– А куда именно – обходчиками? – поинтересовался Цепенюк. – На станцию Зима, к примеру: ближе к городу разве что Михайловка… – Согласен. У меня там родня вроде осталась. И с голоду помереть не даст, надо полагать. – Вот и хорошо. Ну, а ты, товарищ? – А я грамотный. Согласен на бумажную работу в конторе, – неожиданно заявил Потылицын. Выпросив у кадровика талоны на обеды в железнодорожной столовой и пару дней на окончательное выздоровление, есаулы покинули контору. Едва отойдя за ближайший угол, Цепенюк схватил товарища за воротник: – Потылицын, ты что же это, сволочь?! Нам вместе держаться надо, ты забыл?! К золотишку спрятанному поближе! А ты? – Пусти! Не могу, Цепенюк, прости! Мне солдатики эти, которых ты в пещере пострелял, каждую ночь, почитай, снятся. И чехи отравленные… Я ведь крещеный, Цепенюк! – прохрипел Потылицын. – Как хочешь, а я в Холмушинские пещеры больше ни ногой! И золота мне никакого не надо! Я бы лучше в попу сходил, к батюшке. Исповедовался бы, покаялся в грехах… – Р-размазня! Баба! Тряпка! – оттолкнул товарища Цепенюк. Плюнув, он повернулся и направился было прочь, скрипя зубами от ненависти. К батюшке он собрался идти, ага… А батюшка, про золото спрятанное услыхав, тут же в ГПУ побежит? Резко повернувшись, он догнал Потылицына, обнял его за плечи: – Ладно, брат: поступай как знаешь. Бог тебе судья! Давай-ка на прощанье в пивную завернем, водочки тянем и по-людски расстанемся, а? – Водку с пивом за спасибо в заведениях не наливают, брат. Вшами тифозными платить собрался, Цепенюк? – Это у тебя денег нету, а у меня, брат, есть! Раздобыл! Помнишь чекиста-комиссара в бараке? Я одежку-то его «попятил» и спрятал, а денежки забрал, – Цепенюк вытащил из-за пазухи свернутые в трубочку купюры, помахал ими. – Только вот что за деньги, чьи? Почем они тут идут? Это вот три «петеньки», ясно дело! «Катенька» одна имелась у комиссара дохлого. Керенки, сибирские рубли – понятно. Но больше всего каких-то кредитных билетов Дальневосточной республики[104]. Местных, стало быть… Ладно, трактирщик разберется! Пошли, Потылицын! Цены нынешним деньгам офицеры не знали. Цепенюк, подумав, выложил на залитый пивом прилавок две местные кредитки из бумажника чекиста, и трактирщик, поморщившись, выставил две пары пива. За третью, сибирскую денежную бумажку, он расщедрился на шкалик скверной водки. От пары глотков водки и кружки пива Потылицын мгновенно опьянел и уснул за столом, уронив голову в железнодорожной фуражке на стол. Подождав, пока пивную покинет последний посетитель, Цепенюк достал из сапога хирургический скальпель, прихваченный им из больничного барака. Подсев поближе к товарищу, он быстро обшарил все карманы, забрал талоны на питание, справку из больницы. Расстегнул на Потылицыне верхние крючки шинели и рубашку, оглянулся по сторонам. Цепенюк примерился и всадил острое жало скальпеля между четвертым и пятым ребрами товарища – Потылицын только судорожно дернулся в пьяном забытье. Еще раз оглянувшись, Цепенюк для верности кулаком загнал узкое лезвие в грудь до конца. Крови почти не было – только вздохнул Потылицын и затих. Застегнул на убитом шинель, Цепенюк, поправил тело и ушел, махнув трактирщику: – Развезло там моего земляка, пусть поспит маленько, уважаемый… Трактирщику было все равно: – Пока публики нету, пусть спит. А буянить начнет – на сапоги штрафану и на улицу выкину, хе-хе-хе… Глава семнадцатая Дед Михей и Енька (Сибирь, блокпост Чалдон, 1920 год) Зима 1919–1920 годов для всех сибиряков, издавна обживших старый Московский тракт, выдалась беспокойной. С декабря ожила и словно сошла с ума железнодорожная колея Транссиба. Поезда катились по ней в сторону