Потоптавшись рядом, Волоков посветил в вагон фонарем. Изловчился и кое-как ухватил тяжелый мешок, лежащий с краю. Бросил его в отъезжающие сани. Ящики в сверкающую стенами соляную шахту спускали долго, умаялись. Поручик Рогулин, военный сапер, сидел около ямы на корточках, прилаживал к стене ямы квадратный ящик с динамитом. Закончив, повернулся к товарищам: – Господа, какое время отсрочки поставить? Тут максимум двадцать четыре часа. Меньше можно, больше нельзя… – Ставь на всю катушку, – пропыхтел Волоков. – Черт знает, сколько простоим тут. А яму пока жердями накроем. Настелим и снежком засыплем. Мы богачи, господа! Подтащив к краю ямы мешок, надрезал его, вытащил небольшую коробочку – в ней оказался какой-то чудной орден. – Глядите, господа, орден какой-то. Никогда не видал такого – иностранный, что ли? На него цыкнули: не отвлекайся, штабс-капитан! Помоги лучше… Волоков спихнул мешок с орденами в яму, велел денщику вернуть бабе со станции лошадь с санями. Вернулись в вагон уставшие, но довольные: дело сделано чисто, без лишнего шума. Волоков подул на озябшие ладони, потер их друг о друга. – Ну, господа, как хотите, а такие дела насухую не завершаются, – объявил он. – Признавайтесь, у кого водочка осталась? Без обмывки, сами знаете, удачи не будет! Помявшись, Синицкий махнул рукой: где наша не пропадала! Полез в дорожный мешок, достал фляжку, выставил на стол. – Это и впрямь последняя, господа! – объявил он. – Берег на особый случай. Шумно обрадовавшись, офицеры-заговорщики зазвенели стопками. Рейнварт сидел прямо, напряженно отвернувшись к окну. Пить он категорически отказался, и Волоков напомнил себе свое же обещание… Утром, проснувшись, обнаружили, что литерный еще стоит. Переглянувшись, офицеры, не сговариваясь, стали одеваться: все хотели поглядеть, как выглядит их тайник при свете дня. Рейнверт, по-прежнему ни с кем не говоря, проводил группу презрительным взглядом. Прогулявшись по дебаркадеру, поглядели в бинокль в сторону вчерашних своих «захоронений», но от искрящегося под первыми лучами солнца снега глаза слепли. Около полудня вернулся ремонтный поезд-разведчик, командир которого доложил, что пути починены. Впрочем, это не давало никаких гарантий: партизаны обычно принимались за свои разрушительные дела сразу же, едва ремонтники уезжали. Комендант эшелона «В» принял решение начать движение, выслав вперед «броневик». Едва тронулись, громыхнул взрыв – как раз там, где «заговорщики» вчера прятали ящики. Рогулин пожимал плечами: бывает, господа! Техника есть техника, могла и раньше сработать… Обнаружив в кармане коробочку, Волоков принялся разглядывать извлеченный вчера из мешка орден. Формой его была стилизованная снежинка. В центре – сибирский герб с присоединенным к нему сверху гербом России. По краям «снежинки» можно было различить кедровые ветки с шишками, а под ними двух горностаев. В нижней части – головы мамонтов. На обратной стороне ордена была выдавлена проба высокопробного золота. Награда пошла по рукам. Офицеры дивились: ничего подобного они раньше не видели. Волокову посоветовали сохранить награду как память. – Непременно сохраню, – согласился штабс-капитан. – Настоящий раритет-с! – И улика неопровержимая, – подал голос Рейнварт. – И не надо глядеть на меня волком, штабс-капитан! Я обещал молчать о вашем грязном поступке, но высказывать свое мнение в кругу посвященных мне никто не запретит! Офицеры переглянулись: сказанное Волокову относилось и к ним. Ближе к вечеру, дождавшись, когда Рейнварт пошел в вагонный клозет, Волоков скользнул следом. Догнав, предложил выйти в тамбур для серьезного разговора. – Не о чем мне с вами разговаривать, господин штабс-капитан… – Никак, боитесь, Рейнварт? – прищурился