Очень скоро атаман узнал, что скромная пишбарышня, краснеющая даже при поминании черта, что в штабных канцелярии было редкостью, на деле была вовсе не записной скромницей. Ее не только прекрасно знали во всех приличных и малоприличных заведениях Читы, но и успели окрестить Машкой-Шарабаном. Последнее произошло из-за обожаемого мадам весьма вульгарного романса, который она же, махнув мозельского далеко не по-дамски, обычно и исполняла на подмостках кафешантанов, бесцеремонно сгоняя со сцены фраппированных такой развязностью штатных певичек. Были у Машки-Шарабана и иные не столь безобидные «слабости». Например, к жгучим брюнетам – причем романы с ними она вертела без всякой маскировки. Первое время об этих «слабостях» атаманши приближенные Григория Михайловича пробовали осторожно докладывать самому супругу, однако его реакция была столь же бурной, сколько и противоестественной. Поручик Новиков, к примеру, хоть и прошел с Семеновым всю Гражданскую, и под одной шинелькой с верховным спал, при попытке «открыть глаза» атаману на очередной громкий адюльтер Машки, получил пулю ровно между смоляных бровей. Малое время спустя рискнул обратить внимание его высокопревосходительства на поведение его супруги один из прикормленных журналистов – а потом все присутствие наблюдало, как взбешенный атаман гнался за неразумным через анфиладу комнат штаба, стреляя ему под ноги и заставляя тем самым высоко подпрыгивать и взбрыкивать ногами. Штабные и приближенные сделали из двух уроков вполне очевидный вывод и больше «расстраивать» верховного поведением супруги не пытались. Злословия при этом избежать, разумеется, не удалось: не только полковницы, но и мужчины возмущенно перешептывались о подробностях того, что Машка позорит и дискредитирует не только самого атамана, но и весь его штаб. А то и выше подымай – все Белое движение! Сказать, что атаман был вовсе дурачком, не видящим откровенных адюльтеров супруги, было никак нельзя. Знал, видел – но по каким-то одному ему ведомым причинам, предпочитал на «шалости» благоверной закрывать глаза. А Машка-Шарабан продолжала все больше и больше с упоением осваиваться с ролью светской «жрицы любви». Подаренный ей Семеновым бронепоезд (!) она, к примеру, велела выкрасить в желто-канареечный цвет, под лампасы Григория Михайловича, и с удовольствием на нем каталась. Причем изобрела свой способ общения с машинистом: тому было велено выставить над своей будкой большой железный щит, в который мадам Семенова время от времени стреляла из подаренного тем же Семушкой револьвера с перламутровыми накладками. Звякнет над головой машиниста попавшая в щит пуля единожды – надобно остановиться. Два-три раза загремит от попаданий щит – пропало дело! Тогда только успевай подбрасывать в топку дров: мадам, пропади она пропадом, желает кататься с ветерком! А еще взяла на себя Мария Михайловна Семенова непростые хлопоты вселенской заступницы и просительницы: сам-то Верховный был крутенек и на попытки подношений по поводу и без повода реагировал весьма болезненно. Чуть чего, хватался за револьвер и безжалостно открывал огонь по неразумным ходокам, норовившим попросить атамана о «безделице» – дать вагон-два для эвакуации семейства или, скажем, пожаловаться на ущерб, причиненный господами офицерами где-нибудь в клубе. Последнее было не редкостью: расшалившиеся семеновцы частенько превращали обстановку клубов и кафешантанов в груды обломков. Со временем просители быстро поняли (а кто не понял – тому подсказали), что в деликатных случаях надлежит обращаться не к самому, боже упаси, а к самой. Машка-Шарабан не брезговала ничем, отдавая, впрочем, предпочтение дорогим мехам и золотым украшениям. Получив подарки, Машка бестрепетно шла к Семенову и запиралась с ним в комнате отдыха за спальней. А там, глядишь, басовитый рык Верховного понемногу стихал, умильное воркование становилось громче, а довольное сопение Семенова завершало дело. Выпорхнув из спальни и оправляя на ходу помятое платье, мадам с сияющими глазами искала просителя и передавала ему выпрошенную размашистую резолюцию Верховного, или успокаивающе давала приложиться к ручке: – Ну-ну, Вольдемар, успокойтесь, пожалуйста! Григорий Михалыч обещался восстановить ущерб, нанесенный вашей ресторации, из полковой казны! Но