Иркутска безостановочно – такого старики не помнили со времен Русско-японской войны. Будто вся Россия сорвалась с места и помчалась к Великому океану. Ожил и слегка захиревший со времен постройки железной дороги старый тракт. По нему на восток шли пешком и ехали на телегах и розвальнях беженцы из центра России. Добравшись до очередного села, они, словно саранча, кидались искать пропитание – молили, требовали, отбирали угрозами. Вместе с беженцами на сибирские просторы пришел страшный сыпняк. Тиф не щадил ни старого, ни малого. От него вымирали целые улицы и слободы. Люди заколачивали окна изб и с последним скарбом устремлялись вслед за беженцами, на восток. Станции и некогда богатые торговые села обезлюдели. Не обошла беда стороной и блокпост со старинным наименованием Чалдон. Когда-то слобода Чалдонская была упомянута в плане межевания земель Иркутской губернии за 1800 год, с указанием населения – 465 человек. Поселок возник как почтовая станция на Московском тракте. Для освоения здешних земель сюда было послано 30 семей из Илимского края и Иркутского уезда. Главным занятием чалдонцев, помимо исконных крестьянских работ, был извоз. Подсобными промыслами жителей были лесной и дровяной, а также охота. Здесь строились постоялые дворы, мелочные лавки. Со временем в Чалдоне появились три церковно-приходских школы: одноклассная мужская, одноклассная и второклассная женские. В селе были водяная и паровая мельницы, три кузницы. Была в селе, само собой, и пересыльная этапная тюрьма, где останавливались каторжники, проходившие в Иркутск и далее в Забайкалье. Тюремный комплекс состоял из двух деревянных бараков, которые были рассчитаны на 100–200 человек. Каменными в Чалдоне были лишь два купеческих лабаза да часовенка, возведенная на пожертвование купцов. А что до названия села… Чалдoнами в Сибири издавна именовали коренных обитателей, потомков русских поселенцев, вступивших в брак с аборигенками. Так же на Дальнем Востоке называли неграмотных людей, бродяг, беглых каторжников. Молодых мужиков на блокпосту не было уже давно, с самой германской войны. Сибиряков старших призывных возрастов силком уводили появлявшиеся на тракте разноцветные агитаторы и командиры – красные, белые, анархисты. А в 1919 году в Чалдоне случился большой пожар. Тушить его было некому, и огонь беспрепятственно и победно прошелся по селу, оставив после себя кучи головешек и закопченные трубы деревенских печей. От того пожара каким-то чудом уцелели лишь маленькая, в полтора десятка дворов, пристанционная слобода да отдаленный от Чалдона хутор Выселки, где особняком жили два зажиточных семейства. В пристанционной слободе когда-то селился с семьями небольшой железнодорожный персонал блокпоста. Нынче в слободе из мужского населения остались одноногий дед Михей да его внук Енька, которому на прошлую Троицу исполнилось четырнадцать лет. Остальное население слободки было бабьим – старухи, солдатки и вдовы. Благодаря им, бабам, блокпост и выживал в суровые зимы последних лет, когда на станцию перестали привозить казенные колоды лесин для отопления и керосин для сигнальных фонарей. Да бог бы с ним, с освещением – о нем никто особо не жалился. Короткие зимние вечера освещались дедовским обычаем, лучинами. Хуже было то, что избы было нечем протапливать. До пожара старухи и солдатки потихоньку разбирали на дрова брошенные дома. А когда огонь уничтожил село и зимняя стужа грозила извести его последних обитателей под корень – стали думать, где бы раздобыть дрова насущные. Придумали – и бабы, одевшись поплоше, да еще запачкав лица, чтобы не глянуться никому из лихих людей, приспособились выходить к останавливающимся