– За всю жизнь не врал, господин офицер! – насупился Михей. – Лошадей у меня и вправду нет! – А как же?.. – А вот с нее и спрашивай! – громко стуча костылем, Михей ушел за печь. – Бабочка, ты что, шутки шутить вздумала? – насупился полковник. – Никакие не шутки. У меня нету, а у кого есть – скажу, когда продухты да карасин увижу! И не глядите так на меня, бабоньки – на ребятенков своих поглядите лучше! – Так… Выпороть бы тебя, старая, да визгу не хочется, – вздохнул полковник и всем корпусом развернулся к своим. – Ефремов, Полуянов! Бегом в салон-вагон и принесите сюда… Ну, в общем, попроще и побольше. – Так как же, ваш-бродь, из самого салона?.. – Господин Верховный правитель больше в свой вагон не вернется, господа офицеры! Так что особо не стесняйтесь! И керосину баклажки две захватите у проводников. Скажете – я распорядился… Кр-ругом – марш! Выполнять! Через четверть часа запыхавшиеся офицеры принесли завернутую в скатерть целую уйму добра – несколько буханок хлеба, какие-то железные банки с яркими картинками, добрый кус окорока и коробку шоколада. Об пол грохнули две железные пахучие баклажки с керосином. – Ну-с, мы свое слово держим, господа посельщики. Где лошади? Половинчане как зачарованные разглядывали кучу продуктов, и полковник повторил вопрос. – Где-где… Лошадки, господин офицер, только на Выселках, у Лопотуни и Семенова имеются. У богачей наших поселковых. А вот дадут ли вам лошадей – того не знаю. – Дадут! – уверил полковник. – Провожатый мне нужен – черт бы в вашем посту этих Лопотунек искал. Эй, малец! Офицер ловко выудил из-за печки рослого пацаненка со смышлеными глазами. – Тебя так зовут-величают, малец? – Енькою… – Покажешь Выселки ваши? – А чего не показать? А стрельнуть из револьверта своего дашь, господин офицер? Полковник начал терять терпение: – Приведешь к лошадям – я тебе револьвер насовсем подарю. Слово офицера! Ты куда?! А Енька, задыхаясь от восторга, уже пялил на себя старенький тулуп, голову поверх шапки замотал старой шалькой. – Пошли, дядя офицер. Тут недалеко! – Он смело взял полковника за рукав шинели и задергал, зашептал: – Только Лопотунька с Семеном Горбатым врать станут, что нету у них лошадей. Есть! Я знаю, где они их прячут – в овраге. Тоже покажу. А револьверт и вправду дашь? Не обманешь? Когда незваные гости, стуча ножнами шашек, убрались из избы, посельщики долго молчали, как зачарованные таращились на оставленные продукты. Даже Михей вылез из-за печки. К нему пристали: – А это что – круглое да твердое? – Консервы, бабоньки, называются. Ножом открывать сии банки надо – а под крышкой колбаса али мясо… Хм… А все ж нехорошо, бабы, получилось: своих посельщиков, получается, выдали! – Ты еще кумовьями их, мироедов, назови! – перешла в атаку баба Нюра. – Нашел посельщиков – зимой снега не выпросить! Али не помнишь, как ты у Лопотуни пару коней с плугом выпрашивал, чтобы клин по весне за Волчьим оврагом вспахать?! – Дык дал же… – За четырех курей?! Благодетель какой… Переругиваясь с Михеем, бабы и дело не забывали – проворно прятали свалившееся с неба добро по углам и в запечье. Попутно уговаривались – как делиться с соседями. Кто-то вспомнил Лапотуню с Горбатым – надо ли им долю выделять? Решили, что не надо: мироеды наверняка просто так офицерам лошадей с санями не дадут. Не прошло и часа, как со двора послышался скрип полозьев и лошадиное фырканье, и тут же в избу влетел весь белый от поземки Енька, сразу полез на печку греться. Михей, не церемонясь, стащил его оттуда за ногу: – Ну, чего там? Дали военным лошадей? Рассказывай, постреленок! – Таким не дашь, – неожиданно всхлипнул мальчишка. – Поначалу уперлись оба: нету, и все тут! А когда охфицеры до конюшни в овраге добрались, на колени встали! Не лишайте, говорят, добра последнего… – Показал, значит, где лошади спрятаны! – Михей отвесил мальчишке подзатыльник, другой. – Эх, не по-суседски все-таки получилось… – Горбатому охфицеры желтых кругляков отсыпали. А Лопотуня ровно спятил: орать принялся, даже отрез[106] выташшил: не дам, и все тут! Его и стрельнули тута. И бабу евойную тоже – она, как мертвого мужика свово увидела, с вилами на военных охфицеров пошла. – Эх, не по-людски, – Михей тяжело сел на лавку и перекрестился. В сенях раздался топот, и в избу заскочил офицер, срывая на ходу снежные сосульки с усов. – Ну, старик, добыли мы лошадушек, – он приложился к фляжке. – Теперь вот еще что надобно: я еще вчера днем с насыпи в бинокль окрестности осматривал. И видел вроде за околицей строение какое-то. Что это такое? – То часовня, – буркнул Михей. – Дом Божий, хоть и снарядами попорченный. А что? – Так нам кое-что с поезда снять надобно, – вздохнул офицер. – А в темени вашей египетской ни черта не найдешь. Эй, малец, хочешь еще продуктов? Покажешь дорогу к часовне? А то его благородие боится по темному времени