– Как тебе моя прическа? На мне остались только трусы от Calvin Klein, которые натягивает моя эрекция, и пятидесятидолларовые носки от Armani. – Нормально, – пожимает она плечами. – Хорошо. – Сегодня я избил девушку, попрошайничавшую на улице. – Я делаю паузу, а потом продолжаю, стараясь взвешивать каждое слово: – Она была молоденькой и казалась испуганной, у нее была табличка, что она потерялась в Нью-Йорке и у нее ребенок, хотя я его не видел. Ей нужны были деньги, на еду и еще на что-то. На билет на автобус до Айовы. Мне кажется, это была Айова… – Я замолкаю, скручивая носки, а потом снова расправляю их. Дейзи с минуту смотрит на меня пустыми глазами, затем спрашивает: – А что потом? Я рассеянно молчу, поднимаюсь, чтобы пойти в ванную, и бормочу: – Потом? Избил ее до полусмерти. Из шкафчика в ванной я вынимаю презерватив и возвращаюсь в комнату. – Она сделала ошибку в слове «калека». То есть я не поэтому ее избил, но все-таки… знаешь, – пожимаю я плечами. – Изнасиловать ее я не мог – она была слишком уродливая. Дейзи встает, кладет ложку рядом с коробочкой Häagen-Dazs на столик дизайна Gilbert Rhode. Я делаю ей замечание: – Нет. Положи ее в коробочку. – Извини, – говорит она. Пока я натягиваю презерватив, она восторгается вазой Palazzetti. Я ложусь на Дейзи, мы занимаемся сексом, но подо мной, даже в свете галогеновых ламп, всего лишь тень. После мы лежим на разных сторонах кровати, я дотрагиваюсь до ее плеча. – Мне кажется, тебе пора домой, – говорю я. Она открывает глаза, почесывает свою шею. – Мне кажется, я могу… сделать тебе больно, – говорю я ей. – Боюсь, я не смогу сдержаться. Посмотрев на меня, она пожимает плечами. – Ладно, хорошо. – Она начинает одеваться. – Мне все равно не нужны серьезные отношения. – Мне кажется, может случиться что-то ужасное, – говорю я ей. Она натягивает трусики, смотрит на свое отражение в зеркале Nabolwev и кивает: – Я поняла. После того как она оделась и минуты тягостного молчания истекли, я, не без надежды, спрашиваю: – Ты же не хочешь, чтобы тебе сделали больно, правда? Она застегивает верхние пуговицы платья и, не глядя на меня, вздыхает: – Поэтому я и ухожу. – По-моему, – говорю я, – эту возможность я упустил. Пол Оуэн Все утро я не отвечал на звонки. Я устало смотрел на радиотелефон, а сам пил травяной чай без кофеина. Потом я пошел в тренажерный зал, где занимался два часа, потом пообедал в «Баре здоровья», но смог съесть только половину салата из цикория с морковкой. Возвращаясь из заброшенного высотного здания возле Хеллс-Китчен, где я снимал квартиру, я остановился у «Барни». Потом сходил к косметологу. Поиграл в сквош с Брюстером Уипплом в Йельском клубе и оттуда зарезервировал столик в «Тексаркане», где мы сегодня ужинаем с Полом Оуэном, – на восемь часов на имя Маркуса Холберстама. Я выбрал «Тексаркану», потому что сегодня вечером там, скорее всего, не будет никого, кто меня знает. К тому же сегодня мне хочется поесть свинины с чили и выпить парочку кружек «Дикси». Сейчас июнь, на мне льняной двухпуговичный костюм, хлопчатобумажная рубашка, шелковый галстук и кожаные туфли без шнурков, все от Armani. У дверей «Тексарканы» ко мне подходит веселый черный попрошайка и объясняет, что он младший брат Боба Хоупа. Ну да. Он протягивает мне пластиковую кофейную чашку. Это кажется мне забавным, и я даю ему четвертак. Я опаздываю на двадцать минут. Из открытого окна на Десятой улице доносятся последние строчки песни Beatles «A Day in the Life»[27]. Бар в «Тексаркане» абсолютно пуст, а в ресторане занято всего четыре или пять столиков. Оуэн сидит в дальнем конце зала и распекает официанта: въедливо допытывается, почему у них сегодня кончился суп из