Она медлит, потом осторожно отвечает: – Я думаю… никого? – Тогда я спрошу по-друго… Постой, как у меня прическа? – спрашиваю я, перебивая себя. – Прекрасно. – Хорошо, тогда я спрошу по-другому. – Я отпиваю ее пиво. – Ладно. Почему я тебе нравлюсь? – спрашиваю я. – Почему? – переспрашивает она. – Да, – говорю я. – Почему. – Ну… – Капля пива падает на мою рубашку Polo. Она протягивает мне салфетку. Практичный жест, трогающий меня. – Ты… беспокоишься о других, – произносит она. – А это очень редкая вещь в нашем… – она вновь останавливается, – гедонистическом мире. Это… Патрик, ты смущаешь меня. Она качает головой, закрывает глаза. – Продолжай, – настаиваю я. – Пожалуйста. Мне хочется знать. – Ты милый. – Она закатывает глаза. – А это… сексуально… я не знаю. И… в тебе есть загадка. – Молчание. – Мне кажется… загадка… ты загадочный. – Молчание, потом вздох. – Еще ты… деликатный. – Она что-то понимает и смотрит мне в глаза, уже без испуга. – И я думаю, что робкие мужчины романтичны. – Сколько в этом мире людей, подобных мне? – спрашиваю я снова. – Я что, правда таким кажусь? – Патрик, – говорит она, – я бы не стала лгать. – Нет, конечно не стала… но мне кажется… – Теперь моя очередь задумчиво вздыхать. – Мне кажется… тебе известно, что, говорят, не бывает двух одинаковых снежинок? Она кивает. – Так мне кажется, что это неправда. Мне кажется, много снежинок одинаковых… и много одинаковых людей. Она вновь кивает, хотя я вижу, что она сильно смущена. – Внешность бывает обманчива, – осторожно признаюсь я. – Нет, – говорит она, качая головой, впервые уверенная в себе. – Я не думаю, что она обманчива. Это не так. – Иногда, Джин, – поясняю я, – границы, отделяющие внешность – видимое – и реальность – невидимое, – становятся расплывчатыми. – Это неправда, – настаивает она. – Это просто-напросто неправда. – В самом деле? – спрашиваю я, улыбаясь. – Я раньше так не думала, – говорит она. – Может, десять лет назад я так не думала. Но теперь думаю. – Что это значит? – с интересом спрашиваю я. – Ты раньше не думала? …Поток реальности. У меня возникает странное чувство, что это решающий момент в моей жизни, и я потрясен внезапностью того, что, должно быть, можно назвать Богоявлением. Но мне нечего предложить ей, у меня нет ничего ценного. Впервые я вижу Джин свободной; она кажется более сильной, менее управляемой, она хочет увести меня в новую и неведомую землю – пугающую неясность совершенно другого мира. Я чувствую, что она хочет существенно переделать мою жизнь, – ее глаза говорят мне об этом, и, хотя я вижу в них правду, я также знаю, что однажды, очень скоро, ее тоже затянет ритм моего безумия. Мне остается лишь молчать об этом, не заводить разговор – и все же она ослабляет меня, похоже, она решает, кто я такой, и на свой упрямый, своенравный манер я готов признать, что чувствую укол совести, что-то сжимается внутри, и, прежде чем я способен остановить это, я обнаруживаю, что едва ли не тронут, и теряю голову оттого, что и во мне, возможно, существует способность принять ее любовь, пусть и не ответить взаимностью. Я думаю, не видно ли ей прямо здесь, в «Нигде», как у меня в глазах развеиваются темные тучи. Но хотя моя постоянная холодность покидает меня, оцепенение – нет, и, вероятно, так и никогда не покинет. Эти отношения, должно быть, ни к чему не приведут… ничего не изменят. Я воображаю ее чистый, как у чая, запах… – Патрик… поговори со мной… не будь таким расстроенным, – умоляет она. – Мне кажется… мне пора… хорошенько взглянуть… на созданный мною мир, – со слезами