– Я-в-«Кактусе», – шипит она. – А что ты там делаешь? – спрашиваю я. – Ты сказал, что мы здесь встречаемся, вот что, – говорит она. – Я подтвердила ваш заказ. – О господи, – говорю я, – я забыл тебе сказать. – Забыл сказать что? – Сказать, что мы туда… – я сглатываю, – не идем. – Я закрываю глаза. – Кто-такая-черт-возьми-Жанетт? – спокойно шипит она. – А разве вам там не весело? – спрашиваю я, игнорируя ее вопрос. – Нам – нет. – Но почему? – спрашиваю я. – Мы будем… скоро. – Потому что все это несколько… неуместно, – кричит она. – Слушай, я тебе сейчас перезвоню. – Я собираюсь сделать вид, что записываю номер. – Ничего не выйдет, – низким, напряженным голосом произносит Эвелин. – Почему? Телефонисты прекратили бастовать, – пытаюсь я пошутить. – Потому-что-позади-меня-Жанетт-и-она-хочет-позвонить, – говорит Эвелин. Я замолкаю очень надолго. – Па-а-атрик? – Эвелин, давай забудем это. Я выезжаю прямо сейчас. Мы будем очень скоро. Я обещаю. – О боже… Я переключаюсь на другую линию. – Ребята, ребята, кто-то спорол хуйню. Я спорол хуйню. Вы спороли хуйню. Я не знаю, – говорю я в полной панике. – А в чем дело? – спрашивает один из них. – Жанетт с Эвелин в «Кактусе», – говорю я. – Ё-моё, – острит Ван Паттен. – Знаете, парни, я вполне способен много раз подряд засунуть железную трубку в женское влагалище, – говорю я Ван Паттену и Макдермотту, а потом, после молчания, которое я ошибочно принял за шок, свидетельствующий о том, что они понимают, насколько я жесток, добавляю: – Но с состраданием. – Да мы все знаем о твоей железной трубке, – говорит Макдермотт, – хорош хвастаться. – Он что, пытается нам рассказать, что у него здоровый хуй? – спрашивает Крейга Ван Паттен. – Мм, я не знаю, – отвечает Макдермотт. – Ты это пытаешься нам сказать, Бэйтмен? – Ну-у-у… не совсем, – отвечаю я после паузы. У меня мигает линия ожидания. – Ну, теперь у меня наконец-то есть повод для зависти, – шутит Макдермотт. – Ну и куда пойдем? Господи, сколько времени? – Уже не важно. Я ничего не соображаю. – Я настолько голоден, что ем овсяные хлопья прямо из упаковки. Снова звонок на линии ожидания. – Может, найдем наркотики? – Звони Хэмлину. – Господи, в этом городе зайдешь в туалет – и выйдешь с граммом, так что не волнуйся. – Кто-нибудь слышал о новой сделке Bell South? – Завтра в «Шоу Патти Винтерc» будет Спадc Маккензи. Девушка Вечер среды. Еще одна девушка, с которой я познакомился в «М.К.». Теперь планирую мучить ее и снимать на видеокамеру. Эта останется для меня безымянной. Она сидит на кушетке в моей гостиной. На стеклянном столике полупустая бутылка «Кристала». Я жму на плексигласовые кнопки, и Wurlitzer послушно выдает мелодию за мелодией. Наконец она спрашивает: «Что это здесь за… запах?» Я мямлю себе под нос: «Дохлая… крыса», потом открываю окна и стеклянную дверь-купе, ведущую на террасу, несмотря на то что ночь прохладная – сейчас середина осени, а девушка одета легко. Но еще один стакан шампанского «Кристал», кажется, согревает ее настолько, что она способна спросить, чем я зарабатываю на жизнь. Я говорю ей, что учился в Гарварде, а потом начал работать на Уолл-стрит, в Pierce&Pierce, после того как закончил бизнес-школу. Когда же она, то ли смутившись, то ли в шутку спрашивает: «А что это?» – я сглатываю. Стоя к ней спиной и поправляя нового Онику, я оказываюсь в состоянии выдавить: «Э… обувной магазин». Как только мы пришли, я выложил дорожку кокаина, который нашел в аптечке. «Кристал» снимает возбуждение, но лишь слегка. Утреннее «Шоу Патти Винтерс» было о машине, позволяющей разговаривать с умершими. На девушке