* * * Прошла зима, вслед за ней солнышко растопило на сопках снег. В этому времени Желтуга, которую стали называть Амурской Калифорнией, приобрела еще более цивилизованный вид. Желтугинцы очень собою гордились и на сходах не раз затевали разговоры о планах расширения прииска. Русские власти, скупавшие у старателей золото по бросовой цене, против «плантов» золотоискателей не возражали. Но тучи над Желтугой сгущались. Падение Амурской Калифорнии было предопределено. Для центральных китайских властей существование незаконных золотых промыслов на ее территории давно не было секретом. Но правители Поднебесной не торопились громить Желтугу и долгое время, желая ликвидировать прииск чужими руками, вели дипломатические дискуссии с русскими чиновниками. До желтугинцев тоже дошли слухи о зреющем международном скандале. Понимая, что само существование «республики» было незаконным, приисковый люд не без основания опасался, что рано или поздно власти начнут их ущемлять. Оттого и возвысился в станице Игнашино начальник местной телеграфной станции, получивший у старателей прозвище «горный исправник». Его всячески умасливали, чтобы при первых признаках грядущих перемен он оповестил об этом приискателей: благодаря своей должности, он узнавал все новости первым. И вот пришел день, когда господин горный исправник, сыто порыгивая, выплыл на открытую мансарду своего огромного дома, невнимательно огляделся по сторонам и поманил пальцем первого попавшегося ему на глаза торговца: – Ты не с Желты ли будешь, любезный? – Я-то нет, ваше степенство, – тут же стянул шапку торговец. – Но ежели что угодно, тык мы мигом-с… – Сие не мне угодно, – оборвал телеграфист. – Передай там, кому следывает, что из Хабаровки депеша получена. Китайская императрица поручила своим амбаням[88] разобраться с Желтугой и принять исчерпывающие меры… Поднятая было торговцем тревога, впрочем, быстро улеглась: грамотные люди внятно разъяснили желтугинцам, что речь пока идет не о военных действиях против «Калифорнийской Республики». В Китае пока разбираются – кто именно из наместников-амбаней допустил на вверенной ему территории незаконную добычу золота? В конце концов мергеньский амбань, боясь кары за нераспорядительность и незнание границ своей провинции, осенью 1885 года послал на Желтугу сто человек пехоты и 36 конных манегров[89]. Эта экспедиция приплыла по Амуру на больших ладьях и встала против станицы Игнашино. Китайский полковник не решался атаковать Желтугу, а его попытка решить проблему мирно провалилась. Пришлось обращаться к российским властям, и русский генерал-губернатор, опасаясь скандала, принял свои меры. За Желтугу взялись русские власти. Для начала они перекрыли отправку на прииск продовольствия. Потом по станицам вокруг «Калифорнии» были расставлены казачьи пикеты, которые заставляли шедших с золотом желтугинцев сдавать намытое золото в казну по ничтожной цене. Все выгоды от добычи золота, таким образом, пропадали. Обойти же пикеты-заставы по тайге не было возможности: в чащах желтугинцев ждали грабители, каторжники и бродяги. Китайские власти между тем увеличили количество войск и повели на Желтугу наступление с двух сторон – по Аргуни и по Амуру. Старатели стали покидать прииск. Уходили небольшими партиями. И к тому времени, когда китайское войско подошло к Желтуге, там остались самые упрямые. Однако с первого удара одолеть желтугинцев пришельцы не смогли и стали оттеснять их к тайге. Нападавшие не трогали русских старателей, только сопровождали до границы. Своих соотечественников солдаты арестовывали: самовольная добыча полезных ископаемых в Поднебесной приравнивалась к воровству и каралась смертной казнью. На Орлином поле арестованных по 15–20 человек привязывали за косы к длинному бревну, затем рубили головы. Ху удалось спастись. Едва до Желтуги дошли слухи о приближающейся к Игнашино китайской военной экспедиции, он стал уговаривать своих земляков-артельщиков немедленно уходить с намытым золотом через тайгу. Для группы из 7–8 человек это было рискованно, но вполне реально – тем более что Ху за время работы спиртоносом разведал в тайге все тропинки. Но земляки отказались: они были убеждены, что смогут переждать тревожные времена в станице, где у них появились хорошие знакомые. Напрасно Ху пытался убедить односельчан, что там, где царствует золото, о дружбе забывают. Видя