вы тоже должны понять, Вольдемар: мальчикам нынче так скучно… Ну, вот и славно, вот и договорились! И бежала поскорее примерять обновку, часто хвастаясь ею и перед мужем. Крепко подвыпив (что с атаманом за последнее время случалось все чаще и чаще), Семенов считал своим долгом шепотом объяснять свою «политику всепрощения» ближайшему кругу: – Да знаю, знаю я все про Машку! Но что тут поделаешь? Она замуж выходила за полководца, за рубаку отчаянного, который одним движением бровей двигал полки и дивизии. А теперь? Тьфу! Она у меня, лапушка, и языки знает, и по философическим вопросом с ней не поспоришь. На фортепьяно играет – все забыть можно, когда слушаешь… «Дирижируя» вилкой с нанизанным на нее упругим белым грибком, атаман продолжал философствовать: – Ее душа – это черт знает какая глубина! И какая этой глубине нужна ежедневная подпитка! Она в душе – царевна. Дочь простого иерея – а ты подумай! Какая силища внутри… А я нынче что? Не вояка, не пример для вдохновения. Обабился, задипломатился вконец – вот ей и скучно со мной. Играет, вдохновения ищет, где может… Атаман безнадежно махнул рукой, и грибок, сорвавшись с вилки, улетел за соседний стол. Недоуменно поглядев на пустую вилку, атаман швырнул ее под стол, взял собеседника за галстук: – Но – любит, понимаешь, – любит! Я чувствую! Я боюсь ее потерять, и все ей прощаю! Понимаешь, полковник? Все!.. Тут разве поспоришь! Собеседник понимающе кивал, наполнял хрустальные рюмки «двойной очищенной» и торопливо, но со значением предлагал тост: – За любовь, ваше высокопревосходительство! За нее, великую! За нее, проклятую! – Эк ты точно сказанул, – умилялся атаман, смахивая с пегого уса слезу. – В самую суть попал – великая и проклятая! Но любовь любовью, а все расспросы супруги насчет золота и дальнейших планов Семенов то с грубоватой шуткой, то со злинкой пресекал. Уж как Машка-Шарабан не пыталась выведать – сколько в банковских подвалах «злата-серебра» – не получалось! Еще в конце лета 1919 г. атаман Семенов перебросил все свои казачьи полки в Восточное Забайкалье, отказался от активных военных действий на Амурском и Верхнеудинском направлениях и осел в осточертевшей ему Чите, где установил военную диктатуру. Конечно, его военная мощь значительно усилилась, когда на исходе зимы 1920 г. закончила свой переход от Омска до Читы 30-тысячная армия генерал-лейтенанта Каппеля, любимца адмирала Колчака. Сам Каппель въехал в семеновскую столицу в сосновом гробу, накрытом знаменами его лучших дивизий. Где-то за Нижнеудинском сани, в которых ехал Каппель, провалились в быструю горную реку Кан; через три дня он скончался от воспаления легких. Смерть Каппеля устраивала Семенова, так как армия генерал-лейтенанта переходила под его начало. Но более всего Семенов был рад тому обстоятельству, что он стал полноправным и единственным хозяином части золотого запаса Российской империи, которую привезла армия Каппеля. К тому же смерть любимца вынудила адмирала Колчака буквально накануне своего ареста назначить атамана Семенова главнокомандующим всеми вооруженными силами Дальнего Востока. К лету 1920 г. Семенов получил всю полноту гражданской и военной власти в Забайкалье. Был атаман популярен и в обывательской среде. Со временем, правда, градус популярности понизился, а сам атаман исподволь начал готовиться к бегству из Читы. Однако бежать предстояло не налегке: атамана волновала часть золотого запаса Российской империи, который привезла армия Каппеля, а также немалое количество читинского золота, изъятое семеновцами из подвалов читинских банков еще в июле 1918 года. Открыто переправить ценный груз через границу? Об этом нечего было и думать: японцы были прекрасно осведомлены об атаманском золоте, и ни за что не упустили бы возможность под любым предлогом ополовинить запас. Поэтому Семенов давно решил отправить золото в безопасное место– поближе к китайской границе, в район Даурии. Эти места он знал очень хорошо, так как воевал там. Для проведения операции по переброске ценного груза им были отобраны 20 человек из числа самых верных и близких ему казаков, которые показали себя еще в боях 1918 года в Маньчжурии. Атаман искренне любил этих преданных ему людей. Он верил им, а они – ему. И вот этих самых людей ему предстояло принести