Волоков. – Бояться вас? Много чести! Извольте, я за вами! В холодном тамбуре Волоков попробовал ручку наружной двери – не заперта ли? Повернулся к поручику – тот, не ожидая для себя ничего хорошего, демонстративно расстегнул кобуру револьвера. Волоков помедлил. У него, кроме штатного револьвера в кобуре, был приготовлен и лежал в кармане шароваров никелированный дамский «бульдог»[76]. Дрянь пистолетишка, пукалка – но на близком расстоянии смертелен, подумал Волоков. Вот только подпустит ли его Рйнварт близко? Заподозрил что-то, кобуру расстегнул… Как отвлечь-то? Он сунул руку в карман – поручик напрягся, взялся за свой револьвер. Волоков медленно вытащил из кармана руку с добытым ночью орденом, подал Рейнварту коробочку: – Почему вы, Рейнварт, считаете сие неопровержимой уликой? И уликой чего, позвольте осведомиться? Поручик машинально взял коробочку, раскрыл и хмыкнул: – Потому что этим орденом никого и никогда не награждали. Верховный приобщил эти награды Сибирского правительства к золотому запасу империи, чтобы в дальнейшем… – Понятно, – поблагодарил Волоков и тут же выстрелил, прижав дуло «бульдога» прямо к груди собеседника. Подхватил сползающее на пол тело, удержал. Свободной рукой открыл наружную дверь – в нее тут же ворвался жгучий морозный ветер. Волоков вытолкнул убитого в дверной проем, швырнул вслед и сослуживший службу пистолетик. Перекрестился – и тут же с сожалением вспомнил об ордене. Забавная вещица… Впрочем, черт с ним! Он начал закрывать тяжелую дверь и тут же увидел на заплеванном полу тамбура коробочку с орденом Сибирского правительства. Волоков мгновенно забыл о Рейнварте, живо поднял орден и вернулся на свое место… Глава двенадцатая Человек с литерного поезда (Сибирь, станция Залари, 1920 год) Ефим всегда, сколько себя помнил, спал чутко. Наверное, все таежные жители таковские, чуть смущенно объяснял он свою сторожкость тем, кто поражался его способности проснуться от малейшего шороха. Вот и сейчас он мгновенно открыл глаза, едва с пола донесся еле слышный стук потерянного мышью кедрового орешка. Скосил глаза – а на толстых плахах зимовья целый выводок зимних «постояльцев» суетится. Летом-то редко в людское жилище лесные мыши заглядывают, а зимой уж непременно: и тепло рядом с человеком, и с голоду не пропадешь. Нахмурился Ефим, поморгал. К мышам, как и к прочим таежным соседям, он относился вполне добродушно. А под настроение и баловал иногда, оставляя на лавке край лепешки или кусочек картофелины, свиную шкурку. Но к своим припасам старый таежник относился строго, без скидки на аппетит хвостатых «постояльцев». Мука, крупы хранились в железных посудинах с плотными крышками. Что полегче – висело в мешочках на вбитых под невысоким потолком крючках. Туда «постояльцы» добраться никак не могли – где ж они орешком разжились? Так и не найдя ответа на этот вопрос, Ефим снова прикрыл глаза, но уснул совсем ненадолго, пробудился со стоном и уже напрочь: приснился ему ломоть свежего пшеничного хлеба! Кому что, со смешком подумал он: мышам и орешек в радость, а человеку хлеб насущный подавай! Сколько же не показывался Ефим в своем селе, сколько «куковал» на своей дальней заимке? Прикинул – и получилось, что аккурат со Дня святой великомученицы Варвары[77]. А нынче у нас что? Крещенский сочельник[78] – стало быть, больше месяца Ефим на заимке пробыл. И еще бы не пошел в деревню, если б не этот приснившийся ломоть. Он долго лежал с открытыми глазами, живо представлял себе свежий хлеб на белой крахмальной скатерке – пахучий, ноздреватый. А рядом с ним – добрый шмат соленого сала с мясными прожилками. Лепешки-то Ефим на своей печурке в заимке пек, кулеш варил по потребности, но порой, как вот нынче, хотелось