бамии с лангустами. Официант похож на педика, но выглядит очень даже неплохо, – кажется, он растерялся и что-то бормочет в свое оправдание. Оуэн явно не намерен шутить, впрочем я тоже. Когда я сажусь за столик, официант еще раз извиняется и спрашивает, что я буду пить. – «J&B», чистый, – говорю я с нажимом. – И пиво «Дикси». Он улыбается и записывает заказ – мерзавец даже пытается строить мне глазки, – и, когда я уже собираюсь предупредить его, чтобы он даже не смел со мной заговаривать, Оуэн рявкает, что он хочет двойной мартини с «Абсолютом», и наша голубая фея испаряется. – Да, Холберстам, ресторан сегодня забит до отказа, – говорит Оуэн, показывая на полупустой зал. – Весьма популярное место, весьма. – Слушай, здесь просто отменный суп из грязи и пережаренная руккола, – говорю я ему. – Да ладно, – ворчит он, глядя в свой стакан с мартини. – Ты опоздал. – Послушай, мои родители развелись, когда я был маленьким. Нельзя на меня обижаться. – Я пожимаю плечами и думаю про себя: «Ох, Холберстам, какой же ты мудак». И, изучив меню, добавляю: – Гм, сегодня у них нет свинины с лаймовым желе. На Оуэне двубортный костюм из шелка и льна, хлопчатобумажная рубашка и шелковый галстук, все от Joseph Abboud. У него безупречный загар. Но сегодня он какой-то мрачный и неразговорчивый, и это портит мне настроение, а ведь я очень многого ожидал от сегодняшнего вечера. Чтобы мое хорошее настроение не испортилось окончательно, мне приходится отпускать дурацкие комментарии вроде: «Это там кто, не Ивана Трамп?» А потом, со смехом: «Господи, Патрик, то есть Маркус, о чем ты думаешь?! Что бы Иване тут делать?» Но веселее от этого мне не становится. Это никак не отменяет тот факт, что Полу Оуэну столько же лет, сколько и мне, – двадцать семь, и обстановка не становится непринужденной. То, что я поначалу принял в Оуэне за напыщенность, на поверку оказывается обычным опьянением. Когда я пытаюсь вытащить из него информацию насчет счетов Фишера, он отделывается бесполезными статистическими данными, которые я и так уже знаю: что сначала ими занимался Ротшильд, а потом они оказались у Оуэна. И хотя Джин, по моей просьбе, собрала всю доступную информацию еще несколько месяцев назад, я продолжаю кивать, притворяясь, что для меня это ново и интересно, и говорить всякие глупости вроде: «Это весьма поучительно», хотя очень хочется сказать другое: «Я совершенно безумен» или «Мне нравится расчленять девушек». Каждый раз, когда я пытаюсь перевести разговор обратно на загадочные счета Фишера, он меняет тему и начинает говорить о соляриях, или о марках сигарет, или о клубах здоровья, или о том, где в Манхэттене можно покататься на лошадях, и продолжает надираться, что меня весьма огорчает. Вначале я пью южное пиво, пока ем закуски, а потом перехожу на диетическую пепси, потому что мне надо оставаться трезвым. Я уже собираюсь сказать Оуэну, что у Сесилии, девушки Маркуса Холберстама, две вагины и что мы планируем пожениться следующей весной в Ист-Хэмптоне, но он меня перебивает. – Я, кажется, это… слегка перебрал, – признает он, роняя на стол дольку лайма, которую пытался положить в кружку с пивом. – Угу. Я макаю ломтик яма в соус из горчицы и ревеня и делаю вид, что не слушаю его. К концу ужина он такой пьяный, что я (1) заставляю его оплатить счет на двести пятьдесят долларов, (2) заставляю его признать, какой он на самом деле тупой сукин сын, и (3) отвожу его к себе домой, и там он наливает себе еще выпить – на самом деле он открывает серебряным штопором от Mulazoni бутылку «Акации», которую, как мне казалось, я хорошо спрятал, купленную мне Рэдлоффом после того, как мы заключили сделку с Хитербергом. В ванной я достаю