шерстяные жакет и юбка, блузка из креп-жоржета, сережки из агата со слоновой костью от Stephen Dweck, короткая шелковая жилетка с жаккардовым узором, все от… от кого? Видимо, сборная солянка. В спальне: голая, вымазанная маслом девушка сосет мой хуй, я стою над ней, хлопаю им по ее лицу, таскаю за волосы, называю «ебаной блядской сукой», но это распаляет ее еще больше. Покорно отсасывая, она принимается дрочить свой клитор, а когда, облизывая мои яйца, она спрашивает: «Нравится тебе это?» – я, тяжело дыша, бормочу: «Угу». У нее большая крепкая грудь, соски набухли, и, пока она давится моим хуем, пока я грубо ебу ее в рот, я сжимаю их, наклонившись вниз. Потом, загнав ей в жопу фаллоимитатор и закрепив его там ремнем, я царапаю ее груди, пока она не просит меня остановиться. Сегодня вечером я ужинал с Жанетт в новом североитальянском ресторане возле Центрального парка в Верхнем Ист-Сайде, он оказался очень дорогим. На мне костюм, сшитый у Edward Sexton, и я с грустью думал о нашем семейном доме в Ньюпорте. Сегодня вечером я подвез Жанетт, а потом заехал в «М.К.» на презентацию фонда, имеющего какое-то отношение к Дэну Куэйлу, который даже мне не нравится. В «М.К.» девушка, которую я сейчас ебу, подсела ко мне на кушетку, пока я наверху ждал своей очереди на бильярд. «О господи», – произносит она. Я наотмашь хлещу ее по лицу, по губам, в возбуждении приникаю к ее рту и пускаю в ход зубы. Она пытается отпихнуть меня, и ремень соскальзывает, дильдо выпадает из зада. Я откатываюсь, притворяясь, что даю ей ускользнуть, а потом, пока она собирает свои вещи, бормоча что-то вроде: «Ненормальный ебаный мудак», я прыгаю на нее, как шакал, буквально с пеной у рта. Она плачет, извиняется, истерически всхлипывает, умоляет не делать ей больно, прикрывает грудь (теперь уже стыдливо). Но даже эти всхлипывания не возбуждают меня. Я брызгаю в нее перечным спреем, но это доставляет мне мало удовольствия, значительно меньше, чем когда я бью ее головой об стену четыре или пять раз, до тех пор, пока она не теряет сознание. На стене остается небольшое пятно с прилипшим клочком волос. После того как она падает на пол, я бегу в ванную и выкладываю еще одну дорожку посредственного кокаина, купленного вчера вечером в «Au Bar» или у «Нелль». Мне слышно, как звонит телефон, срабатывает автоответчик. Низко склонившись над зеркальцем, я не обращаю внимания на звонок, даже не смотрю, кто это. Позже, ну разумеется голая, девушка лежит на спине, ноги и руки привязаны к столбикам, укрепленным на досках, которые придавлены железом. Кисти прибиты множеством гвоздей, ноги раздвинуты как можно шире. Под зад подложена подушка, а вокруг раскрытой пизды намазан сыр бри, часть его я даже запихал во влагалище. Она едва пришла в сознание, и когда видит, как я, голый, возвышаюсь над ней, то цепенеет от ужаса, поскольку во мне практически нет ничего человеческого. Она лежит перед новым телевизором Toshiba, на видеомагнитофе прокручивается старая кассета с последней девушкой, которую я заснял. На мне костюм от Joseph Abboud, галстук от Paul Stuart, ботинки от J.Crew, жилет от какого-то итальянца. Я сижу на корточках возле трупа и пожираю девичьи мозги, намазывая дижонской горчицей куски розовой мясистой плоти. – Ты видишь? – спрашиваю я девушку, которая не на телеэкране. – Видишь это? Ты смотришь? – шепчу я. Я пробую засунуть дрель в рот девушки, но она еще в сознании, у нее еще есть силы, чтобы сжать зубы, стиснуть их, и, хотя дрель проходит через них быстро, я теряю к этому интерес. Поднимаю ее голову (кровь хлещет изо рта), чтобы заставить ее досмотреть кассету, и, пока девушка на экране истекает кровью изо всех мыслимых мест, я надеюсь, что эта понимает: то же самое произойдет и с ней. Что бы она ни сделала, она бы все равно оказалась в моей квартире, с прибитыми к доскам руками, с сыром и битым стеклом во влагалище и с треснувшей кровоточащей головой. Даже если бы она не поехала со мной на такси, даже если бы вместо «М.