– Я помню, он рассказывал мне, что его до смерти достало смотреть, как она все выходные занималась только своими ногтями. – О господи, – произносит Эвелин, а затем с неподдельным замешательством спрашивает: – То есть… погоди, неужели у нее не было маникюрши? – Тим довольно часто повторял, что у нее индивидуальности, как у ведущей телешоу. Она улыбается сама себе, таинственно: – Тим – прохвост. Я лениво размышляю над тем, стала бы Эвелин спать с другой женщиной, если бы я привел ее к ней домой, и позволили бы они мне понаблюдать за этим, если бы я настаивал. Разрешили бы они указывать им, что делать, расположить их под яркими галогеновыми лампами? Вероятно, нет; шансы, похоже, невелики. А если бы я заставил ее под прицелом? Пригрозил бы расчленить их обеих, если они не согласятся? Идея не кажется непривлекательной, и я вполне представляю себе сценарий. Я принимаюсь считать банкетки, стоящие в зале по периметру, затем – людей, которые там сидят. Она спрашивает меня о Тиме. – Как ты думаешь, где может быть этот мошенник? Ходят слухи, что он в Sachs, – зловеще спрашивает она. – Ходят слухи, – отвечаю я, – что он лечится. Это шампанское недостаточно охлажденное. – Я рассержен. – Он что, не посылает тебе открытки? – Он болен? – спрашивает она с едва уловимой тревогой. – Да, кажется, – говорю я. – Кажется, именно так. Знаешь, если уж ты заказываешь бутылку «Кристала», то оно, по крайней мере, должно быть холодным. – О боже, – произносит Эвелин. – Ты думаешь, он болен? – Да. Он в больнице. В Аризоне, – добавляю я. Слово Аризона имеет привкус таинственности, и я повторяю его снова: – Кажется, в Аризоне. – О боже! – восклицает Эвелин, теперь неподдельно встревоженная, и залпом допивает оставшееся в стакане шампанское. – Кто его знает? – Мне удается едва заметно пожать плечами. – Ты не думаешь… – Она делает вдох и ставит стакан на стол. – Ты не думаешь, что это… – Она окидывает взглядом ресторан, перед тем как наклониться вперед, и говорит мне шепотом: – СПИД? – Да нет, ну что ты, – говорю я и тут же думаю, что следовало помедлить, чтобы она испугалась. – Просто… обычные… проблемы… – я откусываю кончик хлебной палочки с приправами и пожимаю плечами, – с психикой… Эвелин с облегчением вздыхает, потом спрашивает: – Не жарковато ли здесь? – У меня из головы не выходит плакат, который я видел на станции метро той ночью, когда убил двоих чернокожих ребят, – фотография теленка, он смотрит в камеру, глаза расширенные, он напуган вспышкой, его туловище словно в каком-то ящике, а ниже большими черными буквами написано: «Вопрос: почему этот теленок не может ходить?» И затем: «Ответ: потому что у него всего две ноги». А потом я увидел еще один плакат, то же самое фото, тот же самый теленок, но под ним стояло: «Воздержитесь от публикаций». – Я замолкаю, не выпуская из рук хлебную палочку, и наконец спрашиваю: – Ты вообще слушаешь меня или я рассказываю… э-э-э… ведерку со льдом? Все это я произношу, глядя в упор на Эвелин, четко выговаривая слова, пытаясь выразить себя; она открывает рот, и я жду, что она наконец догадается, какой я на самом деле. Впервые за время нашего знакомства она пытается произнести что-то любопытное, я напрягаю внимание, и она спрашивает: – Это что… – Да? – Лишь в этот единственный момент за весь вечер я испытываю искренний интерес к тому, что она скажет, и побуждаю ее продолжать: – Да-да, я слушаю тебя? – Это что… Ивана Трамп? – спрашивает она, указывая куда-то позади меня. Я вихрем оборачиваюсь: – Где? Где Ивана? – За столиком впереди, вторая от… – Эвелин медлит, – от Брука Астора. Видишь? Я щурюсь, надеваю свои очки без диоптрий от Oliver Peoples и понимаю, что Эвелин, чье зрение затуманило разбавленное кассисом шампанское, не только приняла Норрис Пауэлл за Ивану Трамп, но и перепутала Стива Рубела с Бруком Астором. И я не могу сдержаться, я почти взрываюсь: – Боже мой, боже