на посту поездам и христорадничали полешко-другое у машинистов с кочегарами. А там уж как повезет: кто из машинистов матюгами из кабины посыплет, а кто и сжалится, скинет с тендера два-три полешка. Эту дровяную добычу посельщики делили поровну, когда с блокпоста уходил последний вечерний поезд. Поровну – это, конечно, не считая зажиточных мужиков с Выселок – Семенова и Лапотуни. Те запасались дровами с осени, благо что сумели поймать десяток бесхозных лошадей, бродивших оседланными в сопках. Чьи были те кони, каких седоков носили и как их потеряли – бог весть! В самом блокпосту не воевали, а вот в окрестностях, случалось, гремели выстрелы, стрекотали пулеметы и даже пушки, бывало, ухали. Белые сражались с красными, анархисты (слава богу, не антихристы!) с теми и другими – кто их, вояк нынешних, разберет. Наезжали, конечно, «разноцветные» вояки и в поселок. Все требовали хлеба, самогонки, а если разживались спиртным, начинали или ссориться до смертоубийства, либо агитировать за своих. А кого, спрашивается, агитировать-то, коли мужиков в посту, кроме помянутых уже Михея и Еньки, не осталось? Не грибы, чай, чтобы от сырости расти. Тут хоть заагитируйся! Попадались среди наезжавших ухари, которые угрозами или посулами керосина и соли переловили на посту всех кур – кроме тех, которых догадливые чалдонцы загодя спрятали в балке у Сухого лога, построив для них из всякой дряни курятники-землянки. Днем за теми курятниками присматривала малая ребятня, но оставлять малышню в Сухом логу на ночь бабы нипочем не хотели. Лисы и одичалые собаки ничуть не боялись пугал и ветряных трещоток. Не помогали от четвероногой напасти и разбросанные вокруг землянки ненужные в хозяйстве железки, хотя деревенские мужики-охотники, пока их не мобилизовали, клялись, что волки и лисы запаха железа на дух не переносят, сразу уходят подальше. Так и жил Чалдон, ни на что не надеясь и конца наступившему лихолетью не видя: день прожили – и слава богу! Помолиться – и то негде было с тех пор, как очередные наезжие вояки догадались свою пушку пристреливать, выбрав мишенью часовню в полуверсте от блокпоста. Хорошая была часовенка, добротная. А артиллеристы-безбожники, вишь, приспособились с пушкой… На второй день пристрелки снесли купол у часовенки, несколько снарядов попало под стены, а один умелец (ни дна ему ни покрышки!) сумел прострелить часовню насквозь. Хорошо еще, что ровно в окошко попал, снаряд-то в другое и вылетел. Взорвался бы внутри – разнесло бы часовенку по кирпичикам. А так, рассуждали в Чалдоне, еще ничего. Лихолетье когда-нибудь закончится – купол с крестом и заново поднять можно будет. Целые кирпичи поэтому пособирали всем миром, гуртами сложили, а хищных Лапотуню с Семеновым, уже прицелившихся на те кирпичики, Михей одноногий строго-настрого предупредил: тока троньте, сразу винтарь свой откопаю, с Первой мировой принесенный. И тады, мол, посмотрим. Михея одноногого все побаивались, несмотря на его инвалидность. По праздникам Михей прицеплял к старенькой гимнастерке аж три Георгиевских креста и иногда жалковал, что писарюги-подлюги четвертый «зажилили», не направили кому следует документы на представление. Прицеплял Михей своих Георгиев и в тех крайних случаях, когда на блокпост налетали непрошенные гости. Хоть белые, хоть красные – незваные гости знаки солдатской доблести знали и уважали. И особо посельщиков не притесняли, когда Михей – а был он саженного роста и руками по-прежнему мог ломать подковы – выходил им навстречу и усовещал как мог. Беда накрыла блокпост как раз в канун Рождества. Приехали из города Иркутска на бронепоезде работяги из паровозных мастерских – стало