стонет, дергает головой, немного приоткрывает рот и опять замирает. По виску восточной скатывается капля пота, кожа на губах трескается на глазах, лопается, и капли крови падают на подбородок. Мизуки падает на колени рядом с верховной, обхватывает ее ноги руками, утыкается лбом в колени, что-то шепчет. Слишком тихо, чтобы я смог разобрать слова. Но и мой ад, и «Безнадега» молчат, значит, пока ничего опасного. Для Лис, по крайней мере. Ко вкусу трав во рту примешивается что-то землистое, что-то прохладное. Северную почти колотит и корежит, она закусывает губы и цепляется скрюченными пальцами за спину дивана. Браслеты на ее руках колышутся от невидимого ветра, тонко позвякивают. Дыхание Эли становится немного глубже, и еще один стон вырывается из горла. Она дергается. Потом еще раз и еще. Снова стонет. На этот раз протяжнее и длиннее. Мне хочется отшвырнуть от собирательницы Данеш, хочется все прекратить, но я продолжаю стоять на месте, продолжаю просто смотреть. Голос ведьмы поднимается, становится выше, потом падает вниз, вены вздуты не только на горле, но и на руках, кровь из губ заливает камзол. Снова вверх, опять вниз. И опять. Пронзительно, почти до боли. Это больше не тягучие мелодичные звуки. Они теперь отрывистые и резкие, колючие, острые, тонкие. Длинный, низкий, громкий выдох восточной замирает под потолком, и Элисте выгибает дугой над диваном, она кричит и выдергивает руку из пальцев Данеш, почти падает, мечется и дергается. Из груди рвется рычание, ладонь восточной на лбу Лис дрожит. Трясется так сильно, как будто ее бьет током, ведьма обрывает свое пение, корчится, морщится, что-то бормочет. Эли рычит громче, скалится, дергается и извивается еще сильнее, и мне приходится держать ее за плечи, чтобы она не упала, чтобы не навредила сама себе. - Артка! - рявкает Данеш, когда Лис в очередной раз выгибает дугой… Назад… Артка – это назад. …туманный волк рвется из груди собирательницы, врезается в восточную с такой силой, что ту отбрасывает на спинку, Мизуки валится на пол, Элисте больше не дергается. - Зови, - скрипит Данеш, едва шевеля окровавленными губами, - ее хозяина. Собирай весь свой ад, Аарон, я скажу, что делать. - Что в ней? – спрашиваю, слыша, как лязгает металл в собственном голосе. - Тьма, древнее которой нет. И она убьет пса и саму собирательницу. Хочется материться. Очень. И пинать котят. Я не знаю, куда влезла Лис, не знаю, что произошло за то время, пока я разбирался с ведьмами, не понимаю, как она вообще проснулась… Эли должна была спать как минимум еще несколько часов. Но я знаю, что, когда достану того, кто к этому причастен, заставлю умыться кровью. - Сэм! – зову в воцарившейся напряженной тишине кабинета. – Иди сюда или потеряешь еще одного собирателя! – я выпускаю свой ад и отправляю его на поиски падшего, на случай, если он не услышал. Или услышал, но не понял. Или понял, но не счел нужным отреагировать. Проверяю дом и Дашку, чтобы убедиться, что защита не тронута, возвращаю взгляд к ведьме. - Ты знаешь, что это? - Что-то древнее, что-то очень сильное и голодное, - качает головой Данеш, - и она, - отрывистый кивок в сторону Элисте, - пропитана им до краев. Я никогда такого не чувствовала, никогда с таким не стакивалась. - Я тоже не знаю, - поднимается с пола японка, откидывая волосы с лица. В глазах страх, белки испещрены сеточкой сосудов, губы не синие – темно-фиолетовые. Выглядит японка паршиво. – Оно задело меня лишь едва, но… - ведьма передергивает плечами и отворачивается, склоняется к своей верховной, вытирает ее губы и подбородок от крови непонятно откуда выуженным платком. Волосы-змеи особенно беспокойны. Я слежу за Громовой, за ее дыханием. Самаэль – скотина бесполезная – появляться не торопится. - Говори, что делать, Данеш. - Для начала налей мне коньяка, - хрипит ведьма. - Дальше, - щелкаю я пальцам. – Что дальше? – протягиваю бокал ведьме. - Вытаскивай из себя все, что есть, и… - Аарон, мать твою, какого, - обрывает верховную голос падшего, через миг за креслом ведьмы появляется сам Самаэль, - хрена ты себе… И затыкается, спотыкаясь взглядом о Громову. Я ничего не говорю, жду, пока до него дойдет, пока он сам все поймет. Сэм справляется быстро. Вот только выводы делает… дебильные. Падший поднимает на меня пустые глаза, человеческая маска