* * * Когда после завершения строительства Транссиба по двойной колее побежали в обе стороны «домики на колесах», всякое прибытие вызывало в Заларях немалый ажиотаж. Первой, заслышав трубный рев приближающегося локомотива, к дебаркадеру подлетала местная ребятня. Да что там ребятня! Заларинские молодки и вдовушки одна за другой вытаскивали из заветных сундуков самое нарядное и всегда находили повод пройтись по дебаркадеру станции, искоса бросая взгляды на нарядных людей, бегающих с чайниками от вагонов к местной водогрейне. Офицеры, молодцевато разминающие у классных вагонов ноги в сверкающих сапогах, курили длинные ароматные папиросы и иной раз отпускали вслед местным красавицам такие двусмысленные комплименты, что стыд и срам! Красавицы, презрительно фыркая, не слишком торопливо покидали дебаркадер, делая вид, что сказанное никак к ним не относится. Но на следующий день, поглядев на ходики, снова доставали из сундуков заветное. А иногда даже пытались придать материнским да бабкиным нарядам современный, подсмотренный на «вагонных» барышнях вид. Когда началась война с Японией, поезда стали ходить через Залари гораздо чаще, до десятка и более составов за сутки. Но вагончики через станцию катились большей частью уже не классные. Паровозы везли в теплушках-телятниках хмурых солдат, а на открытых платформах – пушки с длинными стволами. Барышень под кисейными зонтиками вдоль тех вагонов во время стоянки видно не было. В обратном направлении, сначала реже, а позже едва не по несколько в сутки, проходили санитарные поезда. Раненые солдаты страшно кричали, их было слышно даже через двойные зеркальные стекла «летучек». А теми, кто молчал, санитары порой пополняли маленькое заларинское кладбище… Когда война с японцами закончилась, с востока на запад снова в массовом порядке потянулись эшелоны – теперь уже с солдатами, которые выжили и возвращались домой. Те солдаты пели и пытались «подкатываться» к заларинским молодкам. Потом где-то далеко на западе началась новая война, теперь уже с германцами. И для нескольких десятков молодых заларинских мужиков власти подали порожние теплушки: извольте защищать царя и отечество, господа сибиряки! Мужиков увозили большей частью безвозвратно. А как-то раз станционный телеграфист Трофим и вовсе озадачил все село непонятной новостью: царь, Богом данный, то ли сам отрекся от престола, то ли свергли его какие-то революционеры. Думали-гадали люди – что ж теперь будет-то? Ничего толком придумать не смогли, но местные купцы – три брата Курсановых и прочий торговый люд, попроще – часть своих магазинов в селе позакрывали, а красный товар[80] с керосином и спичками и вовсе с прилавков убрали – предусмотрительные были люди, ничего не скажешь! Проходящие же поезда на время из Заларей сгинули – будто нашли люди иную дорогу из европейского центра России к Великому океану… Помаленьку составы снова начали через Залари бегать, только теперь уже совсем коротенькие: два, много три вагона с паровозом. И народ в них ездил уж не тот, что прежде. Приезжали сюда агитаторы, собирали митинги, заманивали деревенскую молодежь – кого в красные дружины, кого в белую гвардию, либо в анархисты. И о событиях в далеком Петербурге приезжие рассказывали по-разному – кто с гордостью, кто с гневом. В 1918 году в Залари прибыл целый такой состав, украшенный красными флагами. Приехали на нем злые солдаты с немецкого фронта и невиданные раньше в Заларях матросы в полосатых тонких фуфайках и широченных штанах-клешах. Как водится, собрали сельчан на митинг и объявили село советским, то бишь красным. Оставив в селе с пяток уполномоченных новой властью, агитэшелон укатил дальше, а уполномоченные принялись эту самую новую власть в Заларях устанавливать. Фабрики рабочим постановила новая власть отдать, а землю – крестьянам. Самой крупной «фабрикой» в Заларях было товарищество «Керосин». Его владельцы, баргузинский купец 1-й гильдии Фризер и иркутянин Писаревский в свое время построили резервуары, перегонную станцию и пару бараков для хранения порожних бочек. С ними-то как? – поинтересовались заларинцы. Гоните буржуазию, посоветовали красные агитаторы. Эва, сказанули – «гоните»! Ежегодно через Залари