– Вот ты какой… Изменщик! – Это я изменщик? – искренне изумился Костик. – А ты видела, что со мной тогда твой папаша сделал? Знаешь, что он посулил со мной сделать, ежели еще раз на вашей улице увидит? Оно мне надо? Пусти, дорогу не загораживай! – Костик! – Что Костик? Был у тебя Костик, да весь вышел! И вообще я всех тут имел в виду! Скоро поеду в город Петербурх, в армию поступлю, на офицера выучусь. Вот потом поглядим, как твой папаша за палку возьмется, ежели рядом его волчар не будет! А хоть и будут… Передай папашке, я его учебу попомню. Пусть знает! Замащиков вскоре после той нечаянной встречи и вправду уехал и появился в Заларях только зимой 1918 года. Он открыто, не смущаясь красных уполномоченных, щеголял в мундире прапорщика пехотного полка, украшенного Георгиевским крестом третьей степени и несколькими нашивками за ранения. Впрочем, о своих подвигах на фонтах Первой мировой он говорить отказывался – равно как и о своем отношении к прокатившейся по Руси революции. И только несколько самых его закадычных дружков знали подробности его военной карьеры. Провалив экзамены в военное училище, Замащиков поступил в полк вольноопределяющихся, и был выпущен из него в чине прапорщика уже тогда, когда в Европе полыхала война. Несмотря на свой огромный рост, Константин был причислен к команде фронтовых пластунов, ходивших в ночные рейды по германским окопам. Известно, что добыть во вражеских окопах языка, способного дать командованию ценные сведения, – даже не половина, а, пожалуй, только четверть дела. Попробуй-ка доставить сопротивляющегося вражеского офицера под бешеным огнем к своим, и непременно живым. А тут с Константином Замащиковым с его неимоверной силой мало кто мог сравниться. Утверждали, что однажды он сумел перебраться через линию фронта к своим не только с языком, но и тяжело раненным товарищем – за что и получил свой первого и последнего Георгия. Дальнейшая военная карьера Замащикова не сложилась. Получив ранение, он попал в тыловой госпиталь и перед самой выпиской не поделил с выздоравливающим офицером сестру милосердия. Оскорбление действием старшего офицера дорого обошлось Замащикову: военно-полевой трибунал отправил его искупать вину в артиллерийский обоз. Там, надрываясь над вызволением из грязи пушек и зарядных ящиков, Константин и встретил известие о революции. Покинув вместе с товарищами фронт, Замащиков не прельстился столичной жизнью. Раздобыв справку о непригодности к дальнейшей военной службе, прапорщик сумел добраться до родных Заларей, не имея никаких планов дальнейшей жизни. К тому времени Галашина уже разменяла второй десяток жизни. Дурная слава «испорченной» Замащиковым девки, гуляющая по Заларям, сыграла свою роковую роль. Сваты обходили галашинскую усадьбу стороной, все подруги купеческой дочки уже повыходили замуж и растили деток. Пару последних лет Надежда перестала ходить на деревенские посиделки и от нечего делать стала активной помощницей отца в его торговых делах. Тогда и состоялась новая встреча Нади с бравым прапорщиком. Старая любовь, как оказалось, не заржавела, и вскоре Замащиков заслал на галашинское подворье сватов. Для купца это стало немалым ударом по его самолюбию, однако перед дочкой маячила реальная перспектива остаться в старых девах, и сваты получили согласие. Был назначен день рукобитья[132], на который Галашин пригласил всех своих торговых партнеров и многочисленную родню. Здесь сельский коммерсант испытал новое унижение: будущий зять во всеуслышание объявил, что сама свадьба откладывается до лучших времен. В начале 1918 года в Заларинском уезде, как и по всей стране, начали создаваться вооруженные формирования. Первыми создали на здешнем Троицком спиртово-водочном заводе свою вооруженную опору большевики – бывшие политические