– Нет-нет-нет. Мы можем их поделить! Я был первым, кто… – Молчи, щенок, – презрительно прервал его араб, – мне не нужны эти алмазы. Я ищу более крупную рыбу. Замолчи! – прогремел голос Дауда, когда португалец попытался протестовать. – И помни, я болтун и пустослов и при этом очень хороший друг начальника. Так что в твоих интересах сказать мне правду. – Араб пристально посмотрел на португальца. – Что? – Слово слетело с его губ; он казался оскалившейся дикой кошкой, которая боится твердого, безжалостного взгляда больше, чем хлыста укротителя. – Ты знаешь этого человека?! – Нет. Араб подошел ближе. Его глаза сузились. Он выпятил подбородок так, что короткая, хорошо подстриженная борода вытянулась вперед, словно меч. А пальцы крепко сжали рукоять плети. – Говоришь ли ты правду? – потребовал он ответа у португальца. – Да-да-да! – Не было никакого сомнения в том, что тот говорил искренне. – Как же тогда это случилось с тобой? – последовал вопрос. – Я не знаю. Я знаю только то, что он мне сам сказал. Он слышал обо мне. – Да разве есть хоть кто-то на западном побережье, кто мог не слышать о тебе? – последовал саркастичный ответ. – И… – продолжил де Соуза, ответив довольной улыбкой на замечание араба, – он предложил мне эти камни, если я спрячу его здесь, дам ему одежду, затем переправлю его отсюда на первом же судне, но так, чтобы никто ничего не узнал. И… ну… – Я понимаю. Ты, будучи псом без чести, веры и даже морали, возомнил, что гораздо выгоднее подмешать ему маленькие пилюли опиума, которые были нужны ему, дабы успокоить потрепанные нервы. А затем обчистить его и забрать все, что у него есть? – Безусловно, – ответил португалец довольно черство. – Действительно, чего и следовало ожидать! Стервятник вернулся к своей мертвечине, а муха – к навозной куче. Теперь иди. Этот человек – мой друг. Я должен с ним поговорить и выполнить то, чего он хочет. И еще раз напомню, что у меня «язык без костей», а начальник – мой друг. Помни также, что когда англичане сражались с аками, я наткнулся на португальскую свинью, которая продавала украденные ружья и амуницию… – Да-да. Я помню! – сказал владелец отеля с кривой и нервной улыбкой на лице, покидая комнату, в то время как Махмуд Али Дауд стоял неподвижно несколько минут, затем резко открыл дверь, чтобы убедиться, не подслушивает ли его де Соуза. Затем вернулся к столу, где сидел человек, погруженный в состояние наркотического опьянения. Он потирал ему глаза, горло и шею, массировал жилистые руки, тянул пальцы один за другим, мял спину до тех пор, пока человек не издал глубокий, булькающий всхлип и не сел рывком, щурясь от света. Мужчины расхохотались и пожали друг другу руки с явным удовольствием. – Дауд! – почти закричал он. – Махмуд Али Дауд. Мой сердечный друг! Они обнимались на восточный манер, сжимали друг друга, как борцы, дарили воздушные поцелуи кончиками пальцев, прижимались щекой к щеке, держали друг друга за руки. Затем повторили всю церемонию с еще большей охотой и удовольствием. Наконец они уселись, и араб достал табак и сигаретную бумагу. Двое друзей разговаривали долго, задумчиво, взволнованно, ненадолго прерываясь и приглушая голоса. Их жесты иногда были резкими, странными, в них читались колебания, драма, комедия и великолепные, яркие, нереализованные амбиции прошедшей юности. Араб обратился к своему другу, назвав совсем другое имя. И оно уже не звучало как Дарваиш Уккхаб. – Наварро Д’Албани! Душа моей ушедшей юности! Наварро Д’Албани! Другой, поглаживая желтую, спутанную бороду рукой, негромко рассмеялся. – Уже двадцать лет я не слышал этого имени, – произнес он. – Тридцать. Тридцать один или два года, если точнее, – поправил его Махмуд. – В чем разница? Прошло достаточно времени, чтобы забыть звучание этого имени. Но боги, как же приятно оно звучит! – Это точно, – вздохнул араб. – Навевает воспоминания из прошлого. Глава IV. Тени прошлого И снова воспоминания. Разговоры об ушедших годах, о тех днях, когда Наварро Д’Албани, турецкий еврей из древнего мавританско-испанского