топор, заранее спрятанный в душе, принимаю две таблетки валиума по пять миллиграммов каждая, запиваю их из колпачка от средства для полоскания рта Plax, потом иду в коридор, надеваю дешевенький дождевик, который купил в среду в Brooks Brothers, и возвращаюсь к Оуэну, который сидит в гостиной у стереосистемы и рассматривает мою коллекцию дисков. В квартире включен весь свет, жалюзи плотно закрыты. Он встает, медленно отходит назад, прихлебывая вино из бокала, обходит гостиную, садится в белое алюминиевое раскладное кресло, купленное мною на распродаже в честь Дня памяти в Conran пару недель назад, и наконец замечает газеты – «New York Times», «USA Today» и «W», – разложенные на полу у него под ногами, чтобы не испачкать полированный паркет из светлого дуба его кровью. Я подхожу к нему с топором в руке, свободной рукой я застегиваю дождевик. – Эй, Хелберстем, – говорит он, умудрившись исковеркать оба слова. – Да, Оуэн, – говорю я, подходя ближе. – А почему здесь разложены эти газеты со светской хроникой и «Стилем жизни»? – спрашивает он устало. – У тебя что, есть собака? Чау-чау или что-нибудь в этом роде? – Нет, Оуэн. Я медленно обхожу кресло и наконец встаю прямо напротив него, но он такой пьяный, что даже не видит топор, когда я поднимаю его над головой. Не видит его он и тогда, когда я опускаю его на уровень груди, держа как будто бейсбольную биту, как будто я собираюсь отбить мяч, которым в данном случае будет голова Оуэна. Оуэн пару секунд молчит, а потом говорит: – Короче, раньше я терпеть не мог Игги Попа, но теперь, когда его музыка стала коммерческой, он мне нравится больше, чем… Топор прерывает его на середине предложения, толстое лезвие входит прямо в открытый рот, затыкая его навсегда. Пол смотрит на меня, потом закатывает глаза, потом снова смотрит на меня и вдруг поднимает руки, пытаясь схватить рукоять топора, но сила удара сводит его усилия на нет. Сначала крови нет и нет никаких звуков, если не считать шелеста газет под дергающимися ногами Оуэна, но, когда я вытаскиваю топор (при этом почти выдергиваю Оуэна из кресла) и снова бью его топором по лицу, вскрывая череп, его руки цепляются за пустоту, кровь бьет двумя коричневыми гейзерами, заливая мой дождевик. И все это сопровождается ужасным шипящим звуком, исходящим из ран в черепе Оуэна – из тех мест, где кость и плоть больше не соединяются друг с другом, а вслед за этим раздается совсем другой звук, как будто кто-то испортил воздух, но это просто кусочек мозга, розовый и блестящий, под давлением вылезает наружу сквозь раны на лице. Пол Оуэн в агонии падает на пол, его лицо все покрыто мозгами и кровью, крови нет только в глазах, которые непроизвольно моргают; рот – каша из зубов, мяса и челюстей, язык свисает из открытой раны на щеке, он держится только на чем-то, похожем на тонкую лиловую струну. – Блядский тупой ублюдок. Блядский ублюдок! – кричу я ему только один раз. Я стою над ним, жду и смотрю на трещину над картиной Оники, которую так и не заделали. Через пять минут Пол наконец умирает. Еще через тридцать минут его тело перестает кровоточить. Я беру такси и еду через Центральный парк, в мертвой тишине этой душной июньской ночи, туда, где жил Оуэн. Только потом до меня доходит, что я так и не снял окровавленный дождевик. Я открываю дверь ключами, которые взял у него в кармане, вхожу, обливаю дождевик бензином для зажигалки и сжигаю его в камине. Гостиная обставлена по-минималистски аскетично. Бетонные стены покрашены в белый цвет, и только одна стена представляет собой огромный рисунок, изображающий что-то научное, а стена, выходящая на Пятую авеню, украшена панелью из искусственной воловьей кожи. У этой стены стоит