– Что-то случилось? – Да. Состояние одного из наших пациентов – профессора Фролушкина – резко ухудшилось, и Михаил Львович принял решение везти его в столицу. – Что ж, будем догонять! * * * Величественный чёрный лимузин, за баранкой которого сидел сам старший майор Цанава, с сумасшедшей скоростью (ниже сотни не опускаясь даже в населённых пунктах!) лихо нёсся по недавно отремонтированному шоссе в сторону белорусской столицы. Штатный водитель наркома сидел рядом и судорожно стискивал пальцы в кулаки, как только его шеф начинал очередной умопомрачительный манёвр. В народе ходили слухи, что Лаврентий Фомич лично рвал водительские удостоверения тех «наглецов», кто осмеливался обгонять его машину, но вряд ли какое-то транспортное средство в тот день могло мчаться быстрее правительственного ЗИСа, стрелка спидометра которого, казалось, навсегда зашкалила намного правее последней цифры… * * * Несмотря на то что нарком был в форме, справедливо вызывающей у большинства советских граждан трепет и внутреннее оцепенение, к Фролушкину Цанаву (а значит, и сопровождавшего его Плечова), так и не пустили – в связи с тяжёлым состоянием раненого профессора. А вот Лычковский от встречи, не сулящей ему ничего хорошего, отказываться не стал, и принял нежданных гостей прямо в Троицком монастыре базилианок, где уже несколько веков исправно функционировало лечебно-медицинское учреждение, при советской власти получившее название «Второй клинической больницы». Именно там располагалась базовая клиника кафедры военно-полевой хирургии, к которой оба наших героя (Михаил Львович и Фёдор Алексеевич) имели самое непосредственное отношение: первый – в качестве одного из ведущих специалистов, второй – как пациент с редким диагнозом. – Ну что скажете? – зло прошипел Лаврентий Фомич, уставившись в переносицу знаменитого эскулапа, сидевшего на казённом стуле в любимой позе – подмяв под себя ногу. – По поводу чего? – огрызнулся доктор, хотя прекрасно понимал, о чём, точнее, о ком идёт речь. Кротостью нрава он не отличался никогда и всегда давал отпор любому хаму, невзирая на чин и положение в обществе. – Кто вам дал право перевести нашего подследственного из Несвижской лечебницы в столицу? – На это нужно особое разрешение? – Нет, но… – Если речь идёт о жизни или смерти пациента, каждый лечащий врач должен самостоятельно находить и принимать единственно правильное решение. И, если он этого не сделает, то пойдёт под суд за неоказание медицинской помощи, не так ли? – перешёл в атаку Лычковский. – Согласен! – обронил привычное словцо Цанава. – Что с профессором? – Я уже докладывал о его состоянии. – Кому? – Ярославу Фёдоровичу. – Кому-кому? – Мне, товарищ старший майор! – подмигнув растерявшемуся наркому, загадочно улыбнулся Плечов. – Мне! – Всё ясно – сговорились. Товарищ доктор… Запишите номер моего прямого служебного телефона. Как только появится возможность побеседовать с Фёдором Алексеевичем – сообщите, и я приеду. – Меня с собой не забудьте взять! – бесцеремонно вставил Яра. – Так, значит, вы не против, чтобы я на некоторое время остался в Минске? – в свою пользу истолковал тираду Цанавы Михаил Львович. – В принципе – нет… * * * – Ну, вот и всё. Везите наконец меня домой! – в дверях больницы пробубнил Плечов, ступая следом за Лаврентием Фомичом на одну из самых старинных улочек своего родного города. Возникла она ещё в шестнадцатом веке и свыше трёх сотен лет носила название Доминиканской. Но после Великой Октябрьской социалистической революции в числе первых «попала под раздачу» и была переименована сначала в Петропавловскую, а затем и вовсе – на Володарского. В честь видного деятеля революционного движения, павшего от рук правых эсеров. Интересно, после 17 сентября 1939 года ничего не изменилось? Ярослав задрал глаза кверху, чтобы прочитать надпись на новенькой табличке, недавно приделанной к фасаду Троицкого монастыря, но не успел, ибо тяжёлая рука наркома, опустившаяся на плечо аспиранта, развернула его к машине. – Садись. Мы спешим! – Домой? – Нет. Хотя… Можешь зайти попрощаться – и назад, мы закончили далеко не все свои дела! Интонация, которую Цанава вложил в последнюю фразу, не предвещала ничего хорошего, и, по всей видимости, должна была насторожить любого мало-мальски опытного агента, но Ярослав, мысленно уже предвкушавший близкую и долгожданную встречу с горячо любимыми, самыми близкими ему людьми, оставался слишком беспечным и не думал помышлять о грядущих неприятностях. А напрасно. Зря! * * * Плечов постучал в дверь и почти сразу же услышал звонкий крик, донёсшийся изнутри помещения: – Папка!!! Затем – шарканье ног и клацанье замка. – Яра! – Оля! Олечка, солнышко, как же я соскучился по тебе, родная! – А по Шурику? – Ещё бы! – Смотри, как терпеливо он ждёт, когда ты наконец соизволишь обратить на него внимание. – Санька, родной! – Яра подхватил сына на руки и подбросил его, показавшееся лёгким, как пушинка, тельце чуть ли не до самого потолка. – Всё, теперь мы с тобой больше никогда не будем расставаться. – Никогда-никогда? – хитро блеснул синими глазками мальчишка. – Ни-ког-да! – Кушать греть? – опустила их обоих с небес на землю Фигина. – Да… Нет… Лаврентий Фомич намекал на ещё какое-то неотложное дело. Стоп. Он сказал: «Попрощайся – и назад»… – Что бы это значило? – Не знаю. – Ярчик, любимый, я боюсь… – Ничего со мной не случится. До самой смерти! А знаешь что? – Ну… – Какое-то мясо в доме есть? – Конечно. – Заверни мне кусочек. С собой… Так, на всякий случай… – Хорошо. – Если не вернусь до завтра – шума поднимать не следует. – Слушаюсь, – козырнула Ольга, вопреки всем требованиям Уставов приложив руку к непокрытой голове. – Упаси тебя Боже, сунуться в университет или того хуже – НКВД… Если не появлюсь до пятницы – забирай малыша и дуй в Москву. Ясно?