рода, чьи предки занимали высокие почетные места в Гранаде во времена халифата Абенсеррах, решил последовать зову своего дикого сердца навстречу приключениям. Поэтому он отправился в Египет, затем в Тунис, Сахару, Судан и все глубже и глубже в сердце Черного континента, туда, куда вели его неисчерпаемая энергия и энтузиазм юности ради добычи, цвета и трепета далеких земель. Его жизнь была прекрасна, как невероятная одиссея, запутанная, сложная, словно вырванная страница из ненаписанной африканской летописи, которая так и не будет никогда восстановлена. Но закончилась она тогда, когда Махди отправился с юга к вратам Египта с пламенем, факелом и петлей палача под гнусавые напевы мусульман, оставляя свой багровый след по всему Судану. Именно тогда Наварро Д’Албани, будучи оппортунистом, ради собственной безопасности принял ислам и избрал новое имя – Дарваиш Уккхаб. На самом деле для него это не составляло такой уж большой разницы, как называть бога – Аллахом или Иеговой. И все равно Махди мало доверял этой огромной желтой бороде и этим холодным, ироничным глазам. Многие годы Наварро висел на волосок от смерти. Однажды его приговорили к казни. Нубийский палач в алом плаще уже обнажил свой двуручный меч, который служил мусульманскому благочестию и на котором было выгравировано имя Аллаха Всемилостивого, и тогда, одетый в шелковый джеллаб зеленовато-лилового цвета, с аккуратно намотанным на голове оранжевым тюрбаном, с торчащей за правым ухом веточкой дикого базилика, Махмуд Али Дауд, юноша двадцати лет, который недавно покинул семью в Дамаске, въехал в лагерь на белом верблюде, за которым шли несколько вооруженных слуг. По какой-то неопределенной причине, психологической или по той, которая ведома только Аллаху, по причине, связующей семьи, которые когда-то были дружны, а потом разъехались в далекие земли, Дауд вспомнил былые дни: тогда семья Наварро Д’Албани и семья Махмуда Дауда сидели рядом у фонтана со львом в Альгамбре, в Гранаде, потягивая мускусный, душистый кофе. И Махмуд решил последовать прихоти молодости, и, будучи уверенным в своем духовном положении и особом статусе родственника Пророка, он отдал приказ освободить пленника. В дальнейшем, в течение многих лет, эти двое торговали и соперничали, смеялись, катались верхом и вместе веселились по всей Северной и Центральной Африке до тех пор, пока Наварро Д’Албани не отправился к себе домой в Смирну. Он уехал с улыбкой на губах. Но вскоре, три месяца спустя, вернулся в Африку. Он изменился, стал усталым, жестоким, язвительным, жестким, вечным циником и мизантропом. Сладость его души превратилась в уксус, мед его слов – в желчь, а любовь к человечеству – в тяжкую ненависть. И не было никакого объяснения, так же как не было такового и у араба при всей его деликатности, при его, возможно, интуитивном, почти женском понимании семитской расы. А потом однажды… Махмуд Али Дауд очень хорошо помнил ту сцену. Дом в Тунисе, где они жили в то время, с портиками, небольшими мавританскими арками, круглыми, как рог полумесяца, опирающимися на тонкие, изящные колонны из розового мрамора. Журчащий фонтан. Гордый розарий. И его друг, вскакивающий с дивана. Дорогая, с нефритовым наконечником трубка разбивается о землю. Его желтая борода развевается по ветру, как боевое знамя. Он громил все налево и направо… А однажды его друг закричал – внезапно, без причины и предупреждения, – что он уезжает в сердце Центральной Африки. И никогда не хочет больше видеть лицо араба или какого-либо европейца, будь то белый мужчина, или женщина, или пусть даже ребенок. Он собирался связать свою жизнь с чернокожими. Решительно. И совсем не из-за наркотиков или выпивки. Не было ни споров, ни обсуждений. Он уехал в ту же ночь. Африка поглотила его, чтобы он вновь появился много лет спустя в вестях, дошедших с побережья, – легендарная белая фигура с желтой бородой, чье слово в Варанге было законом, жест – приказом, кому подчинялись с суеверным страхом и кто не позволил ни одному белому человеку