Когда я выхожу из такси, здание кажется мне иным, хотя я и не могу понять почему. У меня по-прежнему есть ключи, украденные у Оуэна в ту ночь, когда я убил его, я вынимаю их, чтобы открыть дверь в подъезд, но они не подходят. Вместо этого дверь открывает швейцар в форме, которого полгода назад не было, и извиняется, что замешкался. Я в замешательстве стою под дождем, потом он просит меня войти, радостно спрашивая с явным ирландским акцентом: – Ну, вы заходите или нет, промокнете ведь. С зонтом под мышкой, я прохожу в подъезд, запихивая в карман хирургическую маску, взятую с собой от запаха. В руке у меня плеер, и я раздумываю, что мне сказать, как это сформулировать. – Итак, чем я могу быть вам полезен, сэр? – спрашивает он. Я не нахожу слов – долгая, неловкая пауза, – перед тем как просто вымолвить: – Четырнадцатый этаж, А. Он пристально оглядывает меня, прежде чем посмотреть в свою книгу, потом, просияв, что-то отмечает: – Ах да, разумеется. Миссис Вулф уже наверху. – Миссис… Вулф? – слабо улыбаюсь я. – Да. Она агент по недвижимости, – говорит он, глядя на меня. – У вас ведь назначена встреча? Лифтер (тоже новый) смотрит в пол, пока мы поднимаемся. Я пытаюсь вспомнить, как я шел сюда той ночью неделю назад, но понимаю, что не возвращался в квартиру после убийства девушек. Сколько стоит квартира Оуэна? Этот вопрос не перестает всплывать в моем мозгу до тех пор, пока не остается там, пульсируя. Утреннее «Шоу Патти Винтерс» было про людей с удаленной половиной мозга. Грудь моя словно набита льдом. Двери лифта открываются. Я осторожно выхожу, когда они закрываются, – оглядываюсь, потом иду по коридору к квартире Оуэна. Слышны голоса изнутри. Прислонившись к стене, я вздыхаю, ключи у меня в руке, я уже понимаю, что замок сменили. Пока я раздумываю, что мне делать, дрожа, глядя на свои черные туфли от A.Testoni, дверь квартиры открывается, и меня внезапно охватывает жалость к самому себе. Выходит женщина-маклер средних лет, улыбается, заглядывает в книжечку: – Это вы у меня на одиннадцать? – Нет, – отвечаю я. Она говорит: «Прошу прощения» – и идет дальше по коридору, один раз, обернувшись, смотрит на меня со странным выражением лица и исчезает за углом. Посреди стоит пара и что-то обсуждает – им лет под тридцать. На ней шерстяной жакет, шелковая блузка, шерстяные с фланелью брюки от Armani, серьги из позолоченного серебра, перчатки, в руках бутылка «Эвиан». Он в твидовом спортивном пиджаке, кашемировом жилете, хлопчатобумажной рубашке, галстуке от Paul Stuart, через руку перекинут хлопчатобумажный плащ от Agnes В. Новые жалюзи, обшивка из воловьей кожи исчезла; но мебель, стенная живопись, стеклянный журнальный столик, стулья Thonet, черный кожаный диван – все как раньше. Телевизор с большим экраном передвинут в гостиную и включен, звук тихий, идет реклама, в которой пятна сходят с рубашки и говорят в камеру, но я хорошо помню, что я сделал с грудью Кристи, с головой одной из девушек, у которой отсутствовал нос и оба уха были отъедены, как сквозь содранное мясо на щеках и челюстях виднелись зубы, помню поток крови, заливший квартиру, вонь мертвечины, свое собственное смущение, в которое я погрузился… – Могу я чем-нибудь быть вам полезна? – прерывает мои мысли агент по недвижимости. Должно быть, это миссис Вулф. У нее очень тонкое лицо с резкими чертами, нос крупный, утомительно-реальный, ярко накрашенный рот, светло-голубые глаза. На ней шерстяной жакет, блузка из «мытого» шелка, туфли, серьги, браслет – от кого все это? Я не знаю. Может, ей и нет сорока. Я все еще стою, прислонившись к стене, смотрю на пару, которая переходит обратно в спальню, оставляя главную комнату пустой. Я только что заметил букеты в стеклянных вазах, десятки букетов, они заполонили квартиру, их запах чувствуется и в коридоре. Миссис Вулф поворачивает голову