их непоколебимость, он потребовал отдать его долю и стал искать альтернативные пути спасения. Один такой путь предложили ему буряты-спиртоносы, с которыми он работал последние полтора года. Как выяснилось, они еще с осени купили и тайно держали на одной из заимок близ Игнашино пару добрых коней и сани-розвальни. Были заготовлены и продукты на 10–15 дней пути. Ху должен был только внести в эту покупку свою долю. Его предупредили: возможно, через первые два казачьих пикета придется прорываться с боем – дальше, по их сведениям, власти не успели выставить караулы. Казаки на первой заставе, действительно, были застигнуты врасплох бешено мчавшимися конями, и даже не успев открыть огонь, едва успели попрыгать в сугробы. Однако на следующей заставе успели получить телеграфное предупреждение о наглых беглецах и встретили упряжку ружейным огнем. Каким-то чудом беглецам удалось проскочить и эту заставу, причем буряты, оказавшиеся меткими стрелками, сумели подстрелить двух казаков. На этом везение беглецов кончилось. Обозленные до крайности русские казаки устроили за беглецами многодневную погоню, исход которой был предрешен. Бурятские кони едва переставляли от усталости ноги, а преследователи все время ехали на свежих лошадях. На счастье беглецов, начался сильный буран, и до ближайшего почтового станка[90] оставалось совсем немного. Кроме того, у бурятов в арсенале оставалось последнее «верное средство» спасения, о котором они своему юному попутчику, по известным причинам, до поры до времени не говорили. Внезапно набросившись на него, они острыми ножами отсекли Ху оба уха и бросили их на дорогу. Заботливо перевязывая ошеломленного нападением Ху, буряты объяснили свой поступок: бросить на пути преследователей отрезанные уши – их древний и надежный способ уйти от погони. Ху промолчал, но обиду, естественно, затаил. Буран усилился, и вымотанные кони окончательно стали. Взвалив на плечи котомки с золотым песком, путники побрели вперед и через какие-то две сотни саженей вышли к почтовому станку. Однако отдыхать им было некогда. Убив почтаря с женой и детишками, беглецы запрягли в розвальни свежих лошадей, еще парочку взяли в повод. Остальных коней перестреляли – чтобы не достались казакам. С тем и поехали потихоньку под продолжающимся бураном. Когда ехать стало совсем невозможно, устроились на ночлег. А на следующем станке Ху появился уже один, но с четырьмя котомками золотого песка: отрезанных ушей бурятам он не простил… * * * – Так я нашел свое золото, но потерял свои уши, Берг! Смотри, Берг, не потеряй в погоне за чужим золотом вместе с ушами и голову… – Я ж тебе объяснял, Ху… – Не хитри сам с собой, Берг! У тебя блестят глаза, тебе интересно предложение японцев. И ты захочешь тряхнуть стариной! Ты взял в это очень опасное путешествие сына, бен-дан![91] Ты что, не знаешь, что делается нынче в России? – Я даже не знаю – каким стал мой сын, Ху… Я, наверное, и вправду настоящий бен-дан: много лет назад испугался местной революции[92] и отправил сына в Европу. А там сначала началась Великая война[93], потом эти перевороты в России… Нет, я никогда больше не отпущу Андрея от себя! – Не зарекайся, Берг! – криво усмехнулся Безухий. – Дети вырастают и идут по жизни своим путем. И старики, вроде нас с тобой, ничего не могут с этим поделать, мой старый друг! Разговор друзей прервали настойчивые гудки паровоза. Берг положил руку на плечо Безухому Ху, призывая того к молчанию. Прислушались. – Четыре гудка, Ху. Это значит, что наш состав подъезжает к опасной зоне. Нас могут обстрелять. – Кто это может быть, Берг? Красные партизаны? Анархисты? Американец ничего не говорил по этому поводу? Агасфер усмехнулся: – И говорил, и карту местности показывал! По-моему, где-то здесь зона ответственности атамана Семенова. Его основные силы покинули Читу, но разъезды конников продолжают контролировать железную дорогу из Приморья. Рассчитывают пощипать богачей, которые ездят из Владивостока в Читу на зафрахтованных паровозах. Так что давай-ка задвинем дверь! Лучше посидеть немного без воздуха и в темноте, нежели словить случайную пулю! Глава четырнадцатая Думы атамана Семенова (Чита, 1920 год) Атаман проснулся в свое обычное время – около семи часов утра. Из смежной со спальней комнаты доносился привычный рокот разговоров вполголоса. Пробуждения Семенова ждали многие. Но