– Мина! – закричала она. – Мина!.. Сестра молчала. Наки стало ясно, что Мину тоже парализовало. Движения старшей девушки приобрели тягучесть. На ее лице читались решимость и покорность. Более того, из-под них проступала полная отрешенность. Мина ничуть не боялась, нисколько не паниковала. Татуировки на ее шее свирепо пылали. Глаза она закрыла. Микроорганизмы уже пожирали ее гидрокостюм, словно слизывая ткань с кожи. Наки чувствовала, что с ее собственным костюмом происходит то же самое. Боли не было, организмы не касались кожи. Стиснув зубы, она извлекла из-под воды одну руку, ощупала бледную кожу и остатки черной ткани. Пальцы практически не гнулись, как если бы они были стальными. Но – эта мысль позволяла не терять голову – океан, похоже, осознавал святость жизни, во всяком случае, жизни мыслящих организмов. Да, с теми, кто отваживался плавать в компании жонглеров, случалось странное, они впадали в состояние, почти неотличимое от смерти. Но все эти люди воскресали – изменившимися, быть может, однако в остальном ничуть не пострадавшими. Жонглеры всегда возвращали тех, кто плавал с ними, и даже изменения от контакта обычно со временем исчезали. Но были, надо признать, и те, кто не вернулся. Нет, сказала себе Наки. Они с Миной явно сглупили, могут поплатиться за это карьерой, но они совершенно точно выживут. Мина при тестировании для корпуса пловцов показала высокую склонность соблюдать правила, но отсюда не обязательно следует, что ее жизнь под угрозой. Для океана правила – всего-навсего игрушка, развлечение, забава… Мина тонула. Она совсем не шевелилась. В открытых глазах плескалось экстатическое упоение. Наки желала сопротивляться, но всякая воля к сопротивлению ее покинула. Она могла лишь подчиняться, и ощутила, как начинает погружаться сама. Вода приласкала губы, поднялась до уровня глаз, а в следующий миг девушка окунулась с головой. Сама себе она казалась поваленной статуей, что медленно опускается на дно. Страх достиг пика и утих. Она не тонула, не захлебывалась. Зеленая пена микроорганизмов прорвалась в ее горло, забила носоглотку. Страх куда-то исчез. Не осталось ничего, кроме всепоглощающего ощущения: так правильно, именно для этого она была рождена. Наки сознавала происходящее, понимала, что должно случиться чуть погодя. В конце концов, она прочитала достаточно отчетов пловцов. Крошечные организмы внедрятся в ее тело, заползут в легкие, проторят себе путь в кровоток. Они сохранят ей жизнь, при этом напичкав мозг какими-то веществами, дарующими химическое блаженство. Стаи этих организмов примутся вторгаться в мозг – по зрительному и слуховому нервам или прямо через кровь. За ними потянутся незримые для человеческого глаза волокна, которые служат соединительными нитями с гигантским скопищем микроорганизмов вокруг, в толще воды. А те, в свою очередь, располагают каналами передачи данных для связи с узлом как таковым… Сам же узел связан с другими узлами, химически и через спрайтов-посыльных. В общем, зеленые волокна свяжут Наки со всепланетным океаном. Возможно, потребуются часы на то, чтобы сигнал достиг ее мозга из другого полушария Бирюзы, но это не имеет значения… Она начала воспринимать время так, как воспринимали его жонглеры, и собственные мыслительные процессы теперь казались бесполезно быстрыми, чем-то наподобие суеты пчел. Она чувствовала, как растет и становится обширнее. Она перестала быть бледнокожим и твердым существом по имени Наки, замершим в лагуне подобно умирающей морской звезде. Восприятие себя растекалось во всех направлениях до самого горизонта, включило узел и пустые океанские воды вокруг и потекло дальше… Она не смогла бы ответить, откуда приходит это ощущение. Точно не посредством зрительных образов; скорее попросту кардинально расширилось осознание пространства. Более того, пространственное восприятие внезапно сделалось главнейшим среди ощущений. Наверное, об этом говорили пловцы, когда рассуждали о приобщении. Она улавливала другие узлы, находившиеся в океане за пределами видимости, их химические сигналы заполняли сознание – каждый был уникальным и каждый содержал вводившие в растерянность своей величиной объемы информации. Ты словно внимал воплям сразу сотни толп. В то же время она приобщалась океану, бескрайней