мой, Эвелин. – Обхватив голову руками, я издаю стон, подавленный, обманувшийся; мой адреналин прокис. – Как ты могла спутать эту блядь с Иваной? – Прости, – слышу я ее щебетанье. – Девичья оплошность? – Это невыносимо, – шиплю я, крепко зажмурив глаза. Наша симпатичная официантка, на которой атласные туфли с высокими задниками, ставит два новых фужера для второй бутылки «Кристала», заказанной Эвелин. Официантка надувает губы, когда я тянусь за следующей хлебной палочкой, а я поднимаю голову и в ответ надуваю свои, а потом вновь обхватываю голову руками, и, когда она приносит наши закуски, все повторяется. Сушеные перцы в остром тыквенном супе для меня и пудинг из сушеной кукурузы и халапеньо для Эвелин. Все это время (между тем, как она ошибочно приняла Норрис Пауэлл за Ивану Трамп, и закусками) я продолжаю прикрывать уши руками, пытаясь блокировать ее голос, но сейчас я голоден и потому на пробу убираю от уха правую руку. Ее скулеж сразу же оглушает меня: – …Цыпленок тандури и фуа-гра, много джаза, он обожает «Савой», но селедочная икра, цвета были восхитительные, алоэ, раковины, цитрусовые, Morgan Stanley… Мои руки взлетают на прежнее место, прижимаясь к ушам еще крепче. Но голод вновь берет власть надо мной, и, громко урча, я снова берусь за ложку, однако это безнадежно; голос Эвелин на той особенной высоте, которую нельзя оставить без внимания. – Грегори скоро оканчивает Сен-Пол и с сентября будет учиться в Колумбийском, – говорит Эвелин, тщательно дуя на свой пудинг, который, кстати, подается холодным. – Я должна сделать ему подарок по случаю выпускного, и я в полной растерянности. Какие будут предложения, а? – Постер «Отверженных»? – говорю я, шутя только наполовину. – Превосходно! – откликается она, вновь дуя на пудинг, потом, отхлебнув шампанского, строит гримасу. – Да, дорогая? – спрашиваю я, выплевывая семечко тыквы, описывающее в воздухе дугу, прежде чем элегантно приземлиться в пустую пепельницу вместо платья Эвелин, в которое я целился. – Мм? – Надо заказать еще кассиса, – говорит она. – Ты не позовешь нашу официантку? – Разумеется, надо, – добродушно отвечаю я и продолжаю с улыбкой: – Я не имею ни малейшего представления, кто такой Грегори. Ты ведь это знаешь, верно? Эвелин аккуратно кладет свою ложку рядом с пудингом и смотрит мне в глаза: – Мистер Бэйтмен, вы мне действительно нравитесь. Я обожаю ваше чувство юмора. Она слегка пожимает мою руку и смеется, точнее, произносит: «Ха, ха, ха…» Но она серьезна, это не шутка: Эвелин действительно делает мне комплимент. Она в восторге от моего чувства юмора. Наши закуски уносят и тут же приносят «антре», так что Эвелин вынуждена убрать свою руку с моей, чтобы освободить место для тарелок. Она заказала кукурузные тортильи, фаршированные перепелкой, а к ним – устрицы в картофеле. Я взял кролика с орегонскими сморчками и картофелем фри. – …Он учился в Дирфилде, потом в Гарварде. Она училась в Гочкисе, потом в Радклифе… Эвелин говорит, но я не слушаю. Ее слова накладываются на ее же слова, ее рот движется, но я ничего не слышу и не могу слышать, не могу сосредоточиться, потому что мой кролик вырезан… в… форме… звезды! Вокруг него – ломтики картофеля, похожие на шнурки, а по ободку огромной тарелки из белого фарфора – толстый слой томатного соуса сальса, и все это должно создавать впечатление заката, но мне это кажется похожим на крупную огнестрельную рану, и медленно, недоверчиво качая головой, я тыкаю пальцем в мясо – там остается отпечаток сначала одного пальца, затем другого, потом я хочу вытереть руку салфеткой, но только не моей. Эвелин не прерывает свой монолог – она изысканно болтает и жует; соблазнительно улыбаясь ей, под столом я хватаю ее за ногу и вытираю руку. Не прекращая болтовни, она шаловливо улыбается мне, потягивая шампанское. Я продолжаю изучать ее лицо, мне уже надоела его безупречная красота, и я думаю: как