Дашка шумно и рвано дышит, странно, неприятно булькает. - Я… я не могу это сбросить, - продолжает Лебедева шепотом. – Мне… страшно, - добавляет еще тише. И я сжимаю чертов пластик в руке так, что он почти трещит, прижимаю его сильнее к уху. - Где ты? – понятно, что не у себя. Понятно, что она ушла из квартиры. В динамике шорохи, опять бульканья, какой-то треск. И ни одного слова. - Дашка? - Я… я на площадке перед домом, в будке. …говорил… открытое… - Ты молодец. Продержись еще чуть-чуть. Снова треск и какой-то шорох, я даже дыхания ее теперь не слышу из-за гребаных помех. Помех, причина которых сама Лебедева. - Да, - совсем тихое наконец, а потом гудки. Черт! Рано, слишком рано. Еще неделя до ее совершеннолетия. Дашка не сможет контролировать это дерьмо. Черт! - Андрей? Что-то случилось? Кукла… Да, точно… Кукла… Я разворачиваюсь к латентной маньячке, наверное, слишком резко, наверное, на роже у меня выражение, далекое от человеколюбия и радости, потому что Кукла шарахается, дергается, отклоняется. Но мне некогда с ней возиться, некогда объяснять. Я делаю шаг, дергаю ее за руку к себе, обнимаю за талию и мерцаю. На лице недособирательницы удивление, любопытство, растерянность и непонятное мне ожидание. Да и хрен с ним. Плевать, что она успела себе надумать, главное сейчас – оказаться на месте как можно быстрее. Я не хочу подпускать Куклу к Дашке, а Дашку к Кукле, но… какие у меня, мать его, варианты сейчас? Правильно, никаких. Именно поэтому я и мерцаю с недособирательницей в руках. Перемещение она переносит лучше, чем многие, ее почти не шатает, и она почти не зеленая. Только пальцы на моей куртке сжимает слишком уж крепко. Я отмечаю состояние Барби краем глаза, внимание сосредоточено на окружающем пространстве. Привычный двор, знакомые дома, подъезды и окна, обычный полумрак из-за слишком густых крон деревьев. Вот только… Только в Дашкином дворе подозрительно тихо сейчас: никаких мамаш с колясками, никакой гопоты на лавочках и возле подъезда, никаких старушек с тележками, проезжающих машин. Вообще никого. Ни бабы Тани с третьего, ни Сашки из двенадцатого подъезда, даже дворового кота нет. Плохо. Точнее, хорошо, но на самом деле отвратительно просто. Я отдираю от себя Куклу, отворачиваюсь, впиваюсь взглядом в спортивную площадку, пытаюсь разглядеть Дашку в будке. Конечно, ничего не вижу. - Тебе лучше остаться тут, - бросаю, чувствуя, как разряды тока бегут по телу, как волоски на руках встают дыбом, как ворочается внутри меня темное и огромное. Как напряжено, скукожено и звенит все вокруг из-за того, что происходит сейчас в обшарпанной синей будке возле площадки. - Что случилось? - Просто жди тут, - повторяю, сходя с тротуара на дорогу. – Можешь укрыться под козырьком. Кукла что-то спрашивает или отвечает, я не разбираю слов, спускаюсь вниз по щербатым ступенькам, вглядываюсь в синий металл. Почти чувствую, как напугана Дашка, как старается держаться там, внутри. Ветер тут сильнее, деревья почти трещат, о чем-то прокурено стонут и бормочут, на губах и во рту вкус озона и молний, пальцы скрючиваются от желания вцепиться в пространство и разорвать, чтобы выпустить то, что концентрируется, собирается и скапливается на этом долбанном пяточке. Разряды тока тем сильнее, чем ближе я подхожу. Уже не просто щекочут, но бьют и колют. Воздух густой и тяжелый, почти никаких звуков: шума дороги, ветра, даже ударов капель дождя о металлическую крышу не слышно. Моих шагов не слышно. И Дашку тоже не слышно. Над землей, в нескольких сантиметрах, висит мусор: пустые банки, окурки, листья и ветки. Все то, что валяется обычно под ногами и остается незамеченным, сейчас в воздухе, бросается в глаза почти так же грубо и нарочито, как большая часть современного искусства. Перформанс, что б его… Дашкин. Личный. Хорошо, что зрителей немного. Я отталкиваю пустую пивную бутылку, огибаю будку и замираю у входа. От моего прикосновения бутылка падает на землю и разбивается, не вдребезги, но горлышко отлетает к ноге. Ад во мне клокочет и алчет, жаждет, рвется с цепи. И я не собираюсь его сдерживать. Не сегодня. Дашка в дальнем от меня углу, сжавшаяся, съежившаяся, в распахнутой куртке и кроссовках, прижимающая колени к груди, с крепко закрытыми глазами и сжатыми мертвенно-бледными губами. Вибрирует. Взъерошенная, на лбу и висках испарина, руки стиснуты в кулаки до побелевших костяшек. - Дашка, - зову, отпуская себя на свободу, чувствую, как в один миг трещит и хрустит