диван, обтянутый черной кожей. Я включаю широкоэкранный телевизор Panasonic, диагональ 31 дюйм, и смотрю шоу «Поздней ночью с Дэвидом Леттерманом», потом иду к автоответчику, чтобы поменять на нем сообщение (Оуэн дает все номера, по которым его можно найти, включая морской порт, – господи, ну это-то зачем?! – а на заднем плане стильно наигрывают «Времена года» Вивальди). Я задумываюсь, куда бы мне отослать Пола, и через пару минут лихорадочных размышлений выбираю Лондон. – Пошлем ублюдка в Англию, – хихикаю я, уменьшаю громкость телевизора и записываю новое сообщение. Голоса у нас с Оуэном очень похожи, а отличить их по телефону будет вообще невозможно. Сегодня Леттерман рассказывает о «смешных трюках домашних животных». Немецкая овчарка с кепкой на голове очищает и ест апельсин. Это показывают дважды, в замедленной съемке. В кожаный чемодан ручной работы, обшитый парусиной цвета хаки, с утяжеленными уголками и золотыми замками (от Ralph Lauren), я укладываю шерстяной шестипуговичный двубортный костюм с узором «штрихи мела», с отворотами мысиком, и шерстяной с фланелью костюм темно-синего цвета, оба – от Brooks Brothers, а также электробритву Mitsubishi с зарядным устройством, посеребренный рожок для обуви от Ваrnеу, спортивные часы Tag-Heuer, черный кожаный бумажник от Prada, ручной копировальный аппарат Sharp, электронную записную книжку Sharp, его паспорт в специальном кожаном футляре и портативный фен Panasonic. Себе я беру портативный CD-плеер Toshiba, в котором стоят «Отверженные». Ванная комната полностью белая, и только одна стена оклеена обоями в пятнах «под далматинца». Я бросаю все туалетные принадлежности, необходимые для поездки, в пластиковый мешок Hefty. Когда я возвращаюсь к себе, тело Оуэна уже окоченело, и я заворачиваю его в четыре дешевых полотенца, приобретенных все на той же распродаже в Conran, засовываю головой вперед в спальный мешок на гусином пуху от Canalino и без труда волочу его до лифта, потом – через холл, мимо ночного портье, вниз по ступенькам, где я натыкаюсь на Артура Кристала и Китти Мартин, ужинавших в «Кафе Люксембург». К счастью, Китти Мартин встречается с Крейгом Макдермоттом, который сегодня ночью находится в Хьюстоне, поэтому они не задерживаются, чтобы поговорить со мной, хотя Кристал – грубый ублюдок – спрашивает меня, как правильно носить белый смокинг. Я отвечаю ему очень коротко, потом выхожу на улицу, ловлю такси, без проблем укладываю мешок на заднее сиденье, сам сажусь на переднее и даю водителю адрес заброшенного здания в районе Хеллс-Китчен. Я втаскиваю тело Оуэна на четвертый этаж – к приобретенной недавно квартире, – укладываю его в большую фарфоровую ванну, снимаю с него костюм и, смочив тело водой, высыпаю на него два мешка негашеной извести. Позже, около двух, я все еще никак не могу заснуть. Эвелин отлавливает меня, когда я прослушиваю сообщения на своем 976-TWAT и смотрю кассету с записью сегодняшнего «Шоу Патти Винтерс», тема которого – люди-уроды. – Патрик? – говорит Эвелин. Я молчу, потом говорю монотонным спокойным голосом: – Вы позвонили Патрику Бэйтмену. В данный момент я не могу подойти к телефону. Пожалуйста, оставьте сообщение после сигнала… – Я делаю паузу и добавляю: – Всего хорошего. – Потом опять делаю паузу, моля Бога, чтобы она поверила, и издаю жалобное «пи». – Прекрати, Патрик, – говорит она раздраженно. – Я же знаю, что это ты. Что с тобой, черт тебя подери? Я держу телефон перед собой на расстоянии вытянутой руки, потом роняю его на пол и пинаю так, что он врезается в тумбочку. Я нажимаю кнопки, очень надеясь, что, когда я опять поднесу трубку к уху, там раздастся гудок. – Алло? Алло? – говорю я. – Говорите! Да?