водной пучине под узлами и животворительному теплу планетной коры. А рядом была Мина. Вдвоем они ощущались как соседние галактики в бездне инобытия. Мысли Мины, чудилось, вытекают в воду и попадают прямиком к Наки. В этих мыслях Наки ловила эхо собственных размышлений, подхваченных Миной… Это было прекрасно. На мгновение их сознания словно вышли на общую орбиту, слились в близости, которая им обеим ранее казалась невозможной. – Мина, ты меня слышишь? – Я здесь, Наки. Разве не чудесно? Страх пропал бесследно. Вместо него появилось восхитительное чувство неотъемлемости от окружающего мира. Они с Миной приняли верное решение. Наки поступила правильно, что согласилась. Мина была безоглядно счастлива, купалась в надежде, спокойствии и уверенности. А затем они начали ощущать иные сознания. Ничто вроде бы не изменилось, но вдруг стало предельно ясно, что громовые сигналы от других узлов состоят из неисчислимого множества индивидуальных голосов, что это немыслимое обилие индивидуальных потоков химической информации. Каждый поток являлся отражением разума, однажды попавшего в океан. Старейшие из них, те, что очутились тут в несказанном прошлом, почти не различались, однако эти сигналы при всем том были и самыми многочисленными. Они звучали почти одинаково, черты личностей смешивались, и уже было неважно, насколько они различались, насколько чужими друг другу были раньше. Сознания, скопированные позднее, ощущались более четко, разнились сильнее, будто отдельные камешки на берегу. Наки воспринимала подлинную чужеродность, барочную архитектуру разумности, плод инопланетной эволюции и преемственности. Объединяло эти сознания только то, что все они принадлежали существам, сумевшим перешагнуть порог разумного использования инструментов и вышедшим – по разным причинам – в межзвездные просторы, где им повстречались жонглеры образами. Впрочем, это все равно что сказать, что акулы и леопарды мыслят одинаково, поскольку они хищники, которым от природы назначено охотиться. Различия между сознаниями на самом деле были поистине космическими, и Наки понимала, что ее разуму крайне сложно с ними освоиться. Правда, понемногу становилось легче. Исподволь, как-то так, что она не смогла бы отделить одно мгновение от следующего, микроорганизмы в ее мозгу принялись перестраивать нейронные связи, позволяя сознанию Наки все глубже и глубже погружаться в мысленную протяженность океана. Она ощутила тех, кто примкнул к единению позже прочих. Это были люди, отчетливо стоявшие особняком от остальных. Наки прочувствовала грандиозный промежуток времени между разумом первого человека и сознанием того существа, которое оставило свой ментальный отпечаток в океане последним из инопланетян. Она была не в состоянии сказать, сколько длился перерыв, миллион или миллиард лет, но знала, что пауза длилась долго, очень долго. Вдобавок она восприняла тоску, снедавшую океан, тоску по разнообразию; человеческие сознания он принимал охотно, однако в них оказалось мало чуждости, а потому лишь в малой степени они разгоняли океаническую скуку. Эти сознания представляли собой ментальные слепки, копии, снятые в момент конкретной мысли. Чем-то все это походило на оркестр, где каждый инструмент тянет собственную уникальную ноту. Быть может, эти сознания продолжали почти незаметно эволюционировать – она ощутила намек, даже признак намека, на изменение, – но тогда им понадобятся столетия на завершение мысли… тысячелетия на вынесение простейшего мысленного суждения. Эти новейшие разумы, кстати, пока не осознали, что они были поглощены океаном. Затем Наки сумела выделить отдельный разум, голосивший громче остальных. Из новейших, человеческий, а еще в нем было что-то такое, что заставляло морщиться от диссонанса. Поврежденный слепок: разум в момент копирования не удалось воспроизвести без урона. Обезображенный, изувеченный, он испускал крики боли. Судя по всему, он безмерно страдал. Он тянулся к Наки, грезил о любви и сострадании, искал кого-то или что-то, к кому или чему можно прильнуть в постигшем его бесконечном одиночестве. Перед мысленным взором Наки пронеслись картины. Что-то горело. Пламя жадно лизало остов большого черного сооружения, вырывалось из щелей между его перекладинами. Определить, что