позвоночник, как меняется тело, как ад вырывается на свободу, распахиваю руки. – Дашка, иди ко мне, милая. Давай. Она вскидывает голову, смотрит на меня замутненным взглядом, все еще сжавшаяся, стянутая, звенящая от напряжения. Внутреннего. Из носа течет кровь. Густая, темная. Очень сладкая. Черт! Последнее мне особенно не нравится, заставляет глубоко втянуть в себя воздух, чтобы прочистить мозги. Крови слишком много, а Дашка слишком слаба. И скалится, и воет вокруг пробудившаяся сила, ищет жертву, выход. Но вместо этого находит меня. Толкает в грудь, пробует на прочность, и ревет громче. Отсюда для нее теперь нет выхода, будка закрыта и заперта моим адом. Энергия стонет, плачет, потом гудит низко и грубо, пробует избавиться от меня, выкинуть наружу. Туда, где от ветра стонут деревья, туда, где висит в воздухе мусор, туда, где для нее столько пространства... Ей со мной не тягаться. Я сильнее. На самом деле, я всегда сильнее, и чаще всего, это утомляет… Я делаю осторожный шаг к Лебедевой, сгибаюсь почти пополам, чтобы не задеть головой жестяной навес. - Дашка, иди ко мне, - голос низкий, рокочущий, отдается в собственных ушах эхом. А глаза мелкой блестят от слез, капля крови срывается с подбородка и падает на асфальт, бетон шипит и плавится под этой каплей. Дашка всхлипывает рвано, задушено, очень тихо. - Дашка, - зову повторно, приближаясь на шаг. Несколько бесконечных секунд, мучительных ударов ее сердца мелочь сидит не двигаясь, вперив взгляд в шипящий и пузырящийся бетон, а потом все же бросается ко мне в руки. Этот ее всхлип что-то натягивает и выдирает из меня с мясом, кривит рожу, наматывает кишки на кулак. Но я стискиваю худое тело, закрываю и заворачиваю его собой, прячу, и все проходит. - Можешь больше не сдерживаться, - говорю мелочи в макушку. Говорю тихо, но ровно. Лебедева только жмется сильнее, и я не чувствую, чтобы что-то изменилось. Ощущаю только горячую кровь, как оплавленный свечной воск, на собственной плоти. И успевшее озябнуть тщедушное тельце, льнущее отчаянно и испугано. Это плохой страх. Подобным страхом заражены и навечно отравлены почти все посетители «Безнадеги», именно из-за него приходят в мой бар, именно из-за него ищут меня. И я не хочу, чтобы Дашка чувствовала подобный страх. - Отпусти это, Дашка. - Андрей… - всхлипывает Лебедева. – Андрей! – вскрикивает, и тонкие руки сжимают так сильно, что это вызывает изумление. - Не бойся, - шепчу, гладя худую спину. – Отпускай. Со мной ничего не случится. - Я… все так быстро было… - она всхлипывает снова, слова отрывистые, как будто откусанные, не целые, - ничего не поняла, не успела… - Я знаю, Дашка. Но я с тобой, сейчас уже можно. Давай же, - закутываю, закрываю ее плотнее, - у тебя вон кровь ручьем льется. Или это твой план? Решила самоубиться? Потеря крови, знаешь ли, так себе вариант – слишком долго, таблетки лучше. - Дурак, - мотает мелкая головой. – Ты придурок, Зарецкий, - выговаривает почти четко. Я ей горжусь даже. Не уверен, но, наверное, это именно гордость. - Знаю. Все мы не без греха. - В тебе слишком много грехов, Андрей, - шмыгает она носом. – Ужасно много. - А кто из нас идеален? Ты вон расслабиться никак не можешь. Давай же, милая, - я глажу узкую спину через несуразный пуховик. Все еще не чувствую изменений. - Жена тебе давать будет, - бухтит мелочь. Под моими руками медленно расслабляются плечи: мышца за мышцей. Снаружи все-таки не выдерживает и ломается какое-то дерево. Треска не слышно, но я ощущаю, как дрожит земля. Я сейчас вообще ощущаю гораздо больше, чем хотелось бы. - Ты только что меня почти прокляла, - хмыкаю, продолжая растирать мелкую. Она холодная и напряженная. - С какого? - С синего, Дашка, - улыбаюсь. – Ты не расслабляешься. Может, тебе колыбельную спеть? - Ага и любимого медвежонка не забудь дать, - ворчит она, снова шмыгая, на миг выпускает мою одежду из рук, потом снова цепляется. Ее нос где-то в районе груди, из него все еще идет обжигающе-горячая кровь. - Медведя нет, есть я. Я полезнее. - И самоувереннее. - И неотразим… Договорить не успеваю, потому что Дашка наконец-то расслабляется полностью. Отпускает себя полностью. Я пошатываюсь от неожиданности, от первого самого сильного толчка, продолжая удерживать мелочь, немного отклоняюсь назад. И снова выпрямляюсь. Чувствую весь гнев, боль, ярость, испуг и растерянность. С испугом и растерянностью мне все вроде бы ясно, но вот с гневом и болью предстоит еще разобраться. Потом.