на глазах давлюсь я, ловя себя на том, что признаюсь ей. – Я наткнулся… вчера вечером… на полграмма кокаина… в своем шкафу. – Я стискиваю вместе в один большой кулак руки так, что все суставы белеют. – И что ты с ним сделал? – спрашивает она. Я кладу одну руку на стол. Она берет ее в свою. – Я выкинул его. Выкинул его. Я хотел его принять, – задыхаюсь я. – Но выкинул его. Она легонько стискивает мою руку. – Патрик? – спрашивает она, придвигая свою руку, и вот она держит меня за локоть. Когда я нахожу силы, чтобы взглянуть на нее, меня поражает, насколько бесполезно, скучно она физически красива, и вопрос: «Почему бы не остановиться на ней?» – возникает на моем горизонте. Ответ: тело у нее лучше, чем у большинства известных мне девушек. Другой ответ: все равно все одинаковы. Еще один: на самом деле это не имеет никакого значения. Она сидит передо мной, мрачная, но надеющаяся, невыразительная, едва не плачет. Я пожимаю в ответ ее руку, взволнованный – нет, тронутый ее неведением зла. Ей надо пройти еще один тест. – У тебя есть портфель? – сглатывая, спрашиваю я. – Нет, – отвечает она. – Нету. – Эвелин ходит с портфелем, – замечаю я. – Правда? – спрашивает Джин. – А как же Filofax? – Он маленький, – признается она. – Дизайнерский? – подозрительно спрашиваю я. – Нет. Я вздыхаю, потом беру ее руку, жесткую и маленькую, в свои. …А в южных пустынях Судана жара поднимается удушливыми волнами, тысячи тысяч мужчин, женщин, детей скитаются по безбрежным иссохшим пустыням в отчаянных поисках пищи. Они обессилены и голодны, за ними тянется след мертвецов, истощенных тел, они едят сорняки и листья и… листья лилий, они бредут, спотыкаясь, от деревни к деревне, они умирают медленно, неумолимо; серое утро в печальной пустыне, песок носится в воздухе, ребенок с лицом как черная луна лежит на песке, царапает пальцами горло в воздухе – клубы пыли, она летит над землей, как взвихренный саван, солнца не видно, ребенок припорошен песком, он почти мертвый, глаза не мигают, и он благодарен (остановись и попробуй представить мир, где каждый за что-нибудь благодарен судьбе), что никто его не замечает, ни один человек из изможденной толпы, они молча проходят мимо, оцепенелые, скрюченные от боли (нет… один человек все-таки замечает умирающего ребенка; он видит мучения мальчика и улыбается, как будто он знает какой-то секрет), мальчик беззвучно шевелит губами в кровавых трещинах, где-то далеко-далеко проезжает школьный автобус, а где-то еще, высоко в небе, в безвоздушном пространстве, парит душа, и открывается дверь, и душа говорит: «Почему?..» – дом мертвых, бесконечность, душа парит в пустоте, время, хромая, проходит мимо, любовь и печаль накатывают на мальчика. – Ладно. Я смутно понимаю, что где-то звонит телефон. В кафе на Колумбус, бессчетное количество людей – может быть, сотни, может быть, тысячи – прошли мимо нашего столика, пока я молчал. – Патрик, – говорит Джин. Кто-то с коляской останавливается на углу и покупает батончик «Дав». Ребенок в коляске смотрит на Джин и на меня. Мы тоже смотрим на него. В этом есть что-то странное, потустороннее, и внезапно я переживаю спонтанный наплыв ощущений – как будто мое существо устремляется к чему-то и в то же время несется прочь, и для меня нет ничего невозможного. Аспен До Рождества осталось четыре дня, сейчас два часа пополудни. Сидя на заднем сиденье черного как смоль лимузина, припаркованного перед непримечательным домом перед Пятой авеню, я пытаюсь читать статью о Дональде Трампе в новом номере журнала «Fame». Жанетт хочет, чтобы я