это за сооружение, было невозможно: то ли здание, то ли громадный, сложенный пирамидой костер. Она слышала вопли, потом зазвучали какие-то истерические крики; она было решила, что это тоже вопли, но быстро поняла, что нет, это много, много хуже – это чей-то истерический смех. Чем выше вздымались языки пламени, пожирая конструкцию и заглушая вопли, тем громче становился смех. Самое жуткое – будто смеялся ребенок. Возможно, воображение играло странные шутки, но это сознание воспринималось как более текучее, нежели прочие. Оно мыслило медленно, куда медленнее, чем разум Наки, однако чудилось, что это сознание узурпировало изрядную часть общих ресурсов. Оно отбирало у соседних сознаний их циклы обработки, вынуждало замирать в абсолютном стазисе, а само все додумывало свою единичную неторопливую мысль. Этот разум внушал Наки беспокойство. Он извергал вовне боль и ярость. Мина тоже его ощущала. Наки читала мысли Мины и знала, что сестра не меньше ее обеспокоена присутствием этого больного разума. Внезапно фокус мысленного внимания сместился, и больной разум уловил два любознательных сознания, только что проникших в океан. Уловил, замер, как бы наблюдая, а затем, спустя миг-другой, ускользнул прочь, в те неведомые области, откуда явился. – Что это было?.. – Не знаю, – отозвалась сестра. – Человеческий разум. Думаю, конформал, блюститель форм и правил, поглощенный океаном. Он пропал. – Нет, он здесь, но прячется. – Наки, в океане обитают миллионы сознаний. Из них тысячи, наверное, принадлежат конформалам, если учесть всех инопланетян, побывавших тут до нас. В таком количестве должна найтись парочка червивых яблок. – Если бы яблоко… Я словно лед потрогала. Он заметил нас. Потянулся к нам, потом отпрянул, верно? Мина помедлила с ответом. – Нельзя сказать точно. На наше восприятие мира вокруг не стоит полагаться целиком. Я даже не уверена в том, что мы с тобой разговариваем. Может, я болтаю сама с собой… – Мина, не надо, прошу тебя. Мне становится страшно. – Мне тоже. Но я не позволю какому-то психопату нас напугать. В следующий миг что-то случилось. Освобождение, чувство, что цепкая хватка океана внезапно и резко ослабела. Мина заодно с ревущим громкоголосием других разумов отдалилась, превратилась в нечто слабо различимое. Наки словно вырвалась из шумной комнаты в соседнюю, где было тихо, и на этом не остановилась, но отступала все дальше от двери. По спине и рукам побежали мурашки. Она и вправду стала свободной, отупляющий паралич спал. Вверху замерцал жемчужно-серый цвет. Не ведая, поступает ли по собственной воле, она поднялась к поверхности. Наки понимала, что бросает Мину, оставляет сестру в одиночестве, но сейчас для нее было важно лишь одно: сбежать как можно скорее. Она желала отгородиться от того больного разума хотя бы расстоянием – максимально возможным. Голова пробила корку зелени и вынырнула на воздух. В то же мгновение микроорганизмы внутри заставили тело выгнуться в судороге. Она заплескала негнущимися конечностями, глубоко задышала, вновь охваченная паникой. По счастью, жуткие мучения прошли сами собой спустя несколько секунд. Наки огляделась, ожидая увидеть поблизости отвесные стены лагуны, но перед ней расстилалась водная гладь. Страх комом подкатил к горлу. Она обернулась и различила в отдалении темно-зеленую линию, край острова-узла; до той было с полкилометра. Воздушный корабль, серебристая искорка, парил прямо над островом, чуть ли не касаясь зелени. За страхом она ненадолго забыла о Мине. Хотелось побыстрее очутиться в безопасности, на корабле, улететь отсюда. Тут Наки увидела спасательный плотик, болтавшийся на воде всего в сотне-другой ярдов от нее. Каким-то неведомым образом его тоже перекинуло на чистую воду. Далеко, конечно, но все-таки ближе, чем до корабля. Она поплыла, страх придавал сил, побуждал стремиться к цели. Фактически она находилась в непосредственной близости от узла жонглеров: вода вокруг по-прежнему кишела микроорганизмами, и потому казалось, что плывешь по густому, остывшему зеленому супу. Руки повиновались с трудом, но каждый взмах приближал к плотику, а отдыхать она откровенно боялась. На самом ли деле жонглеры от нее отстали? Не исключено. Если уж на то пошло, их сознания в общем скоплении разумов она