он не спешил. Опершись на локоть, достал из-под подушки лежащую рядом с револьвером затрепанную записную книжку с заложенным в нее карандашом, насупился и принялся за ежедневную «бухгалтерию». Несколько раз помянул недобрым словом японского полковника Хитоси Куросаве, который возглавлял при ставке Семенова органы информации и разведки японской армии. Вырвал-таки, косоглазая харя, немалое количество золотых слитков. А что поделаешь? Семенов, передавая золото, вынужден был сказать следующее: – Сегодня меня окружает красная революционная армия. Однако прошу непременно передать господину генералу, что ни при каких обстоятельствах я не сложу оружия и намерен вскоре повернуть ход событий в свою пользу. Ну, а пока… Пока не смогла бы японская армия до наступления этого времени взять у меня золотые слитки на хранение? Разумеется, тот только радостно оскалил крупные лошадиные зубы. Такому дай волю – он и все прибрал бы «на хранение». Закончив одному ему ведомые подсчеты, атаман спрятал книжку под подушку и снова раскинулся на кровати, подложив под тяжелую седеющую голову сцепленные в замок руки. Ничего, господа! Радуйтесь! Только и атаман не дурак, чтобы последнее отдавать. Знали бы вы, сколько этого «последнего» еще осталось у него в надежном хранилище бывшего Купеческого банка, под надежной охраной проверенных казачков! Впрочем, надежа надеждой, а уходить из Читы пора. Ох как пора! Но главное – не суетиться, не показывать личному составу свою озабоченность, а паче чаяния – страх. Нынче же после обеда, благословясь, и начнем! Среди приглушенных почтительностью басов и баритонов в приемной Семенов легко различил заливистый смех и громкие возгласы супруги. Вот уж у кого ни почтительности, ни хотя бы показного уважения к главкому! Атаман невольно улыбнулся, вспоминая недлинную историю знакомства с Машей. * * * Война войной, а на «физиологию», как говорится, человек слаб: никогда о ней не забывает. Вот и недавно, в суматохе военных буден, в одном из штабов атаман встретил девушку, исполнявшую там обязанности ремингтонистки. Ну, чего, казалось, особенного? Проходя мимо, с удовольствием поглядел на точеную фигурку, довольно тронул желтым от никотина пальцем левый ус – подивившись про себя, как ловко порхают над круглыми клавишами «ундервуда» пальчиками, – и прошел мимо, не сказав ни слова. Через несколько дней, собираясь в тот же штаб, атаман по дороге неожиданно для себя самого велел шоферу остановиться возле стайки цветочниц у моста. Полуобернувшись к адъютанту, есаулу Владимиру Торчинскому, мотнул головой: – Не в службу, есаул, купи-ка букетик поприличней. Да не отбирай, а купи, – хмыкнув, уточнил Семенов. Когда проворный есаул вернулся, с некоторым недоумением протягивая атаману пахучий букет, тот пояснил: – Барышню одну в штабе давеча видел – вполне соответствующая! Теперь уже почтительно хмыкнул тридцатипятилетний генерал Нацвалов. Николай Георгиевич входил в ближайшее окружение Семенова, был начальником штаба Особого маньчжурского отряда – личной гвардии атамана: – Имеете в виду Марию Михайловну Терсицкую, ваше высокопревосходительство? Достойная девица, ничего не скажешь! Родом из Харбина, если не ошибаюсь. Отец ее из старообрядцев. Училась в Токио, и вот этакий бутончик к нам занесло, хм… Семенов букет понюхал, прищурился на Нацвалова: – Что-то ты больно много знаешь о моих симпатиях, Николай Георгиевич… К добру ли такое знание? – Да я ничего-с, – смутился Нацвалов. – Просто в свое время поинтересовался сей дамочкой… Букет был вручен пишбарышне с каким-то невнятным бурчанием, Терсицкая мило покраснела и сделала книксен. Атаман поспешил уйти, однако досужие языки тут же заговорили о новой пассии Семенова. И вскоре Мария Михайловна Терсицкая, дворянка, дочь священника из Харбина и всесильный атаман после нескольким встреч объявили о венчании. И стали, как говорится, жить-поживать. С оглядкой, правда. Время было смутным и тревожным, на атамана то и дело случались покушения. В начале 1919 года в городском театре Читы, где он не без помощи новобрачной стал завсегдатаем, рядом с ним разорвалась бомба. Ранение было не слишком опасным, но Семенов оказался весь «нафарширован» мелкими осколками. Она ухаживала за ним после злосчастного покушения, она следовала за ним повсюду… И всесильный атаман влюблялся в свою супругу, кажется, все больше и больше.