– А я, грешным делом, подумал… – Что я религиозный фанатик? Чуть ли не православный экстремист. – Ну да… – И хотел настучать наверх о моей слабости? – Зачем ты так? – Для Господа должно оставаться место в каждом человеческом сердце. Сердце и есть самый главный на свете храм. И для мусульман, и для католиков, и для православных. Как сказал товарищ Сталин: «Законодательство нашей страны таково, что каждый гражданин имеет право исповедовать любую религию. Это дело совести каждого…» – Что-то я не припомню такой цитаты… – Назвать первоисточник? – Не мешало бы. – «Беседа с первой американской рабочей делегацией 9 сентября 1927 года». – Спасибо. Поищу. – Бог в помощь! * * * Всё время, пока продолжался их диалог, Михаил Львович проводил трудновообразимые реанимационные процедуры, в которых остальные ни черта не смыслили, и в конечном итоге смог добиться временного успеха: самочувствие Фролушкина значительно улучшилось. Профессор улыбнулся и в знак благодарности крепко сжал кисть своего спасителя. Тот, ни слова не говоря, протянул другу какую-то маленькую жёлтую таблетку. Фёдор Алексеевич запил её водой из стакана, услужливо протянутого Павлушей, и почти сразу же уснул. Его дыхание – чёткое, размеренное больше не вызывало опасений, и Лычковский решил переключиться на второго своего пациента: – Как чувствуете себя, Ярослав Иванович? – Вы уже знаете, что я не родной сын профессора? – догадался Плечов. – Конечно. – Что ж – так даже лучше. Тем более что это никак не влияет на наше с ним отношение друг к другу. Даже не имея общих корней – мы самые близкие люди на земле. – Не сомневаюсь. – Как говорят на Руси – родственные души. – Посему не стану вас обманывать… По всей видимости, дни Фёдора Алексеевича сочтены. Нет, чудеса конечно же возможны, они иногда случаются, но наш случай слишком сложен и практически не оставляет шансов на положительный результат. – Жаль! – Это всё, что вы хотите сказать? – Да. К сожалению, мы, философы, самые большие циники на земле. – А я-то думал – медики. – Вы сразу после нас. Отец чувствовал, что долго не протянет. И давно отдал мне все необходимые распоряжения. – По поводу чего, если не секрет? – По организации похорон. – К сожалению, крематория в Минске нет. – Вам тоже известна его последняя воля? – Естественно. – Следовательно, придётся везти тело… – Давайте не будем торопить события, Ярослав, можно мне так вас называть? – Да-да, конечно… Как считаете, у меня есть несколько дней, чтобы твёрдо стать на ноги? – А как вы себя чувствуете? – Прекрасно. – Ходить не пытались? – Нет. А можно? – Можно. Если осторожно. Потихоньку. Не напрягаясь. – Сейчас попробую. – Давайте лучше перенесём первую попытку на завтра. – Идёт. – В девять утра приходите ко мне в ординаторскую. – Слушаюсь, товарищ доктор! – А я? – заёрзал на табуретке Леонтий, ни слова не упускавший из диалога врача и пациента. – Что вы? – Меня в компанию берёте? – Зачем? – Ну как же… Я ведь этот… Внештатный корреспондент на медицинские темы. – И что? – В прошлый раз не вышло – начальство откомандировало меня на другой участок работы, но сейчас-то, сейчас у нас должно всё получиться! – Вы опять насчёт статьи? – Ага! – Ладно, тоже приходите! – вздохнул Михаил Львович. * * * Плечов проснулся и оглядел палату. Фролушкин ещё спал. А Павлик, обычно устраивавший ночлег у ног отца – на грубом матрасе, пожалованном хозяйственной службой медучреждения, уже суетился возле стоящей в уголке тумбочки, протирая её стенки и рабочую поверхность влажной марлей – этому его научила одна из санитарок. Яра сбросил ноги с кровати и попытался воткнуть их в тапочки. Как ни странно – получилось. Поднялся. Держась за металлическую спинку, сделал шаг, но мгновенно потерял равновесие и плюхнулся отяжелевшим задом назад – на пружинящий каркас. Возникший при этом скрип, мог поднять мёртвого. А на полуживого профессора так точно возымел живительный эффект.