не встретила (допуская, разумеется, что у них есть сознание). Как известно, они образуют своего рода архивную систему. Винить их за единичный больной разум – все равно что винить библиотеку за одну книгу, возбуждающую всеобщую ненависть. Тем не менее на душе было очень и очень тревожно. Наки гадала, почему никто из пловцов не делился впечатлениями о встрече с таким вот увечным разумом. Она-то хорошо его запомнила, хотя свела с океаном лишь краткое знакомство. Да, можно на время вычеркнуть этот разум из памяти – должны быть соответствующие методики подавления воспоминаний, – однако при иных обстоятельствах ничто, пожалуй, не помешало бы ей рассказать об этой встрече коллеге или надиктовать воспоминания для истории. Наки плыла и плыла. Наконец она задумалась над тем, почему Мина не вынырнула на поверхность следом за ней. Сестра испугалась ничуть не меньше. Правда, Мина всегда отличалась повышенной любознательностью, всегда гордилась своим умением преодолевать страх. Наки воспользовалась шансом сбежать, едва жонглеры ослабили хватку. Но неужели Мина предпочла остаться внизу? Неужели сестра все еще там, в мысленном единении с жонглерами? Наки добралась до плотика, перевалилась через борт, прилагая все усилия к тому, чтобы суденышко не перевернулось. Как ни удивительно, плотик пребывал в удовлетворительном состоянии. Его переместили без видимых повреждений; керамическое покрытие носило следы биологической атаки, тут и там красовались зеленоватые проплешины, но плотик явно способен выдержать несколько часов в здешней воде. Система управления функционировала, а на воздушный корабль исправно отправлялась телеметрия. Из воды Наки выползла голой, поэтому, когда она немного успокоилась, ей стало холодно и она почувствовала себя беззащитной. Из ящика на борту плотика она достала одеяло, прошитое алюминиевой нитью, и плотно в него завернулась. Под одеялом она продолжала дрожать, но это был барьер – пусть символический, – отделявший ее от океана. Она окинула взглядом водную поверхность. Где же Мина? Наки сняла с панели управления влагозащитную накидку и ввела нужные команды. Осталось дождаться отклика от воздушного корабля. Пауза начала затягиваться, но в конце концов ответ поступил. Серебристая полоска вдалеке тускло сверкнула – корабль медленно разворачивался, смахивая со стороны на громадный и неповоротливый флюгер. Он двигался, повинуясь команде с панели управления плотика. Где Мина? Что-то плеснуло в волнах неподалеку, вяло закружилось, содрогаясь в слабых спазмах. Наки неверяще уставилась в ту сторону. Опустила руку за борт и осторожно, ласково выловила трепыхавшуюся тварь из моря. Существо обвисло в ее пальцах, словно новорожденный морской змей. Белесое, строение тела сегментарное, полметра длиной… Она прекрасно знала, что это такое. Это был червь Мины. Его появление означало, что Мина умерла. Глава 2 Два года спустя Наки смотрела, как звезда падает с небес. Окруженная сотнями зевак, она стояла на огороженном перилами краю одной из элегантных выносных «ветвей» Унингмактока. Часы показывали полдень. Все видимые городские поверхности отчистили от грязи и заново покрыли слоями красной и изумрудно-зеленой краски. Отливавшие янтарем полотнища свисали вдоль металлических опор, что поддерживали конусообразные рукава, тянувшиеся от башен коммерческого центра. Большинство парковочных мест по периметру было занято пассажирским и грузовым транспортом, а множество машин помельче держалось в воздухе, в непосредственной близости от Умингмактока. В итоге, как убедилась Наки, прибывшая в город накануне, «снежинка» превратилась в нечто сверкающее и богато украшенное. Вечерами устраивали фейерверки. Днем же, как и сегодня, например, толпу развлекали фокусники и прочие насмешники над здравым смыслом. Музыканты и танцоры устраивали спонтанные представления на импровизированных сценах. Кикбоксеры под одобрительные возгласы и аплодисменты перебирались с одного самодельного ринга на другой, а за ними по пятам бегали прокторы, оглашая округу свистом. Наспех возведенные ларьки, все в красно-желтых флагах, торговали едой и сувенирами, приглашали сделать татуировки, а девушки в красивых нарядах (с рюкзаками за спиной и с флажками) продавали напитки и мороженое. Дети ходили с