ему не лесного, а деревенского. К тому же и патроны с картечью у него кончались – а в тайге мало ли какой случай! И небеса, говорят, нынче ночью открываются – вот он и попросит у них чего-нибудь этакого… Решено – стало быть, надо делать! Долго не думая, Ефим сполз с лежанки, без суеты собрался в дорогу. Подумав, захватил с собой не старенький дробовик, а винтовку со снайперской оптикой, выменянную после японской войны у возвращающихся с фронта солдат за самогон и десяток беличьих шкур. Очень он этой винтовкой дорожил, приловчился стрелять, глядя в навинченную поверх ствола трубочку со стеклышками. Даже регулировать прицел научился – вовсе не дураком был Ефим! И выменять у него ту винтовку дружки-охотники пытались, и купить – большие деньги давали! Красный уполномоченный и вовсе хотел ее конфисковать, потрясая каким-то питерским мандатом, – никому не поддался Ефим, винтовку сохранил. И всякий раз, наведываясь с заимки в родные Залари, от греха прятал винтарь в дупло трухлявого ясеня, еще не доходя до чугунки, за которой раскинулось село. Прицепил он к катанкам широкие охотничьи лыжи, подбитые мехом с ног косули, привязал к поясу снегоступы. В мешочке черствая лепешка и немного вяленой медвежатины – а куда больше? Задолго до темноты рассчитывал Ефим добраться до Заларей. Дверь заимки поленом подпер – и в путь-дорогу. Он любил тайгу во всякое время года, и не променял бы ее ни на один городской пейзаж. Весной Ефим мог на четверть часа замереть в молодом кедраче, рассматривая и нюхая набухшие почки на молодых деревьях, истово вдыхая острый запах влажной земли, начинающей освобождаться от снежного панциря. А еще весной тайга наполнялась густым ревом сохатых, ищущих подруг. Летом тайга нравилась ему густым ароматом неяркого разнотравья и звонким цокотом невидимых с земли белок и бурундуков. Но если мелким лесным зверькам в вершинах было просторно, то у подножья лесных великанов порой и пешему не пройти. По берегам таежных ручьев – густая кочковатая чаща. Ветви и стволы переплелись, в болотцах дна нет – оступился, и засосет человека без следа. Осенью тайга словно замирает, тревожно посвистывает ветром в вершинах деревьев, грозно трещит сухостоем под напорами бурь. Под низким солнцем сияют, словно предупреждая о скором наступлении поры зимнего безмолвия, снежные верхушки далеких гор. У земли по утрам клубится легкая дымка. А зимой… Снежно-белая, в многочисленных синеватых ямках, разбегающихся по полянкам следов лесного зверья, тайга торжественна и молчалива, она хранит свою великую тайну. Вершины сопок слепят глаза первозданной белизной на фоне безбрежного таежного моря. Ходко поспешает в село Ефим, подгоняет его видение свежей краюхи хлеба. Даже запах, кажется, чует. И чтобы отогнать то видение, размышляет старый охотник обо всем на свете. Вот первые здешние обитатели – откуда они взялись, почему именно тут осели? О первых людях на здешних просторах Ефим от своего отца слышал. А тот – от своего, первопроходца начала XVIII столетия. И с севера и с юга сюда пришли вольные крестьяне и молодые казачьи семьи. Место для будущего поселка и удобное, и красивое приглядели – на левом, северном берегу реки Заларинки. От нее же и название поселка получилось. Во второй половине XVIII века началась прокладка Московского тракта, и село стало местом для водворения как политических, так и уголовных ссыльных. В начале следующего века через бывший полуэтап[79] стали тянуть самых длинную в мире железную дорогу из Москвы и Петербурга до самого Великого океана. Село стало станцией Заларье, и стали бегать по той железной дороге домики на колесах. Запуск Транссиба положил начало и «великому перемещению народов» из Европейской России в Сибирь