странно, что Эвелин столько мне помогала, что она всегда была рядом, когда я в ней сильнее всего нуждался. Я вновь смотрю на тарелку – теперь я уже точно не голоден. Я беру вилку, пару минут пристально изучаю тарелку, хнычу про себя, потом вздыхаю вслух и откладываю вилку. Вместо нее я беру стакан с шампанским. – …Гротон, Лоуренсвиль, Милтон, Эксетер, Кент, Сен-Поль, Гочкис, Андовер, Милтон, Чоут… ой, я уже называла Милтон… – Раз уж я сегодня не ем, то хочу кокаина, – заявляю я. Но я не перебил Эвелин – ее невозможно остановить, она тараторит как автомат. – У Джейн Симпсон была такая прекрасная свадьба, – вздыхает она. – А прием, который состоялся позже, – это вообще что-то. Это было в клубе «Чернобыль», отчет был в «Page Six». Билли писал его. «WWD» сделали репортаж на разворот. – Я слышал, что там давали не больше двух напитков, – осторожно вставляю я и делаю знак ближайшему официанту, чтобы он убрал мою тарелку. – Свадьба – это так романтично. У нее – бриллиантовое обручальное кольцо. Знаешь, Патрик, на меньшее я не согласна, – застенчиво говорит она. – Оно должно быть бриллиантовым. – Ее глаза покрываются поволокой, она пытается восстановить в памяти все подробности свадьбы. – Был банкет на пятьсот… нет, прости, на семьсот пятьдесят человек, после которого подали пятиметровый слоеный торт со сливочным мороженым. Платье было от Ralph, с белыми кружевами, длинное, без рукавов. Очень милое. Патрик, а ты бы что надел? – вздыхает она. – Я бы настоял на темных очках Ray-Ban. Дорогой модели, – осторожно говорю я. – Я бы даже потребовал, чтобы все надели темные очки Ray-Ban. – А я бы хотела, чтобы играли зайдеко. Вот чего бы я хотела. Чтобы играли зайдеко, – на одном дыхании выпаливает она. – Или мариачи. Или реггей. Что-нибудь этническое, чтобы папочка был шокирован. Ой, я не могу решить, что лучше. – А я бы принес на церемонию АК – сорок семь, – торопливо говорю я, потому что мне это надоело, – с магазином на тридцать патронов, чтобы после того, как я разнесу башку твоей жирной мамаше, мне бы еще хватило на твоего педерастического братца. И хотя лично мне не нравится пользоваться тем, что сделано в Советском Союзе, «калашников» напоминает мне… – смутившись, я делаю паузу, рассматривая вчерашний маникюр, потом снова смотрю на Эвелин, – может, он напоминает мне «Столичную»? – Да, а еще там было полно шоколадных трюфелей. «Годива». И устрицы. Устрицы на половиночках раковин. Марципан. Розовые шатры. Сотни, тысячи роз. Фотографы. Энн Лейбовиц! – восторженно говорит она. – И мы тоже пригласим кого-нибудь, чтобы нас засняли на видео. – Или АР-пятнадцать. Тебе бы понравилось, Эвелин; это самое дорогое оружие, но стоит каждого пенни, – подмигиваю я ей. Но она все еще говорит, ничего не слышит, ничего не замечает. Ни одно мое слово до нее не доходит. Моя сущность ускользает от нее. Она приостанавливает свой напор, вздыхает и смотрит на меня – глаза у нее, что называется, на мокром месте. Коснувшись моей руки, моих часов Rolex, она еще раз вздыхает (теперь я этого ожидал) и говорит: – И нам тоже нужно… Боковым зрением я пытаюсь посмотреть на нашу фигуристую официантку – она нагибается, чтобы поднять упавшую салфетку. Не глядя на Эвелин, я спрашиваю: – Нам нужно… что? – Пожениться, – говорит она, моргая. – Устроить свадьбу. – Эвелин? – Да, дорогой? – У тебя что, кир… с добавками? – Нам нужно это сделать, – мягко говорит она. – Патрик… – Ты что, делаешь мне предложение? – смеюсь я, пытаясь понять, что ею движет. Я забираю у нее стакан и нюхаю его ободок. – Патрик? – спрашивает она, ожидая моего ответа. – Господи, – говорю я, озадаченный. – Я не знаю. – Но почему нет? – раздраженно спрашивает она. – Есть у тебя хоть одна веская причина? – Потому что пытаться трахать тебя все равно что целовать по-французски крошечную… живую… мышку-песчанку, – отвечаю я ей, – ну не знаю. – Ну и что? – говорит она.