К.» пошла в «Индокитай», «Au Bar», «Марс» или к «Нелль», это бы все равно произошло. Я бы нашел ее. Так уж устроен мир. Я решаю, что сегодня не буду возиться с камерой. Я пытаюсь втиснуть в ее влагалище полую пластиковую трубку из разобранной системы Habitrail, натягиваю на ее конец половые губы, но даже с самым жирным оливковым маслом она как следует не входит. В это время Фрэнки Вэлли в автомате поет «The Worst That Could Happen»[32]. Зловеще подпевая одними губами, я пихаю трубку в пизду этой суки. Наконец, после того как я поливаю края пизды кислотой, плоть расходится перед намасленным концом трубки, и вскоре она с легкостью проскальзывает. – Надеюсь, тебе больно, – говорю я. Крыса кидается на стенки стеклянной клетки, пока я несу ее из кухни в гостиную. Она отказалась есть остатки другой крысы, купленной для забавы на прошлой неделе и гниющей теперь в углу клетки (последние пять дней я намеренно морил ее голодом). Я ставлю стеклянную клетку рядом с девушкой, и, возможно из-за запаха сыра, крыса делается сама не своя: сперва с писком носится кругами, а потом пытается перевалить слабое от голода тело через край клетки. Крысу не нужно подстрекать, гнутая одежная вешалка, которую я намеревался использовать, остается нетронутой, и, пока девушка в сознании, зверь как оглашенный мчится к трубке, вот половина его тела исчезает, а через минуту – крыса начинает жрать, ее тело ходит ходуном – скрывается там целиком, оставляя снаружи только хвост, и я выхватываю трубку из девушки, поймав грызуна в ловушку. Вскоре исчезает и хвост. Звуки, издаваемые девушкой, трудно разобрать. Я могу сразу сказать, что это будет характерно ненужная, бессмысленная смерть, но я привык к ужасам. Смерть кажется пресной, и даже сейчас ей не удается огорчить или взволновать меня. Я не печалюсь, и, чтобы доказать это самому себе, пару минут понаблюдав за тем, как крыса шевелится в нижней части живота, и следя, чтобы девушка оставалась в сознании (она дергает головой от боли, ее глаза расширены от страха и смятения), я беру электрическую пилу и за несколько секунд разрезаю ее на две части. Жужжащие зубья проходят так быстро через кожу, мышцы, сухожилия и кости, что она еще успевает увидеть, как я отделяю ноги от ее бедер и остатков изуродованного влагалища и поднимаю их перед собой, словно трофеи. Ее безумные расфокусированные глаза еще минуту остаются открытыми, потом закрываются. Перед тем как она умирает, я бесцельно веду ножом по ее лицу, срезая мясо с ее лба, а потом отрубаю ей челюсть. Теперь у нее только полрта, и я трахаю ее туда. Не думая о том, дышит ли она еще или уже нет, я пальцами выдавливаю ей глаза. Показывается голова крысы – она каким-то образом пролезла через все тело. Она вся в пятнах крови, и я замечаю, что, когда отрубал челюсть, снес крысе полхвоста. Я кормлю ее сыром бри, потом запихиваю в крысу столько сыра, что она умирает. Позже бедро и левая лицевая кость девушки пекутся в духовке, а завитки лобковых волос лежат в хрустальной пепельнице Steuben, и, когда я поджигаю их, они сгорают очень быстро. Еще один новый ресторан Я могу быть довольно веселым и общительным в течение ограниченного периода времени, так что я принимаю предложение