– Бетани, – говорю я с нажимом. – Слушай, – говорит она, смягчаясь, – я куплю тебе батончик Dove. В качестве компенсации. – Какой кошмар, ты меня напугала. Знаешь, сколько граммов жира и натрия содержится только в шоколадной глазури? – Я изображаю притворный ужас. – Да ладно тебе, – говорит она, – об этом тебе нечего беспокоиться. – Нет, да ладно тебе. – Я прохожу чуть вперед, чтобы она не заметила моего агрессивного настроя. – Давай забежим ко мне, чего-нибудь выпьем, а потом сходим в «Дорсию», и я повидаюсь с Робертом, хорошо? – Я оборачиваюсь к ней и продолжаю идти, но пятясь спиной вперед. – Пожалуйста. – Патрик, – говорит она, – ты так просишь… – Я очень хочу показать тебе этот чайный сервиз Durgin Gorham. – Я умолкаю. – Пожалуйста. – Я опять умолкаю. – Я за него заплатил три с половиной тысячи. Она останавливается, потому что останавливаюсь я, смотрит себе под ноги, а когда поднимает голову, я вижу, что лицо у нее все покрыто испариной – тонкой пленкой влаги. Ей жарко. Она вздыхает и улыбается своим мыслям. Смотрит на часы. – Ну? – говорю я. – Если мы пойдем к тебе… – начинает она. – Да-а-а, – говорю я, растягивая слово. – Если мы пойдем к тебе, мне надо сперва позвонить. – Нет, – говорю я твердо и машу рукой, подзывая такси. – Позвонишь от меня. – Патрик, – возражает она, – вот же здесь телефон. – Поехали, – говорю я. – Вот такси. В такси, по дороге ко мне домой, она говорит: – Не надо мне было пить то вино. – Ты что, пьяная? – Нет, – говорит она, обмахиваясь программкой «Отверженных», которую кто-то забыл на заднем сиденье. Кондиционера в этом такси нет, и, хотя оба окна открыты, она продолжает обмахиваться. – Просто слегка… подшофе. Мы оба смеемся, просто так – без всякой причины, она прижимается ко мне, а потом соображает, что делает что-то не так, и отстраняется. – У тебя есть консьерж в доме, да? – с подозрением спрашивает она. – Да. – Я улыбаюсь. Меня возбуждает, что она опасается некой мнимой опасности, но даже не подозревает, что ее ждет. У меня дома. Она проходит в гостиную, одобрительно кивает и говорит: – Очень мило, мистер Бэйтмен, очень мило. Я запираю дверь на все замки, проверяю, что она заперта надежно, потом иду к бару и наливаю себе «J&B». Бетани проводит рукой по музыкальному автомату Wurlitzer. Я начинаю тихонько рычать себе под нос; у меня так дрожат руки, что я решаю не класть в стакан льда. Я захожу в гостиную и встаю за спиной Бетани, изучающей картину Дэвида Оники, – она висит у меня над камином. Она наклоняет голову набок, пристально глядя на картину, потом вдруг хихикает, оборачивается ко мне с озадаченным видом, снова смотрит на картину и смеется. Я не спрашиваю почему: меня это не волнует. Я выпиваю стакан одним глотком и иду к комоду из светлого дуба, где у меня лежит новенький пневматический молоток, прикупленный на прошлой неделе в хозяйственном рядом с моим офисом на Уолл-стрит. Я надеваю пару резиновых черных перчаток и проверяю, заряжен ли молоток гвоздями. – Патрик? – говорит Бетани, продолжая хихикать. – Да? – говорю и добавляю: – Милая. – Кто вешал картину Оники? – Тебе нравится? – спрашиваю. – Картина хорошая, но… – Она умолкает на миг и продолжает: – Она висит вверх ногами. – Что? – Кто вешал Онику? – Я. – Я все еще стою к ней спиной. – Ты повесил Онику вверх ногами. – Она смеется. – Да? – Я стою у комода, держу в руке пневматический молоток, привыкаю к его весу у меня в кулаке. – Вверх ногами, глазам не верю, – говорит она. – И давно она так висит? – Тысячу лет, – шепчу я, оборачиваюсь и подхожу к ней. – Что? – говорит она, все еще изучая Онику. – Я говорю: какого хуя ты с Робертом Холлом? – шепчу я. – Что ты сказал? – Она оборачивается ко мне. Как будто в замедленной съемке. Как будто в кино. Я жду, пока она не увидит пневматический молоток и резиновые перчатки, и кричу в полный голос: – Какого хуя ты с Робертом Холлом?! Может быть, инстинктивно, может быть, потому, что она запомнила расположение комнат, она с криком бросается к входной двери. Шардоне, выпитое за обедом, притупило ее рефлексы, а вот виски, наоборот, обострил мои, и я без труда опережаю ее, преграждаю ей дорогу и вырубаю четырьмя ударами пневматического молотка по голове. Тащу ее обмякшее тело обратно в гостиную, кладу ее на пол, постелив предварительно белую хлопковую простыню Voilacutro, вытягиваю ее руки в стороны, ладонями вверх, и прибиваю гвоздями к полу по три пальца на каждой руке – за кончики. От боли она приходит в сознание и начинает орать. Я брызгаю перечным спреем ей в глаза, в рот и в ноздри, я укрываю ей голову пальто из верблюжьей шерсти от Ralph Lauren, которое более-менее приглушает крики. Я продолжаю вбивать гвозди