в неизбежную жертву золоту… Об этом атаман не мог ни с кем говорить. И посоветоваться было нельзя: слишком велики были ставки в этом поединке с собственной совестью. Ну а дальше игра была открытая. Предварительно на разведку направлялся корпус генерала Бангерского, целиком состоящий из офицеров-каппелевцев, участников знаменитого Ледового похода. По плану атамана, через три дня после выхода Бангерского вслед должны были выдвинуться бронепоезда с ценным грузом. А через два дня Семенов направлял им вслед для страховки Особую маньчжурскую бригаду. Генералу Бангерскому предстояло расчистить путь для беспрепятственного проезда броневиков до станции Даурия, а Особой бригаде – прикрывать Корпус от возможного преследования партизан. Сам же Семенов до получения известий намеревался оставаться в Чите. * * * От напряженных дум Семенова оторвал шум у дверей. Подняв голову, он увидел, что его настырная благоверная преодолела-таки преграду в облике верного адъютанта и, охорашиваясь, с горловым смешком бросилась к атаману. Затеребила, затормошила, зацеловала: – Семушка, да нешто можно так долго валяться?! Твой котеночек соскучился, а ты этого монстра в дверях поставил – он даже меня не пускает, представляешь? Меня! – Придется под трибунал этого подлеца Торчинского отдавать, – с улыбкой ответил на супружеский поцелуй атаман. – Ему строго-настрого было велено: ни-ко-го! А тебе чего не терпится, Машенька? Какое такое срочное дело выискала? Супруга ответила не сразу, была занята: старательно расчесывала атаманские усы, поэтому заговорила чуть погодя: – Ну, милый, во-первых подхорунжий Николаев. Ты его, котик, слишком уж в оборот взял. Ну, подумаешь – по люстре в заведении «Лондон» пострелял! А ты его сразу разжаловал – и в солдатские роты! Да разве так можно, котик? Он ведь такой милый, такой обходительный! И в солдаты! Отмени приказ, я тебе велю, котик мой усатый! – Успел, поплакался, – сердито буркнул Верховный, стараясь освободить усы из цепких пахучих пальчиков. – Какой же я генерал, ежели собственные приказы ежеминутно стану менять? И не проси! И не проси! Так что давай прекратим, Машенька! Не вовремя ты со своим Николаевым, ей-богу! Ну, что еще у тебя? Пусти, встану хоть, а то занесет кого черт со срочным донесением – а атаман под бабой! – Да кого ж занесет, ежели твой Торчинский в дверях насмерть стоит? – расхохоталась супруга. – И у меня дела тоже срочные, важные! Ладно, не жалко тебе Николаева – тогда скажи: куда нынче завтракать поедем? В «Бристоль»? Давай в «Бристоль», а, котик? Мне шепнули, что управляющий сего заведения где-то откопал чудесное старое французское вино! Смерть хочу попробовать! – Хорошо, пусть будет «Бристоль», – согласился Семенов, пытаясь выбраться из-под такого податливого и желанного тела. – Все у тебя? – А у тебя? – жарко дохнула ему в ухо супруга, бесцеремонно запуская руку в адмиральские кальсоны. – А у тебя, котик? Котик засопел, даже двигаться от хлынувшего в нижнюю часть тела жара перестал. Когда лежать неподвижно стало невмоготу, обхватил супругу руками, ловко вывернулся из-под нее, зашуршал шелковой юбкой, наткнулся на бантики подвязок и аж застонал от досады от препятствия, задвигался энергичнее. – Гришенька, погоди! Юбку помнешь! Погоди ты! К тебе шутейно, а ты как истинный солдафон… Погоди, говорю, дай корсет расстегнуть… Через четверть часа растрепанная атаманша выскользнула из растерзанной постели, проворно начала собирать рассыпавшиеся по простыням шпильки. – Солдафон ты, котик! – приглушенно зашепелявила супруга: рот был занят шпильками. – Солдафон и жеребец! Истинный жеребец – сапог даже не снял, мужлан! Смотри – теперь чулки менять надо! А чулки-то французские – знаешь, сколько такие нынче стоят? Я за эту пару кулон с цепочкой отдала, золотые! Атаман курил у окна, добродушно посмеивался, растирал рукой полегчавший пах. – Ништо! У тебя этих чулок – полный сундук, не обеднеешь! Покончив с прической, запыхавшаяся атаманша принялась приводить в порядок платье – слава богу, не помялось! Хорошие все-таки ткани у китайцев… А вот бантик все-таки оторвался, не выдержал «напора страсти». – Ну, так что? – Семенов докурил папиросу, загасил окурок о подошву сапога и положил на подоконник. – В «Бристоль», что ли, нынче? Или в ресторацию мсье