поднялся вместе с ней, но я говорю: «И не мечтай». У нее со вчерашнего вечера подбит глаз, поскольку за ужином в «Иль Марлибро» мне пришлось заставить ее хотя бы поразмыслить над этим; позже, после более убедительной дискуссии в моей квартире, она согласилась. Дилемма Жанетт не имеет никакого отношения к тому, что я считаю виной, и за ужином я искренне сообщил ей, что мне очень сложно продемонстрировать сострадание, которого я не чувствую. Пока мы ехали от моего дома в Верхний Уэст-Сайд, она всхлипывала. Единственное чувство в ней, которое можно четко идентифицировать, – отчаяние. И еще, возможно, страстное желание чего-то. Хотя мне удается не обращать на нее внимания почти всю поездку, я все же вынужден ей сказать: «Послушай, я уже принял утром два ксанакса, так что ты не можешь расстроить меня». Когда она выбирается из машины на замерзший тротуар, я бормочу: «Для твоего же блага», а потом в качестве утешения добавляю: «Не принимай это так близко к сердцу». Шофер, чье имя я забыл, провожает ее до дому, и она кидает на меня последний скорбный взгляд. Я вздыхаю и показываю ей рукой уходить. На ней со вчерашнего вечера хлопчатобумажное пальто леопардовой расцветки на шерстяной подкладке, а под ним платье из шерстяного крепа от Bill Blass. В утреннем «Шоу Патти Винтерс» было интервью со снежным человеком, и меня потрясло, насколько красноречивым и обаятельным он оказался. Рюмка, из которой я пью водку «Абсолют», финская. По сравнению с Жанетт я очень загорелый. Шофер выходит из дома, показывает мне большой палец, осторожно выруливает от обочины и едет в аэропорт JFK, где у меня через полтора часа рейс в Аспен. Когда я вернусь в январе, Жанетт уже уедет из страны. Я закуриваю сигару, ищу пепельницу. На углу улицы церковь. И что? Это, кажется, мой пятый ребенок, которого абортируют, и третий из тех, что я не абортирую сам (признаю, что это бесполезная статистика). Ветер за окном лимузина свежий и холодный, дождь хлещет в затемненные окна ритмичными волнами, – вероятно, он подражает всхлипываниям Жанетт в операционной, которая с кружащейся от анестезии головой вспоминает прошлое, тот момент, когда мир был совершенным. Я сопротивляюсь желанию истерически захохотать. В аэропорту я инструктирую шофера: перед тем как забрать Жанетт, он должен заехать в F.A.O. Schwarz и купить следующее: куклу, погремушку, прорезыватель и белого полярного медведя Gund – и оставить все это на заднем сиденье, не разворачивая. С Жанетт все будет в порядке – у нее впереди вся жизнь (конечно, если только она опять не встретится со мной). Кроме того, ее любимый фильм – «Милашка в розовом», и ей кажется, что Стинг клевый, так что произошедшее с ней не то чтобы полностью незаслуженно и жалеть ее не стоит. Сейчас не время для наивных. День святого Валентина Утро вторника. Я стою у стола в гостиной и разговариваю по телефону со своим адвокатом, одновременно глядя «Шоу Патти Винтерс» и присматривая за горничной, которая натирает полы, смывает пятна со стен, без единого слова выкидывает бурые от крови газеты. Смутно я понимаю, что она также заблудилась в мире дерьма, с головой окунулась в него, и это каким-то образом заставляет меня вспомнить, что днем придет настройщик пианино и надо оставить записку швейцару, чтобы он его впустил. Не то чтобы на Jamaha хоть раз играли, просто одна из девушек упала на него – и несколько струн выскочили, или порвались, или что-то такое (я их использовал позже). В трубку я говорю: «Мне нужно больше налоговых льгот». На телевизионном экране Патти Винтерс спрашивает