быть, красные. Хотели было пути разобрать, чтобы поезда с каким-то адмиралом Колчаком тут не прошли, споткнулись бы. Но Чалдону без проходящих поездов грозила верная гибель от стужи. И бабы уговорили железнодорожников, и дед Михей отсоветовал: ежели вам, ребяты, преграду для адмирала вашего соорудить надо, так рельсы запасные просто положте на пути, поперек. А то из мастерских своих железного и деревянного хламу привезите – вот вам и преграда! Так «ребяты» и сделали, на радость бабам: привезли второй ходкой десятка три старых шпал. Сделали в них пулеметные гнезда, поставили часовых, а запасных караульщиков расквартировали в слободке. Вечером Михей пожертвовал временным постояльцам последнюю четверть самогона, и посельщики узнали причину суматохи. Едет-де из города Омска самый главный Верховный правитель Сибири, адмирал Колчак. Едет с великой охраной и везет – ну тут бабы не совсем поверили – все государеву казну, которую у свергнутого царя Николашки отняли. Еще рассказали работяги из мастерских, что ежели того адмирала здесь не остановить, то увезет он казну царскую до самого моря-океана, а там его ждут не дождутся японцы и прочие иностранцы. Погрузят золотишко – и поминай как звали! А ежели увезут, то вся Расеюшка с голоду помрет, потому как ни зерна, ни хлебушка, ни оружия для защиты от врагов купить будет не на что. Чалдонцы слушали, кивали, верили и не верили. То есть про покупку оружия рабочие, видать, правду говорили. А хлеб-то на кой покупать, коли он и без золота, руками крестьянскими производится? Но не спорили, покашливали да переглядывались: оно так, конечно: адмирала остановить надобно. Баб больше интересовало: не будет ли стрельбы великой на станции? Может, им всем пока подобру-поздорову куда подальше с детишками податься? Подвыпившие гости смеялись, трясли головами: никакой войны не ожидается, потому как с чехами и словаками, кои поезд с золотом охраняют, давно договоренность имеется. Им бы до Владивостока побыстрее добраться, да домой поскорей: навоевались! Часовые и дозорные спать залегли уже, а бабы, собравшись на улице, под свирепыми порывами низко летящей поземки, уговорились последнее добро все же собрать и приготовить к «вакуации», а детишек в самой дальней поселковой избе нынче спать положить, под присмотром двух старух. И ежели что начнется – тогда всем налегке в сопки подаваться. Эвакуироваться, впрочем, не пришлось. Караульщики, просидев в поселке три дня, на четвертый молчком снялись и обратно в город подались. Баррикады из шпал с пулеметными гнездами разбирать не стали, так и оставили. Посельчане решили, что когда напасть мимо пройдет-проедет, те шпалы к делу пристроить. То бишь попилить на отопление и обогрев. Прошло еще несколько дней в тишине и покое, и после Рождества проснулись посельщики затемно: зарядила в Чалдоне свирепая вьюга да такая, что избы в слободке, казалось, от порывов ветра кряхтели. Бабы повздыхали: стало быть, несколько дней поездов проходящих не будет, заметет снегом железку. Стало быть, и с топливом покуда дело швах. Но ошиблись в Чалдоне: через сутки на станцию побились сразу два поезда. Пыхтели паровозы, парами впряженные в господские классные вагоны. Хрипели паровозные гудки, вдоль вагонов выстроилась цепь часовых, слышались резкие выкрики команд и свистки разводящих. Хвосты поездов терялись в белесой мгле, и вездесущая малышня, которую старухи удержать в избах не смогли, побежала в разведку. Стрельбы не учинилось, и бабы, когда развиднелось, двинулись к путям дровишки у машинистов выпрашивать. Но вернулись ни с чем: охрана их и близко к паровозам не подпустила, и сердитые солдаты, крича не по-русски, даже пару