воздушными шариками и погремушками, на которых красовались эмблемы Умингмактока и Совета городов-«снежинок», и многие детишки щеголяли стилизованными масками космических путешественников. Тут и там разыгрывали спектакли театры марионеток, причем пьесы были ровно теми же самыми, какие Наки помнила по собственному детству. Но юные зрители наслаждались, восхищенно разевали рты, что бы им ни показывали, будь то относительно правдоподобная история заселения мира – когда колониальный корабль разобрали до винтика ради металла – или что-то вымышленное, вроде затопления Арвиата. Для детей не имело ни малейшего значения, основано зрелище на фактах или опирается на мифологию. Сама мысль о том, что города, которые они называли своими домами, построены из деталей четырехкилометрового корабля, павшего жертвой первопоселенцев, – так вот, сама мысль об этом была такой же достоверной, как и фантазия, будто живой океан порой способен гневаться и топить города, вызвавшие его недовольство. В этом возрасте все вокруг одновременно обыденное и чудесное, и Наки могла побиться об заклад, что скорый прилет чужого звездолета радует детишек ничуть не больше обещанного фейерверка или сладостей, которые им посулили за хорошее поведение. Помимо детей, суматохи добавляли животные – обезьяны в клетках и редкие дорогие домашние любимцы, выведенные на прогулку. Иногда в толпе мелькали сервиторы, порой над головами проплывали золотистые камеры-дроны, ловившие интересные кадры своими выдвижными объективами. Такого размаха гуляний Бирюза не ведала со дня последнего скандального развода, и в сети происходящее безжалостно обсасывалось со всех сторон, вплоть до мельчайших подробностей, которые немедленно и дотошно препарировались. На самом деле именно от подобных празднований Наки в свое время сбежала на другое полушарие планеты. Но сегодня она была в городе, прилетела специально, временно отложив всю критически важную работу в проекте «Ров». Себе она твердила, что это необходимо, чтобы завершить наконец ту историю, что началась в ночь перед гибелью Мины. Обнаружение звездолета ультранавтов – теперь на планете знали, что он зовется «Голосом вечера», – привело к глобальному отключению связи, а запрет переговоров явился для Мины предлогом, под которым они с сестрой отправились плавать с жонглерами. Посему ультра были косвенно виноваты во всем, что потом произошло с Миной. Разумеется, винить их было нелепо, но Наки поддалась эмоциям и прилетела в город, хотя бы ради того, чтобы увидеть чужаков воочию и убедиться, схожи ли они с теми монстрами, каких рисовало ей воображение. Она прибыла в Умингмакток с твердым намерением проявить стойкость и ни за что не поддаваться очарованию вакханалии городских гуляний. Но сейчас, очутившись на месте, среди толпы, опьяненная химией человеческого возбуждения – и с отличным свежим червем в кишечнике, – она вдруг осознала, что получает извращенное удовольствие от праздника. Уже все заметили падающую звезду. Люди вскидывали головы, таращились в небо, забыв о музыкантах, фокусниках и прочих уличных проходимцах. Девушки-разносчицы замирали и тоже принимались всматриваться в небеса, прикрывая глаза ладонями от слепившего солнца. Искорка была шаттлом, а сам «Голос вечера» обосновался на орбите Бирюзы. Все желающие успели полюбоваться на корабль капитана Моро – видели своими глазами движущиеся искорки на небосводе либо изучили картинки, снятые орбитальными камерами и наземными телескопами. Темный продолговатый, корабль притягивал взоры своим хищным обликом. Время от времени он подключал двигатели, корректируя орбиту, и эти вспышки для наблюдателей на планете были сродни дразнящему свету в окнах дома, куда им запрещено ходить. Было хорошо известно, что такой корабль способен на многое. Впрочем, замышляй капитан Моро и его экипаж что-либо дурное в отношении Бирюзы, у них в запасе имелось достаточно времени, чтобы учинить что-нибудь этакое. Два года назад звездолет хранил молчание, но год спустя начал передавать обычные сигналы, запрашивая разрешение на пребывание на орбите на срок в три или четыре месяца. Это была формальность, ведь никто не посмел бы отказать ультра, но из нее следовало, к облегчению властей, что гости собираются играть по принятым правилам.