ребенка восьми-девяти лет: «Разве это не то же самое, что оргия?» На микроволновой плите звенит таймер. Я разогреваю суфле. Нет смысла отрицать: эта неделя была неудачной. Я начал пить собственную мочу. Спонтанно смеялся над пустяками. Иногда я сплю под футоном. Я без конца чищу нитью зубы, и мои десны болят, а во рту ощущается вкус крови. Вчера перед ужином с Ридом Гудрихом и Джейсом Рустом в «1500» меня едва не поймали на почте на Таймс-сквер, где я пытался послать матери одной из убитых на прошлой неделе девушек нечто похожее на засохшее, побуревшее сердце. А Эвелин я успешно отправил по почте из офиса маленькую коробочку с мухами и запиской, напечатанной Джин, в которой говорилось, что я больше никогда не желаю видеть ее лица и что ей следует сесть, блядь, на ебаную диету (хотя на самом деле ей этого и не надо). Но я также сделал кое-что еще, чтобы отметить праздник, и обыватель нашел бы это приятным: вещи, которые я купил для Джин (и сегодня утром их доставили ей на квартиру): хлопчатобумажные салфетки Castellini из Bendel’s, кресло-качалка из JennyВ. Goode, тафтовая скатерть из Barney’s, старинный плетеный кошелек и старинная серебряная вешалка от Macy’s, белая сосновая этажерка из Conran’s, золотой (девять карат) браслет эпохи Эдварда VII из Bergdorf’s и сотни розовых и белых роз. Офис. Строчки из песен Мадонны продолжают выскакивать у меня в голове, утомительно и знакомо напоминая о себе. Я смотрю в пустоту, мои глаза тусклы, пока я пытаюсь забыть о дне, маячащем передо мной, но потом в песни Мадонны вторгается фраза, наполняющая меня безымянным ужасом, – хутор на отшибе, она постоянно возвращается ко мне, снова и снова. Человек, которого я избегал весь год, пустозвон из «Fortune», желающий написать обо мне статью, звонит вновь этим утром, и все кончается тем, что я перезваниваю ему и договариваюсь об интервью. У Крейга Макдермотта какая-то факсомания, и он не отвечает на мои звонки, предпочитая общаться через факс. Утренняя «Post» написала, что обнаружены останки троих людей, исчезнувших в марте прошлого года с борта яхты, изрубленные и раздувшиеся тела вмерзли в лед на Ист-ривер; по городу разгуливает маньяк, отравляющий литровые бутылки «Эвиан», семнадцать человек погибли; слухи о зомби, общественный настрой, участившиеся случайности, бездонная пропасть непонимания. Для полноты картины снова появляется Тим Прайс, или, по крайней мере, мне так кажется. Пока я сижу за своим столом, одновременно зачеркивая минувшие дни в календаре и читая новый бестселлер об офисном менеджменте под названием «Почему имеет смысл быть кретином», звонит Джин, объявляет, что меня хочет видеть Тим Прайс, и я с испугом отвечаю: «Впусти… его». Прайс входит в офис в шерстяном костюме от Canali Milano, хлопчатобумажной рубашке от Ike Behar, шелковом галстуке от Bill Blass и кожаных ботинках со шнурками от Brooks Brothers. Я делаю вид, что говорю по телефону. Он садится напротив, по другую сторону стола со стеклянной крышкой Palazetti. На лбу у него грязное пятно, или же мне просто кажется. Кроме этого, он, похоже, в отличной форме. Наш разговор, должно быть, звучит так, хотя на самом деле он короче. – Прайс, – говорю я, пожимая его руку, – где ты был? – А-а, так, повсюду. – Он улыбается. – Но я вернулся. – Здорово, – пожимаю я плечами, смутившись. – И как оно… было? – Было… поразительно. – Он также пожимает плечами. – Угнетающе. – Мне казалось, я видел тебя в Аспене, – бормочу я. – Ну как ты, Бэйтмен? – спрашивает он. – Я в порядке, – говорю я, сглатывая. – Так… существую.