ссыльные Иван Зотин и Иван Мызгин. Созданная ими для защиты «идеалов революции» дружина, костяк которой составляли фронтовики-дезертиры и освобожденные из тюрем уголовники, весьма скоро обросла безработной голытьбой. Дезертирам, уголовникам и голытьбе было все равно – под чьими знаменами и за какие идеалы воевать: главное, чтобы почаще наливали! На спиртово-водочном заводе, взятом под контроль большевиками, проблем с выпивкой, понятное дело, не было. Созданная боевая дружина, обвешанная оружием, разгуливали по улицам Троицка, хватаясь для удержания равновесия за все попутные заборы. Дружина откровенно задирала односельчан, перестреляла едва ли не всех местных собак. А потом, поскольку заняться было абсолютно нечем, пьяные дружинники приступили к «экспроприации» казенных и частных предприятий по всему уезду. Здесь уж терпение купцов и зажиточных крестьян лопнуло. Купец Обрушников собрал свой отряд, перед которым была поставлен задача отбить у красных спиртово-водочный завод. При этом купчина стремился не только вернуть свою утраченную собственность, но и лишить большевистскую дружину мотивированного даровой выпивкой боевого пыла. В отряде было несколько десятков жителей Троицка, Хор-Тагны, Большой Заимки, Голумети и Алята. Однако назначенный Обрушниковым командир отряда, старый отставной обозник, не имел практического военного опыта, и первая же стычка с красными окончилась для отряда плачевно. Вот тут-то Обрушников и обратил внимание на объявившегося в Заларях бравого прапорщика гренадерского роста. Предложение купечества пришлось изнывающему от безделья Замащикову по душе. Он взял под свое начало остатки разбитого отряда, пополнил его своими дружками, навел жесткую дисциплину. И уже через пару месяцев успешно выбил красную дружину из Троицка. Однако первый успех Константина оказался, как и его фронтовой Георгий, последним: вдоль Прибайкальского отрезка Транссиба в то время формировались мощные партизанские соединения большевиков. Отряд Замащикова был взят в «клещи» и разбит превосходящими силами партизан. Прапорщику с горстью своих заларинцев удалось уйти на таежные заимки, и оттуда он время от времени напоминал о себе, вступая в стычки с красными партизанами. Замащиков в полной мере использовал методику партизанской войны. Банда то появлялась, то бесследно исчезала на долгое время. Отряд был разбит на небольшие звенья в два-четыре бойца, и в случае опасности группы рассасывались по деревням и заимкам, залечивали там раны и вербовали новых сторонников. А когда приходил чред активных действий, повстанцы по зову атамана возвращались с «каникул», и налеты возобновлялись. У атамана были надежные связи среди населения. В Заларях жила его невеста Надежда Галашина. А многочисленная купеческая родня Надежды снабжала повстанцев продовольствием и лошадьми, предупреждала об опасности. Своих осведомителей Замащиков имел даже в иркутском ОГПУ, что он и доказывал своими дерзкими «точечными» рейдами по окрестным деревням. Замащиковцы появлялись в селах вместо ожидаемых там красных отрядов, расправлялись с деревенским активом и бесследно исчезали. Однажды, получив маляву[133] от своего агента Богданова, внедренного в Аларский отдел ОГПУ, Замащиков заманил в ловушку десяток чоновцев и в трехчасовом бою у деревни Цыганово уничтожил их. В Нукутах бандиты ограбили кредитное товарищество и кооперативный магазин, в Алари – сельпо, в улусе Зоны – хромовый завод. Всюду они убивали коммунистов, комсомольцев, сельских активистов. За повстанцами гонялись не только части ОГПУ и милиции, но и войска 5-й Красной армии. Но Замащиков словно издевался над преследователями. Разгромить его банду не удавалось долгие годы. Атаман действовал умело, ловко уходил от погони и продолжал досаждать властям в