слетает с черепа в один миг, обнажая серо-желтые кости и полный ярости оскал. - Что ты с ней сделал? – грохочет он, выбрасывая вперед левую руку. Ведьм прижимает к стене, кресло Данеш врезается в нее с такой силой, что ломаются ножки, слева на пол валится полка с всякой дрянью, разлетаются осколки, листы книг, черепки, еще какая-то дрянь. Мизуки придавливает собой мелкую, но настойчивую северную, и та сдавленно охает. - Угомонись! – рявкаю на падшего. – Ни я, ни они тут ни при чем. Эли появилась в «Безнадеге» уже в таком состоянии. Ни я, ни они не знают, что случилось и почему. Но они знают, что делать. - Аарон… - тянет падший. - Отпусти. Их, - чеканю, потому что на миг, на короткий миг дыхание Громовой обрывается, она перестает дышать. – Всегда успеешь убить, если сочтешь нужным. Самаль встряхивается, как собака, не сводит с меня своих пустых глазниц, проявившийся череп затягивается мышцами и кожей. Слой за слоем. Он опускает руку, едва поворачивает голову к ведьмам. - Что надо делать? - Держи ее собаку, питай ее, - поднимается Данеш, опираясь на руку Мизуки. – А ты, - смотрит на меня, - делай то, ради чего создан – карай, Десница, если еще помнишь, как это делается. - Она не выдержит, если я коснусь, - качает головой падший. – Ад поглотит ее. - А без него твое создание обречено на гибель. Посмотри сам, - кривит губы верховная, отнимает руку у Мизуки и проходит к двери. Японка с северной молчаливыми призраками тянутся за старшей. Молодая ведьма молчит, мелко трясется, но упрямо стискивает челюсти до желваков, хотя ей хочется кричать. Напряжение северной так огромно, что воздух вокруг нее переливается искрами измороси. Самаэль снова меняется почти неуловимо, склоняет голову к плечу, смотрит на Эли. И пока он смотрит, дыхание Громовой опять застывает, словно застревает в груди. - Нам тут больше нечего делать, Шелкопряд. Мы будем внизу, - поворачивает верховная ручку двери. Самаэль все еще тормозит, чем бесит меня неимоверно, я почти слышу, как с тихим шелестом, с едва слышным клацаньем когтей по полу ускользает от меня время. Щелчок закрывшейся двери заставляет дернуться. - Делай, Сэм, - рычу в бешенстве, с трудом удерживая ярость, падая на колени перед Эли. – Делай, мать твою, или я заставлю. - Ты сам не знаешь, о чем просишь, Аарон, - качает он головой, но все-таки шагает к дивану, занимает мое место, опуская руки Громовой на виски. - Потом расскажешь мне, как и в чем я не прав. Падший бросает на меня странный, короткий взгляд и отпускает себя полностью. Его ад срабатывает как спусковой крючок. С хрустом, треском, обжигая плоть и выворачивая кости, раскрываются за моей спиной крылья, я кладу ладони Элисте на грудь, почти так же, как делала это Данеш. Мне надо сосредоточиться, надо отделить ад Элисте от той дряни, что внутри нее, иначе я рискую окончательно уничтожить пса, несмотря даже на старания падшего. Дело не в силе. На самом деле от силы редко что-то действительно зависит. Зависит от умения, знаний, хитрости, опыта, от чего угодно, только не от голой силы. В нашем случае… Все решает направленность. Я втягиваю носом воздух, закрываю глаза, погружаюсь в… это. Оно и правда огромное, лезет отовсюду, забивает и заслоняет собой все. Не дает мне найти Эли, ее свет, ее ад. Серный источник, клоака, сомкнувшаяся над головой. В ней нет оттенков, полутонов или вкраплений. Она абсолютная, полная, одинаковая. Совершенное зло. Не ради власти, не ради удовольствия, не ради жажды крови. Ради зла. Оно вытаскивает из меня все, что есть, будит старые воспоминания: не память – чувства. Ярость и желание убивать, желание слушать крики, вопли и стоны, желание потрошить и кромсать, вытягивать жизнь по капле из тех, кто отнял ее у меня. Кто забрал мой свет, решив, что имеет право решать. Я все еще ненавижу их. Ненавижу яростно и дико. И вскипает в венах кислота, бурлит и кипит ад. Просто дотянуться, просто выпить их. Я вижу площадь, ратушу, темное грозовое небо, языки пламени и черный дым, слышу гул разъяренной, жадной до крови толпы. Один глоток. И они умрут, перестанут дышать, думать, чего-то желать и о чем-то мечтать, перестанут чувствовать. Все они. Эти люди, эти лица. Старые и молодые, детские, женские. Просто проглотить. Так близко. Под моими пальцами стучит и колотится чужая жизнь, чужой грех.