раз в воздух стрельнули для острастки. А под вечер на станцию прибыл встречный поезд со стороны Иркутска, встал на втором пути. Чуть попозже ребятня доложила: из господского поезда вышел важный военный в сопровождении многочисленной команды. Пряча нос в воротник шинели, он быстро пошел в окружении конвоя с золотыми аксельбантами к поданному из Иркутска составу. Сели на тот поезд человек с полсотни, и состав укатил в сторону города. А прибывшие ранее поезда остались у дебаркадера. И часовые возле вагонов остались, по-прежнему никого близко к теплушкам не подпускали. Ночью стрельба все-таки случилась – небольшая, правда: с десяток выстрелов, не более. А потом в дверь крайней избенки, где жил одноногий Михей со своей старухой женой, двумя снохами и полудюжиной ребятишек, бешено застучали прикладами. Поначалу опытные посельщики затаиться хотели, но куда там: вот-вот двери с петель слетят под бешеными ударами. Делать нечего, открывать надо. Открывать пустили Михея с его одной ногой и тремя Георгиями. В избу, мгновенно ее выстудив, ворвались с полдюжины офицеров. Свету потребовали для «сурьезного разговору», а когда узнали, что в доме только лучинки и имеются, двое сбегали куда-то, принесли яркие фонари. Оказалось, пришли офицеры, высоких чинов. Успокоили они обитателей избы как могли и сразу же перешли к делу. Офицерам позарез нужно было несколько подвод, а для чего – они не говорили. Бабы осторожно, чтобы не обидеть страшных гостей, загомонили: какие кони, какие подводы, ваши благородия? Найдете во всем посту хоть одну конскую говешку – хоть расстреливайте тогда! Один из офицеров рванул из кобуры револьвер: – Врете, паскуды старые! А вот я сейчас щенков ваших по одному начну к стенке ставить, а?! – М-м-олчать, поручик! – рявкнул некий полковник, тоже доставая револьвер. – Господа, выведете его отсюда и умойте снегом, что ли… С ума посходили: с угроз начинать! С простолюдинами иначе надо, господа офицеры! Покашляв, полковник попробовал иначе. Во-первых, лошадей никто насовсем не отбирает – боже упаси! Они нужны на время. Во-вторых, не за просто так лошадок просили – а за вознаграждение… В подтверждение своих слов полковник вынул из кармана жменю золотых монет с профилем царя Николая. От золота под ярким светом фонарей по избе запрыгали яркие «зайчики». – Ну, господин георгиевский кавалер, что скажешь? – повернулся полковник к Михею, подпершемуся суковатой палкой. – Нешто не оголодал за годы лихолетья? Смотри: настоящее золото! По два царских червонца за подводу, а? А хотите – по три, черт возьми! Ну? Михей взял со стола монету, с любопытством оглядел ее, даже понюхал и бережно положил на стол. Переступил в сторону, одернул ветхую гимнастерку. – Оно, конечно, заманчиво, господин полковник. Да только на посту нашем за эти цацки и дырку от бублика не купишь. У кого покупать-то? У таких же голозадых, как мы сами? И лошадей у нас нет, хоть стреляйте! Полковник шумно выдохнул и сел на скрипучую лавку, переглянулся с офицерами. Те пожимали плечами. – Так что – ни одной лошадушки в деревне вашей? – кисло улыбнулся полковник. – Лошадей, конечно, можно и поискать, – решилась бабка Нюра. – Тока золотишко свое, ваше благородие, спрячь! Ни к чему оно нам… Вот продуктами ежели али мукой. Карасинчику бы хоть четверть. Хлебушка сто лет не нюхали, господин офицер… – Ага! Что я говорил, – истерично засмеялся худой офицер в дверях. – Есть у них лошади с подводами! Торгуются, сволочи! «С подходом к ним нужно», как же! По 24 грамма[105] «подхода» – в самый раз будет! – Помолчите, прапорщик, – оборвал полковник и повернулся к Михею. – А вот врать, господин георгиевский кавалер, некрасиво!