проходило до 20 тыщ пудов горючей жидкости на 15 тыщ рубликов. Торговля керосином приносила владельцам товарищества прибыль до 3 тысяч рублей в год. Но и хозяева тратили на управляющего, служащих, приказчиков, грузчиков, бондарей и караульных около 1000 рублей. Погони их – кто платить-то мужикам станет? Самим себе платить? Ну-ну… А с землей и вовсе что-то напутали приезжие агитаторы. Помещиков в Заларях сроду не было. Каждый тут занимался своим делом: охотники пушнину промышляли в тайге, лесозаготовители лес рубили, способные к крестьянскому труду отвоевывали у тайги клинья и высаживали рожь да пшеничку – ровно столько, сколько надо было для прокорма своих семейств. Так что с колхозом у новых уполномоченных ничего не получилось, как они ни бились. Наверное, придумали потом этот колхоз для иркутского начальства, а продразверстку и продналог ходили собирать по дворам, чуть ли не Христа ради. Сельчане-крестьяне по натуре были люди добродушными, ежели не сказать – с ленцой. Ну, требует новая власть хлеб для голодных – забирайте лишку, ежели найдете. Искали агитаторы хлеб старательно, под ухмылки хозяев. Зерновые припасы-то не в деревенских дворах, а в тайге, на глухих заимках прятать научились. Организовали агитаторы вместо колхоза в Заларях коммуну – но и та недолго прожила. Неспособные к крестьянскому труду коммунары-беженцы запалили двух реквизированных середняцких коней, ополовинили коровье стадо из четырех голов. После этого половина коммунаров разбежалась, а тех, кто остался, расстреляли приехавшие в Залари чешские легионеры и белая власть. Покрутил головой Ефим, вспомнив про чешское нашествие. Эшелоны с иностранными легионерами шли через Залари днем и ночью, всю осень и зиму 1919 года. Железнодорожную зону отчуждения чехи объявили своей подконтрольной территорией и установили вдоль чугунки свою власть. Два эшелона с легионерами для поддержания этой власти в тупике на станции и посейчас стоят – но тоже в сторону Владивостока поглядывают. Тем более что банда Кости Замащикова начинает чехов и белых «пощипывать». * * * Повел стволом винтовки вдоль второго состава Ефим и вдруг увидел через оптику, как в «господском» вагоне на ходу дверь отворилась. Что там делалось – рассмотреть Ефим не успел, запотела трубка прицела не вовремя. А пока варежку скинул, пальцем протер стеклышки – только и успел увидеть, как из вагона вывалился, взмахнув руками, человек. И померещился еще Ефиму клубок дыма, какой из оружия вылетает при выстреле. После этого дверь вагона закрылась. Сторожкий инстинкт таежного жителя отучил Ефима не совать нос в чужие дела. Тем паче – чужие дела чужих проезжих людей. Они уедут, а ты с ихними бедами останешься, подсказывал тот инстинкт. Но жил в старом охотнике и еще один инстинкт: не по-таежному было мимо гибнущей христианской души пройти. Тем более что в ясных стеклышках прицела мелькнули тени одичавших псов. Тех война приучила к тому, что грохочущие «домики» на колесах с голоду помереть не дадут. Неладное дело, подумал Ефим. Колпачками оптику прикрыл, винтовку за плечо закинул и побежал длинным стелющимся шагом в ту сторону, где человек с поезда свалился. И куда уже устремилась голодная и безжалостная собачья стая. Холмистая местность и длинные высокие гряды наметенного последней метелью снега долго не давали Ефиму увидеть бедолагу. Вроде послышались ему короткие, быстро гаснущие в морозном воздухе револьверные хлопки, но скрип снега под лыжами и собственное дыхание не давали толком разобрать. А когда поднялся на последний бугор, отделяющий его от насыпи, то увиденное заставило его поспешно сорвать с плеча винтовку. Слабо барахтающийся в снежном крошеве человек, ухватив револьвер за ствол – должно, патроны кончились, – пытался отбиться от окружившей его стаи лютых голодных тварей. На таком расстоянии целиться Ефиму и не надо было. Два раза сердито кашлянула винтовка, и два пса ткнулись мордами в снег. Остальные с воем, увязая в сугробах по уши, рванули в сторону густого ельника. Сброшенный с поезда офицер был ранен – под разодранным кителем вся правая половина груди в крови. Уронив бесполезный револьвер в снег, он при виде неожиданной помощи потерял сознание и затих. Ефим на