то время. Однако, несмотря на свой фарт, атаман не мог не понимать, что его время подходит к концу. Что рано или поздно советская власть доберется до него. Выход был очевиден: надо было уходить за кордон. Но уходить было практически не с чем: Замащиков никогда не ставил своей целью обогащение, и воевал в основном за идею. То, что давало ему популярность и поддержку в Прибайкальских селах, в практическом плане оборачивалось против него. И вот тут-то добровольные информаторы атамана из Заларей сообщили Замащикову крайне любопытную информацию о сброшенном зимой 1920 года с поезда колчаковском офицере, которого спас и приютил местный охотник Ефим. Информаторы клялись, что этот самый офицер, потерявший после выздоровления память, в бреду рассказывал об ограблении вагона с золотом из увозимого Колчаком на восток запаса царской империи. Еще раньше до Замащикова доходили смутные слухи со станции Тыреть, где однажды надолго застрял колчаковский эшелон. Рассказывали, что несколько офицеров из конвоя адмирала Колчака для чего-то искали на станции лошадь с санями и что-то возили от поезда к соляным ямам. А когда «золотой» поезд поехал дальше, в районе соляных промыслов якобы прогремел взрыв, засыпавший одну из ям. Оппоненты «золотой» версии отвергали ее и с жаром доказывали, что офицеры с колчаковского эшелона похоронили в соляной яме тела убитых солдат, поднявших бунт. Замащиков думал недолго и решил поискать дополнительную информацию о соляных промыслах. Если там золото, то оно может решить проблему ухода атамана за кордон, подальше от советской власти… И Константин распорядился доставить к нему контуженого офицера вместе с охотником. * * * Через четверть часа, когда осенняя темнота пала на землю, соглядатай Петро, запыхавшись, добрался до водокачки. Не успел он, прислонившись к шершавой стенке, перевести дух, как рядышком, в темноте, фыркнула лошадь и чей-то голос спросил: – Офицерик! Ты, что ль? Как тебя кличут-то?.. – Не пришел офицерик. То я, Петро… До Константина Борисыча пришедши… Тут он? – Дурной он тебе – в деревне появляться? Значит, побрезговал нашим приглашением офицерик? Ну-ну! Держись за стремя, Петро – щас сам все Косте обскажешь! Посланец пришпорил коня и поскакал в сторону опушки леса. Замащиков легко поднялся с земли, походя сгреб соглядатая за шиворот, тряхнул: – Я вам, оглоеды, чего велел? Обеспечить явку контуженого! Приглашение мое передать и проследить, чтобы он пришел и никому не сболтнул про меня! Так-то вы мою волю исполняете, а? – Костинька… Ой! – взвыл соглядатай, покатившись по земле от внушительной затрещины. – Кому Костинька, а кому Константин Борисович, оглоеды! – наставительно пояснил Замащиков. – Константин Борисыч, да я-то при чем? – заныл Петро. – К офицерику ваша невеста, Надежда Иосифовна ходили. Оне с ним говорили, а мне тока велели под домом Ефима залечь и проследить, чтобы они никому, значить… Нет моей вину тут, Константин Борисыч! – Ох, народец! – сплюнул Замащиков. Он протянул руку и поднял с земли соглядатая. – С Наденькой я сам разберусь, а ты за себя ответь, рыло! Снег скоро на землю падет, мне на дальние зимовья уходить от псов красных надо, чтобы по снегу, как волчару, не выследили. Я ответственное поручение дал – а ты, морда? Ты хоть понимаешь своим куриным умом, что, если б мне того офицера в нужное время предоставили, я не на зимовья клоповные мог уйти, а за кордон?! И людишек бы своих вознаградил, богатыми сделал бы… Где его теперь искать, а? Знаешь, где зимовье Ефима, рыло? – Откель, Константин Борисыч? Никто не знает… Промысловики свои зимовья от людей скрывают. Там у них и скрадки, и капканы на зверя поставлены… Ежели там кто попадя шляться будет – зверя распугают… – Вот ты и узнай, понял? Ефим в тайгу не собирался, за припасами