и на Дальний Восток. Люди уезжали со своей перенаселенной родины тысячами – селами, улицами и целыми деревнями. Аграрная реформа царского министра Столыпина проходила успешно, а пахотных земель в Заларинской волости хватало на всех. Это время Ефим хорошо помнил уже не с чужих слов. На его глазах пришлые украинцы, белорусы, чуваши, татары, мордва и прочие обретали в Заларях новую родину. * * * Солнце над бескрайней тайгой уже высоконько поднялось, когда Ефим решил сделать короткую остановку: дыхалка к старости выносливее не становилось, поберечь ее на морозе требовалось. Для отдыха выбрал на краю полянки поваленное дерево, соорудил в затишке возле него небольшой костерок – чтобы не просто так сидеть. Набил снегом жестяную кружку, сунул в огонь. Когда растаявший снег, превратившись в воду, закипел, бросил в кружку щепоть чая, добавил из кисета трав и корешков. Жуя полоску вяленого мяса и запивая из кружки, Ефим продолжил свои размышления. До Столыпинской реформы Заларье вело неспешный и неповоротливый образ жизни. Мужики на тракте занимались если не извозом, то землепашеством. Казенные подряды на работы на строительстве чугунки почти не разбудили старый тракт. А вот пришлый люд – разбудил! У крестьян-переселенцев на руках были денежные ссуды Переселенческого управления: казна поддерживала их живыми деньгами. Они приезжали в Тыреть и Залари, где их встречал расторопный чиновник Переселенческого управления. Новым заларинцам требовались лошади, коровы, продукты, керосин, мыло, соль, инвентарь, семена. Все это было необходимо для их оседания на новом месте. И вот тут-то на «сцене» появлялись ушлые люди, которые могли обеспечить переселенцев всем необходимым. Ефим выплеснул из кружки чайную гущу, фыркнул: как говаривали на митингах наезжавшие в Залари агитаторы, в селе возникла интересная историческая диалектика: переселенцы создали предпосылки для появления купечества. Появились купцы – и изменили все село, обитатели которого исстари занималось извозом, почтовой гоньбой и жили в небольших низких домишках с двускатными крышами. «Лавочники», как их называли местные, своими домами продолжили село, удлинили Трактовую улицу. Да и сами дома состоятельных хозяев были уже двухэтажными, имели мезонины, балкончики. Селились «лавочники» тоже обособленно – на улице, получившей наименование Купеческой. Именно по этой улице ранним утром ветер разносил неповторимый запах печеного хлеба – то пекла калачи привезенная в Залари богатым купцом Гавриилом Курсановым кухарка Зоя! Тесто для них Зоя заводила с большим запасом и угощала свежим хлебом всех соседей… С досады Ефим аж сплюнул: мыслитель чертов, старая кочерыжка! Отвлекся от хлебной темы, называется! Охотник затоптал костерок, приладил лыжи и двинулся дальше. Еще несколько часов Ефим шел по глубокому, нетронутому снегу. Тайга ближе к людскому жилью редела, вековые кедрачи отступали назад, а вместо них попадались все больше осины, молодая поросль и кустарники. Вот и на нахоженную тропинку к деревне вышел Ефим. Пролегала та тропка, как он знал, через железнодорожную колею. И когда до чугунки с версту оставалось, услыхал Ефим паровозный гудок. Присмотрелся – так и есть, поезд. Даже не один, а два сразу. Впереди первого паровоза – открытая платформа с солдатами, за локомотивом – три броневагона с пушками и пулеметными гнездами, а за ними несколько классных «господских» вагонов и теплушки. Второй состав отличался от первого только тем, что охранной платформы впереди паровоза не имел. Давно уже этаких поездов не видел Ефим. Он встал за мощный кедрач, с прицельной трубки винтовки колпачки снял. Не стрелять изготовился, боже упаси, рассмотреть двойную железнодорожную диковину хотел поближе.