Куберта? – Не-а, к Куберту не хочу: там так ску-ушно! – надула губки супруга. – Там одни спекулянты – только и шушукаются, будто заговорщики! Ты мне лучше скажи, котик, у нас ведь эвакуация намечается? А то ведь мне и собираться неделю надо… – Что за эвакуация? – насторожился Семенов. – Кто это тебе такую глупость в ушки надул? – Все секретничаешь, Семушка! – притворно вздохнула атаманша. – Думаешь, я не знаю, что корпус генерала Бангерского в рейд какой-то секретный собрался? Семенов насупился всерьез: вот тебе и военная тайна, всем бабам известная! Двумя прыжками подскочил к супруге, взял за плечи, заставил глядеть в глаза: – Откуда про задание Бангерского узнала? – Ты чего, Семушка? – попыталась вырваться супруга, но тут же поняла, что сдуру перескочила некую границ: тут уже поцелуйчиками не отобьешься. – Больно же, отпусти! – Ты лучше скажи, милая! – Атаман улыбался, но как-то нехорошо. – Неужто и чуню эту неумытую обольстила? Непохоже вроде: этот бывший красный латышский стрелок хоть и с двойным дном, а присягу блюдет! Он сказал?! – Да ну тебя, Семушка! – Мария Михайловна вырвалась-таки из цепких пальцев супруга, покривилась от боли. – Будто, кроме чухонца этого, в корпусе нормальных офицеров нет! И что за тайна, ежели корпус вот уже неделю на казарменном положении? Все отпуска и отлучки отменены – да тут дурак догадается, что серьезное что-то готовится! И ты мне больно сделал, мужлан! Не пойду с тобой нынче никуда, вот! Круто повернувшись, атаманша направилась к двери – впрочем, спешила не очень, дала супругу догнать ее. – Ну, прости, прости, котенок! – Семенов схватил ее за руки, покрыл их торопливыми поцелуями. – Глупость, действительно: перевести Корпус на казарменное положение и думать, что никто ничего не поймет! Машенька, хоть ты мне и самая родная, но прости: не все говорить могу! Единственно могу сказать: Корпус выдвигается по моему личному указанию. Настолько секретному, что и приказ я генералу Бангерскому вынужден не в письменном виде отдать, а в устной форме! – Расскажи, расскажи, Семушка! – выдохнула Мария Михайловна. – Это как-то связано с золотом из подвалов Купеческого банка? Ну, хоть намекни, Семушка: много ли его у нас там? Семенов снова закурил, ломая спички. Выпустив пару клубов дыма, признался: – Во-первых, милая, то золото не мое и тем паче не твое. Его предназначение – на великое дело будущего, а не на твои шпильки-чулочки. Так что и интересоваться тебе этими сокровищами не к чему. Во-вторых, непосредственно с золотом планируемый рейд Бангерского не связан. Но отношение к нему имеет прямое, не скрою. И все! Больше ничего сказать не могу! Потом, лапушка! Все потом! Вот ты спрашиваешь – когда собираться? Дельный вопрос! Вот это я скажу: тебе – прямо сейчас! – А ты? Ты что – бросаешь меня, Семушка? Ты меня бросаешь? – губки атаманши задрожали. – Что ты, милая! Что ты! Куда я без тебя? Просто… Просто мы временно расстаемся. Я тебе и поезд уже приготовил. Поедешь с комфортом, с надежной охраной! Целый батальон сопровождения отдаю, цени! – А куда? Куда мне ехать? – Сначала до Владивостока. Там тебя встретят люди японского командующего Ооя. Посадят на пароход до Иокогамы. Там немного погодя и встретимся, голубушка! – Господи, Семушка, а ты? Опять воевать тут станешь? Котик, я боюсь! – Не-ет, воевать я больше не стану, – криво улыбнулся атаман. – Во всяком случае, в обозримом будущем. Просто нам вместе ехать нельзя, понимаешь? Ну, иди, иди, родная! И смотри: никому про свой отъезд! Собирай свои чулочки-подвязки, а вечером я Торчинского с командой для твоих сундуков пришлю – и поедешь с Богом! Иди, иди! И генералу Нацвалову скажи – он в приемной дожидается, пока мы с тобой милуемся – пусть сразу же заходит! Не успела мадам прошуршать платьем к двойной двери, как на пороге возник начальник штаба Особого маньчжурского отряда генерал Нацвалов. – Здравия желаю, ваше высокопревосходительство! – Он щелкнул каблуками надраенных до зеркального блеска сапог. – Вызывали-с? – Вызывал, вызывал, – Семенов с досадой бросил затрещавшую папиросу, закурил новую. – Ты вот что, брат Николай Георгиевич… Собери-ка мне моих казачков из личной гвардии. Тех самых, избранных. Всех до одного! – Семен Михалыч, так ведь на постах гвардейцы наши! Что, снять прикажете?