вернуться должен. Хоть шалаш возле его дома поставь, а выследи мне его! Две недели тебе сроку даю. Не добудешь мне Ефима – брюхо велю распороть и на муравейник положу. Понял? * * * – Ефим: а как ты думаешь, почему Волоков, про которого я в бреду болтал, в меня выстрелил и с поезда сбросил? На мороз, в одном кителе? Если б не ты – я замерз бы тогда! Или волки сожрали бы… Я ведь, помню: очнулся от того, что они кровь мою лизали. – Ну, то не волки были – это первое. Одичавшие собаки вдоль Транссиба в тайге появились – они страшнее волков! Человека не боятся, зверя травят. А почему однополчанин убить тебя хотел – ты сам и говорил в лихорадке. Только я записывать тогда за тобой ничего не стал – мало ли к кому твое «жизнеописание» попадет! – И что же я болтал? – Я так понял, что офицеры в вагоне с чешскими легионерами сговорились золото казенное покрасть. Набрали камней где-то на остановке, вагон вскрыли и заместо золота камней в ящики наложили. А в Тырети, выходит дело, вскрыли вагон с золотом, подменили ящики… – И дальше что? – Дальше? Пока эшелон ваш в Тырети стоял, выгрузили они полтора десятка ящиков и в соляную яму спустили. Там народ спокон века соль из-под земли копает. А кто-то из офицеров про те соляные ямы прознал – вот и решили, что сие место надежное. – Соляные ямы, говоришь? Ничего не помню… Хм… А место действительно надежное, Ефим? – Откель же мне знать? Я на тех ямах всего-то пару разов и был. Копает их народ прямо лопатами. Слой земли небольшой, сажени не будет. Снимешь землю – чистая соль, и выпаривать не надо! Когда одна яма глубокой для добытчиков станет – бросают, новую рядом копают. – А с брошенной ямой что? – А ничего, полагаю. Оне ж открытые, ямы-то. Зимой снегом заваливает, летом дожди заливают. Вот и получается, что в старых ямах сверху не соль, а бурая жижа. Ведрами можно черпать. А какая там глубина – один черт знает. А на что тебе все это, Вадим? Никак, золотишко покраденное поискать хочешь? Рейнварт остановился, прислонился к огромной кряжистой лиственнице. Хрипло выхаркивая воздух, попросил: – Давай немного погодим, Ефим. Нога болит так, что света белого не вижу. И дыхания не хватает – этак-то по чащам бегать… – Давай погодим, – согласился охотник. Рейнварт постепенно отдышался. И заговорил, с хрустом ломая пальцы: – Не знаю, поймешь ли, Ефим… Мужик ты вроде умный… Не нужно мне то золото, понимаешь? Не мое оно – казенное! Из царской казны! Меня, офицера, присягу принимавшего, его охранять приставили – и я же его красть буду?! – Ну да, ну да, – ухватился за бороду Ефим. Глаза опустил, а по голосу не понять – то ли насмехается, то ли всерьез своего «найденыша» великим хитрецом считает. – Ну, а раз не твое, так чего беспокоишься? Лежит оно в яме, и пущай лежит. Считай, как в казне… – А если Волоков со своими дружками вернется за кладом? – Рейнварт сделал шаг к Ефиму, положил на плечо руку, заглянул в глаза. – Или, допустим, видел кто из местных, как они минувшей зимой золото прятали? Выкопают ведь, растащат! Ефим осторожно снял руку собеседника со своего плеча: – Не пойму я тебя, Вадим. Царя давно нет, народишко и без него худо-бедно живет. Ну, украл твой Волоков царскую казну – так что теперь? Чья она нынче – объясни мне, дурню деревенскому? – Золото казенное! – твердо заявил Рейнварт. – Как сказать, – хмыкнул Ефим. – Как сказать! Пока Николаша царствовал – его казна была. Сейчас красные власть ту взяли – выходит, ихнее золото? – Нет! – А чье ж тогда? – прищурился Ефим. – Раз не красным большевикам принадлежит – стало быть, их врагам? Белому движению? – И не ему! – Ну, слава те господи! А то я уж подумал, что ты, Вадим, и правда того… контузился слегка. – Ефим, сколько до той станции по чугунке? Ты, вроде, говорил – верст двадцать? – Не более. А что?