– Ну ладно, улыбнись, – подстрекает она позже. – У тебя нет оснований для грусти. – Я знаю, – вздыхаю я, смягчаясь. – Но… улыбаться сложно. В наше время. По крайней мере мне. Я к этому не привык, должно быть. Не знаю. – Вот… почему люди нуждаются друг в друге, – ласково говорит она, пытаясь встретиться со мной глазами и отправляя в рот ложечку недешевого шербета. – Некоторые нет. – Я неловко откашливаюсь. – Ну да, люди компенсируют… Они подстраиваются… – После долгой паузы. – Люди привыкают ко всему, да? – спрашиваю я. – Привычки меняют людей. Еще одна долгая пауза. Смутившись, она выдает: – Не знаю. Наверное… но человек все равно должен делать так… чтобы хорошего в этом мире… было больше… чем плохого… – Потом добавляет: – Так ведь? У нее озадаченный вид, словно ей самой странно, что эта фраза прозвучала из ее уст. Рев музыки из проезжающего мимо такси, снова Мадонна: «Life is a mystery, everyone must stand alone…» Вздрогнув от смеха за соседним столиком, я прислушиваюсь и слышу чье-то признание: – Иногда все дело в том, в чем ты пришел в офис. Джин что-то говорит, я прошу ее повторить. – Разве тебе никогда не хотелось сделать кого-нибудь счастливым? – спрашивает она. – Что? – переспрашиваю я, пытаясь сосредоточиться на ней. – Что, Джин? Она робко повторяет: – Разве тебе не хотелось сделать кого-нибудь счастливым? Я смотрю на нее, меня окатывает холодная волна испуга, что-то гасит. Я вновь откашливаюсь и, стараясь придать словам величайшую значительность, говорю ей: – Я недавно был в «Сахарном рифе»… этом карибском ресторане в Нижнем Ист-Сайде… ты знаешь его… – С кем ты был? – прерывает она. С Жанетт. – С Айвэном Макглином. – А-а, – кивает она с тихим облегчением, веря мне. – Так или иначе… – Вздохнув, я продолжаю: – В мужском туалете я увидел одного парня… стопроцентно с Уолл-стрит… в однопуговичном костюме от… Luciano Soprani… из вискозы, шерсти и нейлона… в хлопчатобумажной сорочке… от… Gifrnan Brothers… в шелковом галстуке от Ermenegildo Zegna, и, знаешь, я узнал парня, это брокер по имени Элд-ридж… я встречал его у «Гарри», в «Дуплексе», в «Алекс уезжает в лагерь»… везде, но… я зашел после него… и увидел… как он пишет что-то на стене… над писсуаром. – Я замолкаю, отпиваю ее пиво. – Когда он увидел, что я вошел… он перестал писать… убрал ручку Mont Blanc… застегнул штаны… сказал мне: «Привет, Хендерсон»… посмотрелся в зеркало, кашлянул… как будто он нервничал или… что-то в этом роде… и вышел. – Я снова замолкаю, делаю еще один глоток. – В общем… я подошел к писсуару… и прочел… что он написал. Вздрагивая, я вытираю лоб салфеткой. – И что это было? – осторожно интересуется Джин. Я закрываю глаза, три слова срываются с моих губ: – Смерть… Всем… Яппи. Она ничего не произносит. Чтобы нарушить это неуютное молчание, я выдаю все, что мне приходит в голову: – Ты знала, что первую собаку Теда Банди – это была колли – звали Лесси? – Пауза. – Слышала об этом? Джин смотрит на свое блюдо, словно оно смущает ее, потом переводит взгляд на меня: – А кто такой… Тед Банди? – Ладно, не будем об этом, – вздыхаю я. – Послушай, Патрик. Нам надо поговорить, – произносит она. – Или, по крайней мере, мне с тобой надо поговорить. …там, где была природа и земля, жизнь и вода, я вижу бесконечный пустынный ландшафт, напоминающий кратер, до такой степени лишенный смысла, света и души, что мозг не способен понять его ни на каком уровне сознания, и если подойти слишком близко, то мозг бунтует, не в состоянии это воспринять. Видение было настолько ясным, правдоподобным и живым, что показалось мне абстрактным. Насколько я мог понять, этим я жил, это двигало мною. Вот география моей действительности: у меня никогда не было и в мыслях, что люди – хорошие, что человек способен измениться или что мир можно сделать лучше, если получать удовольствие от чувств, взглядов и жестов, от любви и доброты другого человека. Не было ничего положительного, термин «великодушие» ничего не значил, был своего рода избитым анекдотом. Секс – это математика. Индивидуальность больше не имеет значения. Что такое ум? Четкие доводы. Страсть бессмысленна. Мысль не панацея. Правосудие мертво. Страх, взаимные обвинения, симпатии, вина, тщетность, неудача, скорбь – чувства, которых на самом деле не испытываешь. Переживания бессмысленны, мир стал бесчувственным. Единственное постоянство – зло. Бог умер. Любви нельзя доверять. Поверхность, поверхность, поверхность, лишь в ней оказался