Эвелин поужинать в первую неделю ноября в новом супермодном китайском ресторане «Люк», который предлагает и креольскую кухню, что весьма странно. У нас хороший столик (я зарезервировал его под именем Винтергрин – простейший из триумфов), и я спокоен и уверен в себе, несмотря на то что Эвелин сидит напротив и что-то лепечет про очень большое яйцо фаберже, которое крутилось в фойе Pierre само по себе или как-то так. На корпоративную вечеринку по случаю Хеллоуина, которая состоялась на прошлой неделе в ресторане Royalton, я нарядился серийным убийцей, и для ясности на спине была надпись «СЕРИЙНЫЙ УБИЙЦА» (что было значительно мягче, чем надпись «УБИЙЦА ДРЕЛЬЮ», которую я сделал на доске для резки хлеба ранее в тот же день), а под этими словами я намазал кровью: «Да, я такой». Костюм был тоже заляпан кровью, частью искусственной, частью настоящей. В кулаке я сжимал прядь волос Виктории Белл, а рядом с бутоньеркой (маленькая белая роза) была приколота косточка от пальца, с которого я выварил мясо. Хотя мой костюм был потрясающе продуманным, первое место все равно занял Крейг Макдермотт. Он переоделся Айвеном Боуски, что, по-моему, было некрасиво, так как многие полагали, что в прошлом году я переодевался Майклом Милкеном. Утреннее «Шоу Патти Винтерс» было посвящено устройствам для домашних абортов. Первые пять минут после того, как мы сели за столик, проходят прекрасно. Как только приносят заказанный мною напиток, я инстинктивно тянусь к нему, но оказывается, что я съеживаюсь каждый раз, когда Эвелин открывает рот. Я замечаю, что сегодня здесь ужинает Сол Стейнберг, но не желаю сообщить об этом Эвелин. – Тост? – предлагаю я. – Да? За что? – без интереса бормочет она, вытягивая шею и обводя взглядом слабо освещенный белый зал. – За свободу? – устало спрашиваю я. Но она не слушает, потому что какой-то английский парень, в трехпуговичном костюме в «гусиную лапку», клетчатом шерстяном жилете, хлопчатобумажной оксфордской сорочке с широким воротником, замшевых ботинках и шелковом галстуке, все от Garrick Anderson (однажды после нашей ссоры в «Au Bar» Эвелин назвала его «восхитительным», а я – «карликом»), подходит к нашему столику, открыто флиртуя с ней, и меня тошнит от мысли, что она думает, будто я ревную к этому парню, но последним смеюсь все-таки я, когда он спрашивает ее, по-прежнему ли она работает «в той художественной галерее на Первой авеню», и Эвелин, явно раздосадованная, с вытянутым лицом, отвечает «нет», поправляет его, и после нескольких неловких слов он идет дальше. Шмыгая носом, она открывает меню и тут же, не глядя на меня, начинает говорить о чем-то другом. – А что это за странные футболки я видела? – спрашивает она. – По всему городу. Ты видел? «Тех налоги – это смерть». Каких таких «тех»? Или, может, техналоги – налоги на бытовую технику? Я что-то пропустила? О чем бишь мы говорили? – Ты все перепутала. «Технология — это смерть», – вздыхаю я, закрывая глаза. – Господи, Эвелин, только ты могла прочесть это неправильно. Я не соображаю, что говорю, но киваю и машу какому-то пожилому мужчине, который стоит у бара, лицо его скрыто тенью, на самом деле я с ним едва знаком, но он поднимает в мою сторону бокал с шампанским и улыбается мне в ответ, и я чувствую большое облегчение. – Кто это? – слышу я голос Эвелин. – Один мой друг, – отвечаю я. – Я не узнаю его, – говорит она. – Р&Р? – Забудь, – вздыхаю я. – Кто это, Патрик? – спрашивает она; скорее ее заинтересовала моя неразговорчивость, чем подлинное имя этого человека. – Зачем тебе? – спрашиваю я в ответ. – Кто это? – настаивает она. – Скажи мне.