туда, куда направлен мой взгляд, потом вновь смотрит на меня. – Я ищу… Разве Пол Оуэн не живет здесь? Долгая пауза перед ответом. – Нет, не живет. Еще одна долгая пауза. – А вы… уверены? – спрашиваю я перед тем, как ничтожно добавить: – Я не… понимаю. Она осознает нечто, заставляющее напрячься мускулы на ее лице. Глаза суживаются, но не закрываются. Заметив хирургическую маску, которую я сжимаю в потной руке, она тяжело, порывисто дышит, не желая отводить глаз. Мне определенно все это не нравится. По телевизору в рекламе муж поднимает кусок хлеба и говорит жене: «Слушай, ты права… этот маргарин действительно вкуснее дерьма». Жена улыбается. – Вы видели объявление в «Times»? – спрашивает она. – Нет… то есть да. Да, видел. В «Times», – запинаюсь я, собирая остаток сил, запах от роз густой, перебивающий что-то отталкивающее. – Но… разве квартира не принадлежит Полу Оуэну? – как можно убедительнее интересуюсь я. Новая долгая пауза, прежде чем она признается: – Никакого объявления в «Times» не было. Мы бесконечно долго смотрим друг на друга. Я убежден, что она чувствует: я собираюсь что-то сказать. Я видел это выражение лица и прежде. В клубе, что ли? Выражение лица жертвы? Или недавно оно появилось на телеэкране? А может, я видел его в зеркале? Кажется, проходит час, прежде чем я снова могу говорить. – Но это… его, – я останавливаюсь, мое сердце екает, вновь начинает биться ровно, – это… его мебель. Я роняю зонтик, быстро нагибаюсь, чтобы поднять его. – Я думаю, вам лучше уйти, – говорит она. – Я думаю… я хочу знать, что произошло. Я испытываю тошноту, грудь и спина мгновенно покрываются потом. – Не лезьте на рожон, – говорит она. Если и были какие-то пределы, они, кажется, исчезли; чувство, будто другие создают мою судьбу, не покинет меня до конца этого дня. Это… не… игра, хочется заорать мне, но у меня перехватило дыхание, хотя, думаю, она этого не заметила. Я отворачиваюсь. Мне нужна передышка. Я не знаю, что сказать. В какой-то момент я в замешательстве едва не касаюсь руки миссис Вулф, чтобы поддержать себя, но останавливаюсь на полпути, вместо этого поднимаю руку к своей груди, но не чувствую ее, даже когда распускаю галстук. Дрожащая рука остается на груди, унять дрожь не удается. Мое лицо горит, я онемел. – Я думаю, вам пора, – произносит она. Мы стоим в коридоре лицом к лицу. – Не лезьте на рожон, – так же тихо повторяет она. Я стою еще несколько секунд, перед тем как наконец отступить, доверительно подняв руки. – И не приходите больше, – говорит она. – Не буду, – говорю я. – Не беспокойтесь. Пара появляется в дверях. Миссис Вулф, пока я нажимаю кнопку лифта, провожает меня взглядом. В лифте невыносимый запах роз. Тренировка Гантели и тренажер Nautilus снимают стресс. Мое тело реагирует на тренировку должным образом. Без рубашки я рассматриваю себя в зеркале «Xclusive». Мои мускулы горят, живот подтянут насколько возможно, грудная клетка как сталь, мускулатура крепкая, как гранит, глаза белые, как лед. В моем ящике в раздевалке «Xclusive» лежат три влагалища, вырезанные у женщин, на которых я напал на прошлой неделе. Два вымыты, а третье – нет. На самом любимом – завязан голубой бантик от Hermès. Конец 80-х Запах крови проникает в мои сны, большинство из которых ужасны: я на загоревшемся океанском лайнере; я становлюсь свидетелем вулканического извержения на Гавайях; жестокая гибель трейдеров в Salomon; Джеймс Робинсон делает со мной что-то плохое; я вновь оказываюсь в школе-интернате, потом в Гарварде; мертвецы, разгуливающие среди живых. Сны превращаются в бесконечную вереницу искореженных машин, катастроф, электрических стульев и жутких самоубийств, шприцев, изуродованных хорошеньких девушек, летающих тарелок, мраморных джакузи и розовых зернышек перца. Проснувшись в холодном поту, я вынужден включить широкоэкранный