приехать в страну, где он правил. Даже несмотря на то, что независимые торговцы и Чартерная компания щедро предлагали ему и золото, и слоновую кость, и каучук, и множество других вещей. – И даже, – с небольшим упреком сказал араб, – со мной, твоим другом, ты не виделся уже много лет. Д’Албани улыбнулся. – Скажи мне, – спросил он, – неужто в память о старой дружбе ты стал писать мне сообщения? Или все дело в твоей жадности и в мечтах о прибыли? – Я араб, а ты еврей, – ответил другой, – мы понимаем друг друга. И это было и ради наживы, и ради дружбы. Но клянусь Аллахом, в первую очередь все из-за дружбы. Я хотел тебя видеть. – Помни, я дал клятву, что… – Да-да, что ты никогда не пожелаешь больше видеть бледнолицего мужчину, или женщину, или ребенка. Но сейчас ты здесь… – И араб выразительно повел худой рукой, указывая на себя. – Сейчас, – ответил Наварро, – кажется, моя клятва нарушена. И, возможно, боги Авраама и Иакова поймут меня и простят. Теперь я снова среди белых. И в моей душе великий страх, но в то же время не менее великая надежда. – Его голос понизился, и он перегнулся через стол так, что лучи лампы очертили силуэт его лица. – Скажи мне! – Надежда – это… Араб взмахом руки прервал фразу. И рассмеялся. – Я знаю надежду, – ответил он, – и это женщина. Та же женщина, которая много лет назад, когда ты был в гостях, изменила сердце твое, и поэтому ты отправился в далекие земли. Я давно догадался. Женщина, которая… – Которая растоптала мое сердце! – И которая теперь, сквозь многие года, позвала тебя к себе. – Как ты узнал? – Разве я несмышленый малый? Когда-то и у меня были женщины, которые использовали мою душу, как ковер для ног: Зулия, Айша, Надья, Солтана, Зора и многие другие, чьи имена я уже забыл, но никогда не смогу забыть слова. Они были все одинаковые… мягкие, шелковые, гладкие… – Он остановился, улыбнулся, вспомнив свое прошлое, затем продолжил: – Но страх… Что это за страх, маленький брат, который послал тебя сюда, украдкой в глухую ночь, как собака, которую избили колючими палками? – Махмуд! – последовал встречный вопрос. Голос Д’Албани задрожал и повысился до странной, жуткой ноты. – Ты веришь во влияние зла? В колдовство и дьяволов? Араб не посмотрел на него. Он нервно начал перебирать янтарные четки. – Мой друг, – ответил он наигранно, – существуют какие-то упоминания в Коране, а также в священном Хадисе о дьяволах-джиннах, об этом мне сказали просвещенные люди. Даже говорят, что царь иезуитов, Соломон Великолепный… – Давай обойдемся без твоего мусульманского лицемерия. Без твоих теологических фраз и суждений. Я говорю о языческих дьяволах, неграх, амулетах, – его голос понизился, – о заклинаниях. Они замолчали. Безумная, удивительная тишина Африки окутала их, как промокшее одеяло, как красный туман, как нож, который попал в самое сердце. Вскоре оконная решетка из ротанга с силой распахнулась, и раздалось злобное шипение, напугавшее их. Тропическая жара ворвалась внутрь и коснулась людей своей колючей соленой рукой. Казалось, вся планета уменьшились до размера звездной пылинки, которая кружилась в свете ослепительно-белой луны. Ночной ястреб издавал мрачный, меланхоличный крик, сидя на одиноком дереве на заднем дворе. Рокот барабана прозвучал где-то на расстоянии, затем прервался в воздухе. Вдали смеялась гиена, словно пела непотребную, прерывистую погребальную песню. – Веришь ли ты в них? – повторил Д’Албани сквозь стиснутые зубы. – И да, и нет, – рассмеялся другой. – Это означает «да»? – последовал новый вопрос. – Ты когда-нибудь слышал о Мухаммеде Белло? – Он умер где-то две сотни лет назад или около того. – И снова послышался неприятный смех Д’Албани. – Ты так думаешь? – спросил другой. – Продолжай. Заколебавшись на мгновение, Наварро Д’Албани склонил свою голову и заговорил шепотом – быстро, напряженно, беспокойно, – в то время как араб слушал, изредка задавая уместные вопросы, и, наконец, произнес, словно требуя, приглушенным, слегка испуганным голосом: – Это сейчас с тобой? У тебя? – Да.