бегу скинул лыжи, перевел дыхание. Сунул палец под рубашку офицера, рванул, осмотрел рану, покачал головой. Повезло бедолаге: стреляли в него, видать, в упор, и не учел злодей, что человечья грудина не всякой пистолетной пуле поддается. Ударившись о кость, легкая пуля меняет порой траекторию и, «пропахав» кожу, уходит вдоль ребер. Однако раненому грозила другая беда: на этаком морозище он был практически раздет – распахнутый китель, белая сорочка под ним, армейские брюки да тонкие сапоги-хромачи. – Кто ж тебя так, мил человек? – бормотал Ефим, торопливо скидывая короткий охотничий тулупчик, под которым у него была меховая поддевка и вязаная кофта под «горлышко». Содрал кофту и стал приподнимать тело, целя офицерской головой в широкий ворот, – и тут услышал глухой стон. – Тихо, тихо, потерпи, мил человек, – зашептал Ефим. – Рана твоя совсем пустяковая… Ох ты господи! Сдвинув тело, он сразу увидел окровавленный короткий деревянный полуверстовой столбик. Левая нога раненого выше колена была согнута в неестественном положении. Ефим попытался выпрямить ногу, но ладонь сразу наткнулась на что-то острое и мокрое. – Так ты, мил человек, еще и ногой столбик «поймал», – сразу понял Ефим. – И перелом-то открытый… Под шапкой у него сразу стало жарко: хоть и не был с медициной знаком старый охотник, а знал, что если получил человек открытый перелом в этаком месте – не жилец он на этом свете. А если и жилец – то «култыхать» бедолаге на костылях до гробовой доски. Ефим надел на раненого кофту – мешком, не стараясь попасть руками в рукава. Завернул тело в тулупчик, а сам поспешил к ельнику. Нарубил длинных лап для волокуши, уложил на нее свою «добычу», не забыв стянуть потуже тулупчик на теле. Крякнул, «впрягся» в волокушу и единым духом втащил ее на вершину насыпи, на рельсы. Отсюда и деревня была как на ладони – полверсты, не более. Дымила потихоньку трубами, между изб сновали далекие фигурки людей. Ефима без кофты и тулупчика сразу «приласкал» ледяной ветерок. Слава богу, что его изба, вторая с ближнего краю села, была совсем близко. Приметив на насыпи место поудобнее, свез он волокушу на наезженную колею, скинул с ног снегоступы и припустил, как мог, с тяжелой поклажей. – С добычей тебя, Ефимушка! – окликнула его соседка, баба Настя, оценив глазами объемистый куль на волокуше. – Живешь бирюком на своей заимке неделями, суседи и не знают – то ли жив ты там, то ли шатун[81] тебя задрал… Кабана, никак, укараулил? Не отвечая, Ефим поддал ходу, и только у крыльца своей избенки перевел дух. На двери в Заларях сроду замков не вешали, колышком только подпирали, если хозяин уходил. Отбросив ногой колышек, Ефим с силой рванул заметенную по колено дверь, подхватил раненого офицера на руки и занес в выстывшую избу. – Ничего, ничего, дома мы с тобой уже! Ты уж потерпи, мил человек, – бормотал он, укладывая куль с телом на широкую лавку. И принялся хлопотать по дому. Береста и загодя припасенные сухие полешки были на месте. Ефим чиркнул кресалом, и первая же искра удачно угодила в комочек сухого мха. Там и береста занялась. Через час – баня в избе будет, прикинул он. Прежде чем начать обихаживать свою «добычу», Ефим выскочил во двор, метнулся к калитке: так и есть! Бабка Настя, удивленная неприветливостью соседа, все еще стояла у калитки. – Настька, слышь: сделай милость, сбегай до фершала! Срочно он мне требуется! Раненого я из лесу приволок: боюсь, не жилец. Да не болтай кому попало, слышь! – уже вслед припустившей мелкой рысью бабке крикнул Ефим. Прихватив охапку поленьев, снова кинулся в избу. Подбросил дровишек в топку. Теперь можно и офицером заняться. Размотал на нем свою одежку, рубашку с порванным кителем срезал. Брюки-галифе добрые, целыми оказались – пожалел, хоть и в крови вся штанина левая, не стал резать. Стянул галифе вслед за сапогами, исподнее на раненом пока оставил. Скоро по заиндевевшим бревнам избы побежали талые ручейки. Ефим мимоходом поддернул гирьку на ходиках, встал посреди избы, держась за бороду и соображая – чего бы еще сделать? Ага, баньку истопить. Раненому ежели не понадобится – самому попозже попариться… Затопил баню, и, уже возвращаясь в избу, столкнулся с прибывшим наконец-то