Цепенюк перевел дух и продолжил: – Слушайте мой приказ, ребята! Поселок небольшой. Нужно обыскать его и найти проклятого иуду-предателя! Беглецов после обнаружения приказываю пристрелить на месте, без суда и следствия. Приказываю также расстрелять злостных укрывателей – в случае нахождения таковых. Р-разойдись! * * * В окна просторной избы отца диакона заглянули первые лучи солнца. Старуха потушила керосиновую лампу. – Так, говоришь, за тобой гонятся? Что же ты натворил, человече? – Ничего, господин священник, клянусь спасением! Просто я ночью видел, как офицеры воруют золото из вагона, вот и вся моя вина. – Золото, золото. Воистину, оно создано на погибель людскую. Грехи, грехи наши… Не бойся Давид, я тебя не выдам!.. Сестра Ксения, подай-ка нам самогоночки: совсем замерз раб Божий. И женщину натри, и да и вовнутрь для сугреву немного дай. Диакон налил в широкую ладонь резко пахнущую жидкость и принялся сильно растирать тело стоявшего перед ним человека, легко поворачивая его. – Погоню-то скоро ждать надо, как сам думаешь? – поинтересовался диакон. – На-ко, глотни чуток… Прокашлявшись после обжигающего самогона, Эдельман покачал головой: – Не знаю, господин священник. Они повезли золото куда-то на санях. Наверное, прятать. Когда вернутся – хватятся меня, конечно. – Мать, выдай-ка нашим гостям бельишко. Давиду мое шибко просторное будет – дай свою рубашку. Сестра Ксения, а ты на чердаке травки свои поищи – может, что-то от болезни ее лихой сыщешь. Давид, ты на печь полезай – ну-ка, мелюзга, пустите гостя в самый угол, чтобы не видно его было. А я сейчас… – А вы куда, ваше… отец диакон? – встрепенулся фельдшер. – Да ты не бойся, сын мой: сказал ведь – не выдам! – усмехнулся в бороду диакон. – Ты ведь женку свою волоком тянул? Пойду метелкой след замету… Вернувшись, отец диакон разделся, пощупал лоб уложенной на лавку больной женщины, заглянул на печь: – Спишь, сын мой? – Нет пока… – Спи! Пока тихо все. И вы все давайте укладываться, люди! Ночка-то беспокойной выдалась… Но поспать отцу диакону с семейством не удалось. Вскоре с улицы послышались громкие голоса команд, выкрики. Отец диакон вылез из просторной кровати, облачился в рясу и поспел к двери как раз в тот момент, когда в нее застучали приклады винтовок. Не спрашивая, он открыл дверь, и голоса на улице сразу смолкли. – Прощения просим, ваше преподобие… – Чего надобно, служивые? – громыхнул диакон. – Беглых ищем, отец диакон. Фельдшера с больной бабой. Не к вам ли прибились? – Только свои в моем доме, служивые. Беглых в других местах поищите. – Ага, понятно… Извините, отче. И благословите, отец диакон! – скинув башлык и фуражку, явно хмельной офицер с погонами есаула тряхнул давно не мытой шевелюрой. – Нету вам моего благословения, коли Божьих тварей с ружьями, как собак, ищете! – Дьякон хлопнул дверью так, что с потолка посыпалась белая пыль. Фельдшер Эдельман тихо плакал на печи, бормоча полузабытые слова молитв. Глава шестнадцатая Боливар не выдержал двоих… (Иркутск, 1920 год) Дисциплина у русских офицеров из конвоя литерных эшелонов начала стремительно падать задолго до их приближения к Иркутску. Этому падению способствовали частые незапланированные остановки поездов из-за саботажа и самоуправства чешских легионеров, захвативших обе нитки железнодорожной колеи Транссиба. Внесли свой вклад в хаос и партизанские диверсии. Повстанцы разбирали пути перед спешащими на восток литерными эшелонами, отряды партизан преследовали колчаковские поезда буквально по пятам. Немалую сумятицу в умы конвойной службы внесло распоряжение Омского правительства о передаче охранных функций золотого запаса чехам – целые команды иностранных легионеров с удовольствием вселялись в поезда с бесценным грузом. И не было, пожалуй, ничего удивительного в том, что русский конвой – как, впрочем, и чехи – начал растаскивать доверенный им золотой запас рухнувшей империи. По свидетельству очевидцев, едва ли не на каждой незапланированной остановке составов возле опломбированных вагонов с золотом начиналась грязная возня. Немалая часть презренного металла исчезла на блокпосту Тыреть – эшелон простоял там около полусуток, пока аварийная команда, срывая ногти и оставляя на прокаленном металле разобранных путей куски кожи, восстанавливала взорванный партизанами путь. Длительная остановка поезда – на сей раз другого, одного из последних в «караване» – произошла на станции Тайтурка. О трагедии на этой станции читатель уже знает. Остается рассказать ему о коротком продолжении истории есаулов-убийц. * * * …Поиски сбежавшего в Тайтурке фельдшера не дали результатов, и офицеры повели поисковую партию обратно к эшелону в самом мрачном расположении. К тому же на станции взводный начал расспрашивать Цепенюка с Потылицыным насчет пропавших солдат первого взвода – пришлось наскоро сочинять историю об «особом