телевизор, чтобы заглушить не прекращающиеся целый день звуки стройки, доносящиеся бог знает откуда. Месяц назад была годовщина смерти Элвиса Пресли. Мелькают футбольные матчи, звук выключен. Слышно, как щелкает автоответчик – раз-другой. Все лето Мадонна плакалась нам: «Life is a mystery, everyone must stand alone…» Когда я иду по Бродвею, чтобы пообедать с моей секретаршей Джин, перед «Тауэр рекордс» студент с папкой просит меня назвать самую печальную из известных мне песен. Я отвечаю без запинки: «You Can’t Always Get What You Want» The Beatles. Тогда он просит назвать самую счастливую из известных мне песен, и я говорю: «Brilliant Disguise» Брюса Спрингстина. Он кивает, делает какие-то пометки, я иду дальше, мимо Линкольн-центра. Произошел несчастный случай. У бордюра стоит «скорая помощь». На тротуаре в лужице крови кучка внутренностей. Я покупаю очень твердое яблоко и съедаю его на ходу, пока иду на встречу с Джин, которая в этот прохладный сентябрьский день стоит на Шестьдесят седьмой стрит, у входа в Центральный парк. Когда мы смотрим на облака, она видит в них остров, щенка, Аляску, тюльпан. Я вижу, хотя и не говорю об этом, зажим для купюр Gucci, топор, женщину, разрезанную на две части, большую лужу крови, растекшуюся по небу, из которой капает на город, на Манхэттен. Мы заходим в открытое кафе «Нигде» в Верхнем Уэст-Сайде, обсуждаем, какой фильм посмотреть, есть ли выставки в музеях, которые стоит посетить, может, мы просто прогуляемся, она предлагает зоопарк, я бездумно киваю. Джин хорошо выглядит, как будто побывала в спортзале. На ней жакет с золотой ниткой и бархатные шорты от Matsuda. Я представляю себя на телеэкране, в рекламе новых товаров – холодильника для вина? лосьона для загара? жвачки без сахара? – и я двигаюсь в прыгающем изображении, иду по пляжу, фильм черно-белый, намеренно поцарапанный, играет мрачная, далекая поп-музыка середины шестидесятых, эхо звучит так, словно исходит из органа. Теперь я смотрю в камеру, поднимаю товар – новый мусс? теннисные кроссовки? – мои волосы обдувает ветер, потом день, потом ночь, снова день, снова ночь. – Я буду холодный кофе без кофеина, au lait, – говорит Джин официанту. – Я тоже буду кофе без кодеина, – отсутствующе произношу я, потом спохватываюсь: – То есть… без кофеина. Я с тревогой смотрю на Джин, но она лишь бессмысленно улыбается мне. На столе между нами лежит «Sunday Times». Мы обсуждаем планы на вечер, – возможно, мы поужинаем вместе. Мимо проходит человек, похожий на Тейлора Престона, машет мне. Я опускаю свои темные очки Ray-Ban, машу в ответ. Проезжает велосипедист. Я прошу у официанта воды. Но появляется официант с блюдом, на котором два шарика шербета, листья кориандра с лимоном и водка с лаймом, – я не слышал, чтобы Джин это заказывала. – Хочешь кусочек? – спрашивает она. – Я на диете, – отвечаю я. – Но спасибо. – Тебе не надо сбрасывать вес, – искренне удивляется она. – Ты шутишь, да? Ты отлично выглядишь. Очень спортивно. – Всегда есть куда худеть, – бормочу я, глядя на поток машин, чем-то раздраженный – чем? Не знаю. – Так лучше… выглядишь. – Ну тогда, может, нам не стоит ужинать, – озабоченно произносит она. – Я не хочу ломать твою… силу воли. – Да нет. Все в порядке, – говорю я. – Я все равно… плохо себя контролирую. – Патрик, серьезно. Я сделаю, что ты хочешь, – продолжает она. – Если ты не хочешь идти ужинать, мы не пойдем. Я хочу сказать… – Все нормально, – подчеркиваю я. Что-то сбивается. – Не стоит ластиться к нему… – Я медлю, перед тем как поправиться: – То есть… ко мне. Хорошо? – Я просто хочу знать, чего ты хочешь, – говорит она. – Жить счастливо до конца дней своих, да? – язвительно говорю я. – Вот чего я хочу. Я примерно полминуты не свожу с нее глаз, потом отворачиваюсь. Это успокаивает ее. Немного погодя она заказывает пиво. На улице жарко.