Хозяйка чуть отвернула лицо, все глядя на Фандорина, потом вдруг потупилась и перевела взгляд на полки с товаром. Это она состроила глазки, сдедуктировал титулярный советник и, хоть мадам Бетиз нисколько ему не нравилась, все же покосился на себя в зеркало. Нашел, что, несмотря на несколько изможденный вид и помятый костюм, он положительно недурен. – Милости прошу заходить почаще, мсье дипломат, – раздалось ему вслед. Он удивился, но совсем чуть-чуть. Йокогама – город маленький. Должно быть, высокий брюнет с голубыми глазами и чудесно подкрученными усиками, всегда (ну, почти всегда) безупречно одетый, успел примелькаться. Хоть с неба накрапывал дождик (тот самый, сливовый), настроение у Эраста Петровича было божественное. Ему казалось, что встречные смотрят на него с искренним интересом и чуть ли не провожают взглядами, что запах моря чудесен, а вид кораблей на якорной стоянке достоин кисти господина Айвазовского. Титулярный советник даже попробовал напевать, чего обычно не позволял себе. Мотив был неопределенно-бравурный, слова самые легкомысленные: Йокогама городок Не широк и не высок, Городишко невелик, Обойдешь его за миг. Но «Йокогама городок» был еще меньше, чем представлялось Фандорину. И в этом ему вскоре предстояло убедиться. Едва Эраст Петрович ступил во двор консульства, его окликнули. Доронин торчал в том же окне, что и давеча, но теперь не отворачивался, деликатности не проявлял. – Господин вице-консул! – крикнул он грозным голосом. – Извольте пожаловать ко мне в кабинет. Тотчас же, не заходя на квартиру! И исчез – должно быть, отправился на казенную половину. Никогда еще Фандорин не видел воспитаннейшего, сдержаннейшего Всеволода Витальевича в таком гневе. – Я вас ни о чем не спрашивал! Не понуждал находиться в присутствии! Я вам доверился! – не кричал, а клокотал консул, пуча поверх синих стекол свои воспаленные глаза. – Я полагал, что вы заняты государственным делом, а вы… вы, оказывается, предавались амурным приключениям! Ворвались в дом к официальному представителю Британской империи! Похитили у него любовницу! Учинили дебош! Что удивляетесь? Йокогама – город маленький. Новости, особенно пикантного рода, здесь разносятся моментально! Кучер, подумал Эраст Петрович. Наболтал своим товарищам из фирмы «Арчибальд Гриффин», а те вмиг разнесли по городу. А еще слуги самого Булкокса. Кухонный телеграф – самое скоростное средство сообщения. – Вы хоть знаете, что интендант Суга покончил с собой? Откуда вам! А я думал, что… Эх вы, герой-любовник! – консул махнул рукой. – Ходят самые разные слухи. Суга не застрелился, даже не совершил харакири. Он избрал древний изуверский способ ухода из жизни, к которому самураи прибегали либо, попав в плен, либо чувствуя себя очень виноватыми. Все уверены, что интендант не смог себе простить смерти Окубо, и незаслуженное повышение в должности стало для него последним ударом. Он не посмел ослушаться монаршей воли, но счел необходимым искупить вину, приняв мученическую кончину… Да что вы все молчите, Фандорин? Оправдывайтесь, черт возьми! Говорите что-нибудь! – Я заговорю завтра. Пока же позволю себе напомнить об обещании, которое вы мне дали: ни во что не вмешиваться и ни о чем не спрашивать. Если я потерплю неудачу, отвечу за все разом. Сейчас же у меня нет времени на объяснения. Сказано было хорошо: сдержанно и с достоинством, но эффекта не получилось. – Оно и видно, – процедил консул, глядя не в глаза собеседнику, а куда-то вниз и вбок. Брезгливо махнул рукой, вышел. Эраст Петрович тоже посмотрел вниз. Из розового, украшенного ленточкой пакета, который ему вручили в магазине, свисал сетчатый чулок цвета «Восход над морем». * * * На свою половину вице-консул входил понуро. Открыл дверь и остолбенел, едва узнав собственную прихожую. На стене висело большое зеркало в лаковой, разукрашенной перламутром раме. На кокетливой тумбочке благоухала ваза с бело-лиловыми ирисами. Исчезла вешалка, на которой Маса держал головные уборы и верхнюю одежду своего господина – вместо нее появился закрытый шкаф с плетеными соломенными дверцами. Сверху источала мягкий розоватый цвет большая керосиновая лампа в бумажном абажуре. Пораженный, Фандорин заглянул в гостиную. Там перемен было еще больше, так что разглядеть детали не было никакой возможности, возникло лишь общее впечатление чего-то яркого, светлого и праздничного. В столовой титулярный советник увидел стол, сервированный так, что сразу ужасно захотелось есть (чего с Эрастом Петровичем в последние дни не случалось вовсе). Тут были фрукты, сыры, рисовые колобки с красной и белой рыбой, пирожки и пирожные, конфекты, шампанское в ведерке. Фею, столь чудесно заколдовавшую казенное жилище, вице-консул обнаружил в спальне. Но нет, теперь эту комнату невозможно было назвать таким обыденным, прозаическим словом. Широкая, но простая кровать, которой обходился Эраст Петрович, украсилась