здании» для нижних чинов. В любой момент с такими же вопросами в вагон могли заявиться штабисты Верховного правителя из первых вагонов, либо чешские офицеры, ехавшие где-то в последних вагонах этого же состава. Отправления все еще не давали, и Цепенюк велел Потылицыну поискать в поселке свою тетушки. Тот вернулся через три часа опять пьяным: никаких сведений об исчезнувшей невесть куда старухе он не принес. Уложив товарища спать и заперев двери, Цепенюк обшарил всю чешскую половину вагона и насобирал два вещмешка продуктов (легионеры ни в чем себе не отказывали). Не побрезговал Цепенюк и обыскать мертвые тела отравленных чехов. Найденные швейцарские франки и узелок с французским золотом он посчитал личным трофеем, и Потылицыну решил об этом не говорить. Дождавшись, когда тот протрезвеет, Цепенюк обрисовал товарищу щекотливость ситуации, в которой они оказались, и предложил на первом же полустанке бежать с поезда. Переодевшись в солдатское обмундирование, есаулы выпрыгнули из вагона, верстах в двадцати не доезжая Иннокентьевской. Они рассчитывали переждать какое-то время в одной из окрестных деревень. Там же по возможности разжиться штатской одежонкой, а если повезет, то и документами. Однако в первый же день деревенские обитатели, заметив пропажу с веревок выстиранного бельишка и следы, ведущие на сеновалы, донесли о появлении незнакомцев властям. Поселок был прочесан, а беглецы без хлопот извлечены с чердака заброшенного дома и отправлены в Иркутск. Наскоро придуманная Цепенюком легенда про дезертирство из белой армии не «сыграла»: поменяв офицерские гимнастерки и шаровары на солдатские, есаулы не догадались заодно избавиться от теплого офицерского белья – на чем и попались. В централе они обретались второй день, и тихо радовались здешней скученности: по причине переполненности тюрьмы о них, как и о многих других арестантах, власти просто забыли. Кроме офицеров Белого движения, дезертиров и вредителей, здесь держали местных налетчиков, отпетых бандюг и спекулянтов. Однако офицеры отдавали себе отчет в том, что рано или поздно до них доберутся. Расправа с чешскими легионерами, ограбление вагона с золотом и расстрел более двадцати солдат в Холмушинских пещерах тянули на неминуемый расстрел без суда и следствия. * * * …Локомотив только начал тормозить, разгоняя пронзительными гудками шмыгающую по рельсам разнокалиберную публику, а на подножках двух классных вагонах уже повисли встречающие состав представители местных властей с повязками на рукавах и одетых, по случаю сильного мороза, в дворницкие тулупы. Рядом с теплушками, прицепленными к вагонам, бежали какие-то люди с оружием в руках. Среди будничных солдатских шинелей русского образца мелькали франтоватые заграничные мундиры. Взвод, ехавший в третьем вагоне, уже вслух мечтал о раскаленной печке и возможности погреться. Однако встреча в Иркутске отнюдь не была теплой. Едва состав остановился, и солдаты открыли заиндевевшие двери, приготовившись попрыгать вниз, как были остановлены резкими окриками и щелканьем затворов винтовок: – Стой! Выходить только по команде, строиться возле вагона! Оружие, вещмешки с собой не брать! Слегка ошалевшие от такой встречи солдаты попробовали объясниться: – Граждане-товарищи, господа-ваши благородия! Застыли – мочи нет в клятом вагоне, две недели морозились, и топить было нечем! Дозвольте отогреться сперва! – Прекратить разговоры! Выполнять! Яростно растирая уши и лица, притопывая ногами, солдаты угрюмо выстроились вдоль вагона. Вооруженные дружинники продолжали допрашивать: – Почему у роты неполный состав? Дезертиры? Сколько ваших сбёгло по дороге? – Так что один только взвод остался, – подтвердил ефрейтор, старший в команде. – А кто и сбёг, так это охфицеры наши, есаулы Цепенюк и Потылицын. В солдатское переоделись и сбёгли на каком-то полустанке после Тайтурки. Фельдшер с женой ихней пропал. И чехи померли от чего-то – должно отравились. Так и лежат на своей половине вагона. – Так… Теперь слушай внимательно, служба! На двух вагонах сорваны пломбы, ящиков с ценным грузом явно меньше, чем должно. Ежели кто из вас позарился на золото – лучше сразу признавайтесь! Сейчас вагон будет обыскан, и ежели найдем хоть монету… – Побойтесь Бога, ваш-бродь! И близко к тем вагонам не подходили! – Как это – «не подходили»?! Как – ежели под присмотром чешской команды должны были вдоль состава на каждой остановке цепью становиться?! – Дык… Охфицеры запретили вагон покидать! Рази ослушаешься… Мы люди подневольные, команда непосредственного начальства – для нижнего чина закон, сами знаете, ваш-бродь! Солдатский вагон был основательно обшарен, вывернутые вещмешки с нехитрым барахлом выбросили прямо на дебаркадер. Солдаты опять зашумели: – Дозвольте хоть образок подобрать, ваш-бродь! Матушка дала… – А у меня портянки новые – что же, пропадать добру-то?