фельдшером по кличке Варнак. Кликали так сухонького и безобидного мужичонку в Заларях больше в насмешку: на каторжанина-злодея фельдшер Федор никак не походил, хоть и имел, как говорили, каторжанское прошлое. За спиной Варнака маячила вездесущая, страсть как любопытная бабка Настя. Хотел ее шугнуть Ефим, да прикусил язык: мысль одна появилась. – Здравствуйте вам! – поклонился фельдшер. – Говорят, у вас раненый? Следом за Ефимом Федор шагнул в избу, следом шмыгнула и бабка, присела молча у порога, тихонько вздохнула и перекрестилась: авось, не погонят! Фельдшер сам распеленал раненого, при виде кровоточащей раны на его груди поначалу нахмурился, потом наклонился к раненому и просветлел лицом: – Ефим, если не ошибаюсь? Повезло вашему раненому, – фельдшер легко выковырял застрявшую под кожей пулю, покрутил ее перед глазами. – Кто он, Ефим? На красного комиссара не похож. Мундир вроде белогвардейский? Если не секрет, конечно… – А я не спрашивал, – буркнул Ефим. – С поезда его выкинули, это видел. И эта рана пустяковая, знаю. Промыть самогоном, тряпицу с кипяченым медом наложить – как на собаке заживет! Ты, Федя, на ногу евонную погляди. Вот где страсть господня! Фельдшер приподнял тулуп, которым Ефим накрыл своего «гостя». Заглянул под разрезанную штанину кальсон и присвистнул: – Мать моя женщина… Это… Хм… Боюсь, Ефим, открытый перелом бедренной кости уже не по фельдшерской части. Такие раны в городских больницах лечат, маститые доктора! – Он осторожно коснулся искривленной ноги. – Гляди-ка, и на груди гематома изрядная! Кровь горлом не шла у него? – Да вроде нет… – И на том спасибо, конечно, – Федор чуть не до локтя сунул руку в карман тулупа, выудил оттуда бутылку с фабричной этикеткой. – Если не побрезгуете, конечно… Мои пациенты в Заларях отчего-то полагают, что фельдшеру без бутылки никак нельзя… Впрочем, у народа больше нечем медицинские услуги оплатить… Ефим, вы возьмите бутылку – рану лучше чистой водкою промывать, гхм… – И что, Федя, совсем ничего для бедолаги сделать нельзя? – вздохнул Ефим. – В Иркутске, может, и помогли бы. Только как вы его туда, извините, доставите? И там, я слышал, советская власть. Его и лечить не станут – к стене приставят и шлепнут, как классового врага! Фельдшер встал. – Погоди, Федя! – попросил Ефим. – Нешто нельзя ногу как-то выправить? Может, в баньке распарим, да и выправим? – Легко сказать «выправим», – хмыкнул фельдшер. – Будь перелом закрытый – слова бы не сказал. А так…Это все ж не телега – человечий организм! Впрочем, можно попробовать… Вот что, Ефим: я сейчас за инструментом сбегаю и вернусь. Хотя, впрочем, какой там инструмент? Два скальпеля затупленных, да пила… Ножик острый есть, Ефим? Вот и отлично: пока я туда-сюда, прокипятите его как следует. Вслед за фельдшером встала и бабка Настя. Однако Ефим задержал: – Настасья, ты вот что… Помощь мне твоя требуется, – решительно начал Ефим. – Щас шкурок тебе дам – есть у меня беличьи, пара соболюшек… Сходи, сдай заготовителю. И купи у кого-нито меду. Самогонки… А самое главное – к ведьмачке, прежде заготовителя, зайди. Как ее – Макариха, что ли? Однова соболька ей отдай – попроси трав каких-нибудь, кои она в тайге собирает с весны до снега. Люди баили, что в прошлом годе она Ваньку Мохначева травами своими пользовала, когда ему из самострела плечо прострелило. – Поняла, Ефимушка. Поняла, бегу… – Погоди, старая, дослушай поперву, а потом уж беги! – рявкнул охотник. – Я говорю: одну шкурку дай, а второго соболька тока покажи, посули отдать, коли раненый на ноги подымется. Поняла? Макариха баба жадная, а под соболька дрянцо не подсунет! И сама возвертайся, за ради бога! Поможешь нам с Варна… С Федором, то исть, ногу бедолаге починять! * * * Трудно сказать – то ли Николай-угодник помог, то ли лекарское мастерство фельдшера Федора, то ли травы и корешки Макарихи – но раненый офицер, пометавшись несколько дней в лихорадке, пошел на поправку. Через неделю открыл глаза, попросил пить. Через две недели стали шевелиться у него пальцы искалеченной ноги. Потом, через боль и крик, начала левая нога сгибаться в колене. Ефим выстругал пару костылей и стал, по совету Варнака, заставлять больного ходить по двору.