лошадей в овраг или еще куда к черту на кулички загнать. Груз-то тяжелый… Ну, одевайся! – Поморозился Енька, только зубами стукать от холоду перестал, – попробовала заступиться Енькина мамка. – Ничего, потом отогреется! Дед, слышь? Церковка-то сильно порушена? – Купол с колокольней снесли снарядом, а стены остались. А вы чего там прятать надумали, ваш-бродь? Божий дом, все-таки… – А где еще тут место подходящее? – окрысился офицер. – Тут от ваших морозов земля на сажень промерзла, для ямы неделю тюкать всей командой надо. Мы, слышь, дед, не позже как по весне вернемся – как красножопых добьем. Пошли, малец! На телеге поедешь, как фу-ты ну-ты! До состава доедем, солдатскую команду возьмем – и покажешь дорогу… А с тобой не прощаюсь, дед! Вернемся еще к тебе, с гостинчиком, хе-хе-хе! Малец вернулся под утро, выложил из-за пазухи подаренные консервы с шоколадом, полез опять на печку. А Михей опять к нему с вопросами: чего под часовней господа офицеры прятали? – Я, дед Михей, одну только ходку с ними сделал. Яшшики грузили – на две подводы, страсть сколько! Увезли те яшшики в часовню, солдатскую команду оставили, чтобы те ямку поглубже приготовили – и за новыми яшшиками уехали, без меня уже… Я-то утёк – А чего еще говорили господа офицеры? – не отставал дед. – А ничего не говорили, молчком все больше, да с руганью только. Один офицер всё стены часовни осматривал, с фонарем. Потом двух солдат, что кирпичи с середки выбирали, покликал и велел им шпуры[107] какие-то в двух стенах долбить. Динамит какой-то поминали… – Ну, лезь на печь, грейся, – похлопал мальчишку по худой спине дед. А сам сел, согнувшись, у окошка, затянутого бычьим пузырем и смолил цыгарки, одну за одной. Когда обоз проскрипел мимо избы в третий раз, Михей растолкал все свою бабско-ребячью «команду», велел собираться. – Куды, зачем? – Собирайтесь, говорю! Пока пурга да темень, в курятнике укроемся от греха… – Какого греха, дед? – Потом скажу. Собирайтесь, да поторапливайтесь! И добро всё прихватыйте, бабочки! Суседям стукни, Глафира: всем уходить надо… – Да ты говори толком, старый! В ночь-полночь из избы выташшить собрался, с детями – и в молчанку играешь! – Ну, коли ты дура такая, скажу: не с гостинчиком господа офицеры к нам вернутся! И в живых, полагаю, никого не оставят… Дрожащим от холода бабам дед велел идти след в след. Сам ковылял последним, подпираясь самодельным костылем, то и дело оскальзываясь на одной ноге, падая и страшно ругаясь вполголоса. Но прихваченной метелкой самые глубокие ямки от следов не забывал заметать. Курятник-землянка был примерно в полпути от поста к часовне, только чуть в стороне. С грузом по разыгравшейся не на шутку метели едва добрались. Михей отгреб снег от дверцы, велел всем заходить. Зажег керосиновую лампу с остатней половиной стеклянного колпака, выбрался из землянки и осмотрел окрестности – не видать ли снаружи света? Перекрестясь, залез в тесный курятник сам, задул лампу. Снаружи выла метель, но в курятнике было тихо и тепло. Бабы поохали, прижали покрепче к себе малышню и велели ей дремать: дед Михей знает, что делает! Один Енька – ох и любопытный отрок – к деду прополз, затеребил: – А чего мы из избы ушли, дед? От какого греха? Помолчав, старик решил, что Енька не отстанет, сказал: – Не простые то яшшики были, малец. Вишь как получается: адмирала того Верховного наверняка к стенке красные поташшили. А без него злыдни из евонной охраны, думаю, решили малость золота покрасть. А куды его прятать? Землю-то и правда не продолбишь зимой – вот и присмотрели часовенку. Шпуры ты поминал, Енька – я еще с Германской войны помню: саперы такие дырки в земле делали, чтобы взрывчатку заложить и чтобы посильнее рвануло. Вот и энти наши «благодетели» решили в часовенке натыренное золото укрыть. Навозят, сколько смогут – и стены подорвут динамитом, чтобы от глаз людских скрыть. Понял? – А мы-то зачем прячемся? – не отставал малец. – Потому как мы свидетели сей покражи, Енька. Офицеры на своих поездах дальше воевать уедут, а мы-то, получается, знаем насчет часовни! Выкопать то золото Николашкино, стало быть, могем, по их разумению. Или разболтать кому. А мертвые свидетели никому ничего не скажут, понял? Давай, лезь ко мне под шубу, поспи чуток… Но поспать в ту ночь беглецам так и не удалось. Только пригрелись – громыхнул взрыв неподалеку, от которого с насыпного потолка посыпалась пыль и заорали куры. – Куды полез? – Дед перехватил любопытного Еньку у самых дверей. – Сиди покамест! Чую, что не все еще кончилось. Как в воду дед глядел. Вскоре со стороны часовни ветер донес треск выстрелов. Дед перекрестился в темноте. – Чего это, дед? – Ты говорил, что солдаты там офицерам помогали? Ох, грехи наши тяжкие… Оне – тоже свидетели. Их наверняка и постреляли. Счас и в нашу избу пожалуют… А мы-то туточки, – невесело хмыкнул Михей.