ей в руки, пока почти не остается живого места – сплошные гвозди. Теперь ей уже ни за что не подняться и не сесть. Мне пришлось снять с нее туфли – это меня немного разочаровывает, но она отчаянно била каблуками в пол и портила мне паркет из беленого дуба. Все это время я кричу ей: – Сука ты, сука, – а потом понижаю голос и хрипло шепчу ей в ухо: – Ты ебаная пизда. Наконец, когда я снимаю пальто у нее с головы, она пытается молить меня о пощаде. Адреналин на мгновение перекрывает боль. – Патрик, о господи, прекрати, пожалуйста. О господи, прекрати, мне больно… Но боль возвращается, ясное дело, очень сильная боль, и Бетани снова теряет сознание, ее рвет, и мне приходится держать ей голову, чтобы она не задохнулась. Я снова брызгаю ей в лицо спреем. Пытаюсь откусить ее пальцы, которые не прибиты гвоздями, и у меня почти получается с большим пальцем на левой руке – я обглодал его до кости, – а потом я опять, в принципе уже без надобности, брызгаю ей в лицо спреем. Я снова укрываю ей голову пальто из верблюжьей шерсти, на случай, если она очнется и снова начнет орать, и включаю портативную видеокамеру Sony, чтобы заснять, что будет дальше. Я ставлю камеру на автомат, а сам беру ножницы и разрезаю на Бетани платье, снизу вверх, а когда дохожу до груди, я тыкаю ножницами наугад и совершенно случайно (или, может быть, не случайно) отрезаю ей сосок – через лифчик. Когда я сдираю с нее платье, она опять начинает кричать. Теперь на ней только лифчик, правая чашечка потемнела от крови, и трусики, пропитанные мочой. Но их я оставляю на потом. Я наклоняюсь над ней и кричу, пытаясь переорать ее вопли: – Да, кричи, попытайся кричать, кричи… Я открыл все окна и дверь на балкон, и я стою над ней, и рот у нее открыт, но она уже не кричит, а издает только гортанные хриплые звуки, какие-то даже не человеческие, а животные, которые перемежаются рвотными позывами. – Кричи, моя сладкая, – говорю я, – кричи. – Я наклоняюсь над ней еще ниже и убираю волосы у нее со лба. – Никому нет дела. Никто тебе не поможет… Она пытается закричать снова, но теряет сознание и издает только сдавленный стон. Пользуясь ее беспомощным состоянием, я снимаю перчатки, раскрываю ей рот и ножницами вырезаю ее язык. Я без труда достаю его у нее изо рта, и он лежит у меня на ладони, еще теплый и кровоточащий, он кажется меньше, чем когда был у нее во рту, и я швыряю его о стену, он на мгновение прилипает, оставляя на стене алый подтек, и падает на пол с тихим и влажным всхлипом. Изо рта у нее хлещет кровь. И мне приходится держать ей голову, чтобы она не задохнулась. Потом я ебу ее в рот, а когда кончаю и вынимаю член, я снова брызгаю ей в лицо перечным спреем. Позже, когда она на короткое время приходит в сознание, я надеваю женскую шляпку, которую мне подарила одна из моих бывших подружек на первом курсе Гарварда. – Помнишь это? – кричу я, нависая над ней. – И посмотри! – кричу я победно, доставая сигару. – Я по-прежнему курю сигары. Ха! Видишь? Это сигара. Я прикуриваю, руки у меня все в крови, но они не дрожат, ее лицо – белое до синевы – искажено болью, глаза остекленели от ужаса. Она закрывает их, приоткрывает. Ее жизнь обернулась кошмаром. – И вот еще что, – кричу я, расхаживая взад-вперед по комнате. – Это не Garrick Anderson. Это костюм от Armani! Giorgio Armani. – Я злорадно умолкаю, а потом наклоняюсь над ней и кричу: – А ты думала, что это Henry Stuart. Господи боже мой. – Я бью ее по лицу и добавляю: – Тупая сука. Я плюю ей в лицо, но оно все покрыто толстой застывшей коркой спрея, так что она вряд ли чувствует мой плевок, поэтому я снова брызгаю из баллончика и пытаюсь еще раз выебать ее в рот, но не могу кончить и прерываюсь на середине. Четверг Через некоторое время (на самом деле следующим вечером) мы втроем – Крейг Макдермотт, Кортни и я – едем в такси к «Нелль» и разговариваем о воде «Эвиан». Кортни, в норке от Armani, только что призналась, хихикая, что делает из «Эвиан» кубики льда, и начинается разговор о минеральной воде. По просьбе Кортни каждый из нас пытается перечислить известные ему марки. Кортни начинает, при каждом названии загибая один из пальцев: – Ну, есть «Спаркал», «Перье», «Сан-Пеллегрино», «Поланд спрингз», «Калистога»… Она останавливается, увязнув, и с надеждой смотрит на Макдермотта. Он вздыхает, потом перечисляет: – «Канадиан спрингз», «Канадиан калм», «Монклер» – тоже канадская, «Виттель» из Франции, итальянская «Кродо»… Он замолкает и задумчиво потирает подбородок, думая еще об одной, потом, как бы с удивлением, объявляет ее: «Элан». И хотя кажется, что он вот-вот назовет еще одну, Крейг впадает в беспросветное молчание. – «Элан»? – спрашивает Кортни.