кисейным балдахином, на окнах появились гардины, на полу пестрел пушистый ковер. Сама же О-Юми, одетая в одну лишь рубашку (ту самую, в которой она бежала из Булкоксова логова), стояла на стуле и прикрепляла к стене длинный свиток с какой-то иероглифической надписью. – Милый, ты вернулся? – сказала она, сбрасывая со лба прядь волос. – Я так устала! У тебя очень странный слуга. Отказался мне помогать. Пришлось все самой. Хорошо, что в чайном доме я многому научилась. Там сначала, пока не добьешься уважения, все делаешь сама – стираешь, гладишь, чинишь… Нет, он правда странный! Все время стоит в коридоре, не позволил мне заглянуть в кладовку. Что там у тебя? Я слышала какие-то чудные звуки. – Там секретная комната. Ничего интересного, всякие скучные дипломатические б-бумаги, – солгал Фандорин. – Я велю завтра же их оттуда убрать. Но почему ты себе не купила одежды? Она бесшумно спрыгнула со стула. – Купила. Просто сняла, чтоб не запачкать. Вот, на первое время хватит. Она распахнула платяной шкаф, и Эраст Петрович увидел, что его сюртуки и брюки сдвинуты в самый угол, а четыре пятых пространства занимают многоцветные шелка, бархаты, атласы. На верхней полке стояли коробки со шляпами, внизу коробки с туфлями. – Что это у тебя? – потянулась О-Юми к розовому пакету. – Из «Мадам Бетиз»? Мне? Достала чулки, повертела, сморщила носик: – Сюмиваруи. – Что? – Как вульгарно! Ты ничего не смыслишь в дамских нарядах. Черные, пожалуй, оставлю. Остальные отдам Софи. Ей наверняка понравится. – К-кому? – не поспевал за новостями бедный Эраст Петрович. – Желтоволосой дурочке, которая стучит пальцами по большой железной машине. – Т-ты успела с ней познакомиться? – Да, мы подружились. Я подарила ей шляпку, она мне платок с большими красными цветами. Еще я поближе познакомилась с Обаяси-сан, любовницей твоего начальника. Милая женщина. С ней мы тоже подружились. – Что еще ты успела за три часа, пока мы не виделись? – Больше ничего. Кое-что купила, начала наводить порядок в доме и познакомилась с соседками. Нельзя сказать, чтобы Фандорин умел хорошо считать деньги, но ему показалось, что покупок как-то очень уж много. – Как это тебе только хватило денег? – восхитился он, увидев на столике замшевую коробочку с очаровательной жемчужной брошкой. – Денег? Я потратила их в первых двух лавках. – А… а как же ты расплачивалась потом? О-Юми пожала голым плечиком: – Так же, как раньше, когда жила у Алджи. Оставляла всюду твои визитные карточки. – И тебе верили в к-кредит? – Конечно. К тому времени, когда я попала в третью лавку, уже все знали, что теперь я живу у тебя. Мадам Бетиз (я у нее тоже была, только эти ужасные чулки покупать не стала) меня поздравила, сказала, что ты очень красивый, гораздо красивее Булкокса. Тот, конечно, богаче, но это не очень важно, если мужчина такой красивый, как ты. Обратно я ехала, отдернув шторы. Все так на меня смотрели! И на меня тоже, подумал Эраст Петрович, вспомнив, как оглядывались на него встречные. Боже, Боже… * * * Поздно вечером они сидели вдвоем и пили чай. Эраст Петрович учил ее пить по-извозчичьи: из блюдечка, вприкуску, с шумным дутьем и пыхтением. О-Юми, разрумянившаяся, в русском платке, надувала щеки, грызла белыми зубами сахар, звонко смеялась. Ничего экзотического, японского в ней сейчас не было, и Фандорину казалось, что они прожили вместе душа в душу уже много лет и, Бог даст, проживут еще столько же. – Зачем оно только нужно, твое дзедзюцу, – сказал он. – Что ты вздумала учиться этой пакости, которая превращает живое, горячее, естественное в м-математику? – Но разве не в этом суть любого искусства? Раскладывать естественное на составные части и складывать их вновь, по-своему? Я изучаю искусство любви с четырнадцати лет. – С ч-четырнадцати?! Неужто ты сама так решила? – Нет. Изучать дзедзюцу мне велел отец. Он сказал: «Если бы ты была моим сыном, я послал бы тебя развивать умение мыслить, силу и ловкость, потому что именно в этом главное оружие мужчины. Но ты женщина, и главное твое оружие – любовь. Если ты в совершенстве овладеешь этим сложным искусством, самые умные, сильные и ловкие из мужчин станут глиной в твоих руках». Мой отец знал, что говорил. Он самый умный, сильный и ловкий из известных мне людей. Мне было четырнадцать лет, я была глупа и очень не хотела идти в обучение к мастерице дзедзюцу, но я любила отца и потому послушалась. Конечно, он, как всегда, оказался прав. Эраст Петрович нахмурился, подумав, что в любой цивилизованной стране папашу, продающего малолетнюю дочь в бордель, упекли бы на каторгу. – Где он теперь, твой отец? Вы часто видитесь? Лицо О-Юми вдруг померкло, улыбка исчезла, губы сжались, будто от сдерживаемой боли. Умер, догадался титулярный советник и, раскаиваясь, что причинил любимой страдание, поспешил исправить промах: нежно погладил ей ложбинку в низу шеи (ему, впрочем, давно уже хотелось это сделать).