смысл… такой огромной и разорванной увидел я цивилизацию… – …И я не помню, с кем ты разговаривал… это не важно. Важно то, что ты был убедительным и к тому же… очень мягким, и тогда, должно быть, я поняла, что… Она откладывает ложечку, но я не смотрю на нее. Я слежу за такси, проезжающими по Бродвею, но и они не могут ничему помешать, поскольку Джин говорит: – Многие люди, похоже, утратили… – Она замолкает, нерешительно продолжает: – …связь с жизнью, и я не хочу оказаться среди них. После того как официант уносит ее блюдо, она добавляет: – Я не хочу, чтобы жизнь меня… била. Мне кажется, я киваю. – Я узнала, что такое одиночество, и… мне кажется, я люблю тебя. Последние слова она проговаривает быстро, через силу. Почти с суеверием я поворачиваюсь к ней, делаю глоток «Эвиан», потом, не раздумывая, с улыбкой говорю: – Я люблю другую. Словно этот фильм убыстрился, она незамедлительно смеется, быстро отводит, опускает глаза в смущении: – Ну тогда, извини… что ж. – Но… – тихо добавляю я. – Тебе не надо… бояться. Она вновь смотрит на меня, раздувшись от надежды. – Кое-что можно сделать, – говорю я. Потом, не зная, зачем я это сказал, я иду на попятный и говорю: – А может, и нет. Я не знаю. Я потратил с тобой столько времени, так что нельзя сказать, что ты мне совсем безразлична. Она задумчиво кивает. – Не стоит путать приязнь… со страстью, – предостерегаю я ее. – Это может… навредить. Это может… доставить неприятности. Она молчит, а я внезапно ощущаю ее печаль, вялую и спокойную, как дневной сон. – Что ты имеешь в виду? – вспыхнув, коротко спрашивает она. – Ничего. Просто… я хочу, чтобы ты знала, что… внешность бывает обманчива. Она смотрит на сложенную «Times» на столе. Ветерок слегка шевелит газету. – Почему… ты мне это говоришь? Почти дотронувшись до ее руки, я тактично останавливаюсь и говорю ей: – Просто чтобы избежать ошибок в будущем. Мимо проходит симпатичная девка. Я смотрю на нее, потом снова перевожу взгляд на Джин: – Ой, да ладно тебе. Уж тебе-то нечего стыдиться. – Я не стыжусь, – говорит она, пытаясь казаться небрежной. – Мне просто хочется знать, не разочаровался ли ты во мне из-за этого признания? Ну как ей дать понять, что я ни в чем не могу разочароваться, поскольку нет ничего такого, чего бы я не ожидал? – Ты ведь не знаешь меня как следует, правда? – подзуживаю я. – Знаю достаточно, – заявляет она, ее первая реакция, но потом качает головой. – Ох, хватит об этом. Я ошиблась. Прости меня. – В следующее мгновение она передумывает. – Мне хотелось бы узнать тебя получше, – серьезно говорит она. Поразмыслив, я спрашиваю: – Ты уверена? – Патрик, – без выражения произносит она, – я знаю, что в моей жизни… без тебя… будет больше пустоты… Я размышляю и над этим, задумчиво кивая. – И я не могу… – Она замолкает, расстроившись. – Я ведь не могу сделать вид, что этих чувств не существует… – Тсс. …Существует представление о Патрике Бэйтмене, некая абстракция, но нет меня настоящего, только какая-то иллюзорная сущность, и хотя я могу скрыть мой холодный взор, и мою руку можно пожать и даже ощутить хватку моей плоти, можно даже почувствовать, что ваш образ жизни, возможно, сопоставим с моим, – меня просто нет. Я не имею значения ни на каком уровне. Я – фальшивка, аберрация. Я – невозможный человек. Моя личность поверхностна и бесформенна, я глубоко и устойчиво бессердечен. Совесть, жалость, надежды исчезли давным-давно (вероятно, в Гарварде), если вообще когда-нибудь существовали. Границы переходить больше не надо. Я превзошел все неконтролируемое и безумное, порочное и злое, все увечья, которые я нанес, и собственное полное безразличие. Хотя я по-прежнему придерживаюсь одной суровой истины: никто не спасется, ничто не искупит. И все же на мне нет вины. Каждая модель человеческого поведения предполагает какое-то обоснование. Разве зло – это мы? Или наши поступки? Я испытываю постоянную острую боль и не надеюсь на лучший мир, ни для кого. На самом деле мне хочется передать мою боль другим. Я хочу, чтобы никто не избежал ее. Но даже признавшись в этом – а я делал это бесчисленное количество раз, после практически каждого содеянного мной поступка, – взглянув в лицо этой правде, я не чувствую катарсис. Я не могу узнать себя лучше, и из моего повествования нельзя понять что-то новое. Не надо было рассказывать вам об этом. Это признание не означает ровным счетом ничего… – Сколько в мире людей, подобных мне? – спрашиваю я Джин.