– Прошу простить, ваше высокопревосходительство, но у меня другая информация на сей счет… – Другая? – Витте внимательно поглядел на собеседника, тронул щепотью холеную бородку. – Ах да, конечно! Лопухин! Сейчас я попробую угадать: вы имеете в виду упорно циркулирующие в столице слухи о моем визите в Департамент полиции во время династического кризиса? И о чудовищном предложении, которое я якобы сделал Лопухину? Признайтесь, Владимир Николаевич, вы имели в виду именно это? – Будучи лично, и отнюдь не шапочно, знаком с бывшим директором Лопухиным, я не могу представить причину, толкнувшую его поместить в личный дневник запись, названную вами чудовищной. Вот намеренное оставление им на своем рабочем столе дневника, раскрытого на этой записи, более объяснимо. Это в характере Алексея Александровича: не желая уподобляться болтливым великосветским кумушкам, он нашел способ донести ваш визит к нему до публики, а сделанные вами намеки широким достоянием гласности. Но, признаться, удивляет еще кое-что: будучи высокопоставленным лицом на правоохранном посту и получив подобное предложение, он был обязан принять гораздо более действенные меры реагирования, нежели оставление дневника на видном месте. – Вот именно, господин полковник! Вот именно, – Витте живо поднялся из кресла и зашагал по кабинету, оживленно жестикулируя. – Если бы такое мое предложение имело место – разве не было бы первейшим долгом правоохранителя взять изменника за шиворот и официально доложить о его намерениях по инстанциям, включая наивысшую?! Ведь умолчание о заговоре само по себе является тяжким преступлением. Почему он промолчал, ежели все было так, как описано в дневнике? – Я не знаю, ваше высокопревосходительство. Тут допустимы только гипотетические предположения… – Какие же? – живо поинтересовался Витте, останавливаясь напротив Лаврова. – Государь в то время пребывал в Ливадии, он был серьезно болен[189]. Причем настолько тяжко, что просто не мог отреагировать на подобную информацию. Схватить вас за шиворот, как вы изволили выразиться? А если бы Николай отдал Богу душу и на троне воцарился бы великий князь Михаил, упомянутый в том же дневнике? Тогда участь Лопухина была бы решена. Директор определенно лавировал – если, конечно, эта запись – не плод его больного воображения. Витте рухнул в кресло, устало потер лицо ладонями. – Мне ясен ход ваших мыслей, господин полковник. Принимая подлую провокацию Лопухина за доказанный факт, вы считаете, что государь вправе желать смерти человеку, злоумышлявшего на него самого. И я, соответственно, не имею морального права просить о помощи и защите… – Позвольте, ваше высокопревосходительство… – Прошу не перебивать! Да, я был с визитом у Лопухина в один из дней династического кризиса. И не отрицаю, что мы говорили о судьбе престола, рассматривали как вариант коронацию великого князя Михаила. Но клянусь вам жизнью своего внука, что я никогда не делал Лопухину не то что предложений – даже грязных намеков на сей счет. Я не могу объяснить, почему он возвел на меня столь тяжкий поклеп. И не могу, к сожалению, доказать, что ничего подобного не было: разговор был с глазу на глаз. Могу лишь задать вам вопрос, господин полковник: если бы я желал смерти Николаю – почему же первым из всего окружения забил тревогу и призвал к ложу больного государя толкового врача? Ведь именно рекомендованный мной профессор Попов поставил государю верный диагноз и начал правильное лечение! Оставим этот разговор, Владимир Николаевич. Пусть все идет своим чередом. Вы не верите мне и не хотите помочь. Если со мной случится страшное – вам придется жить с этим… – Но почему же вы обратились именно ко мне, ваше высокопревосходительство? – А к кому мне обращаться, милостивый государь? Уж не к полковнику ли Герасимову? – фыркнул Витте. – Я не только целеустремленный, но и весьма осведомленный человек, Владимир Николаевич. И я знаю о вашем честном отзыве на мою персону, который вы недавно подготовили по просьбе государя. Правда, он ожидал от вас кое-чего другого… – Благодарю за искренность, ваше высокопревосходительство. И, если позволите, отвечу вам с той же искренностью. Я не разделяю ваших взглядов на переустройство русского государства. Кроме того, я русский офицер и принимал присягу своему царю и отечеству. И никогда не пойду против своего императора, чтобы я о нем не думал! – Да кто же вас зовет на баррикады, Владимир Николаевич? – всплеснул руками Витте. – Боже упаси! Я просил у вас другого: защиты! Высочайшая милость – назначение меня главноуполномоченным на предстоящих мирных переговорах с Японией – последняя капля для моих убийц! Мир будет позорным для России, и вы не хуже меня знаете, что в Петербурге есть мощное лобби, добивающееся продолжения военных действий. Эти люди, как и Николай, убеждены, что я сумею добиться мира – причем на наименее позорных для России условиях. Меня предупредили, что вслед мне будет послан убийца – с тем, чтобы помешать передать в печать подготовленную монографию и сорвать подписание мира! Кстати говоря, монография пока не готова для печатания. Буду дорабатывать ее после поездки в Америку – если вернусь оттуда, конечно… – Вы полагаете, что государь сделал свой выбор в вашу пользу, при этом ничуть не желая мира? Немного странно, вам не кажется, ваше высокопревосходительство? – Это и называется политикой, господин полковник, – устало вздохнул Витте. – Одной рукой сделать то, что обязан сделать – даже против своего желания. А другой – заботливо сунуть палку в раскрученное собой же колесо… Между тем в вашей контрразведке работают профессионалы высокого класса, я наслышан о некоторых ваших делах, господин полковник. И, признаться, весьма сожалею, что в свое время был категорически против создания вашей секретной службы. Поверьте, я говорю сейчас об этом не для того, чтобы еще раз попытаться заручиться вашей помощью. Лавров встал. – Ваше высокопревосходительство, мне очень жаль, но… Если бы речь шла об угрозе вам со стороны иностранных агентов, то я счел бы честью оградить великого реформатора России от их преступных посягательств… – Я понимаю вас, господин полковник, – Витте встал вслед за гостем. – Со внутренними врагами бороться вас никто не уполномочил. Да, вас просто не поймут. Простите, что отнял у вас много времени и просил того, чего не имел права просить… Я провожу вас… Шагая к выходу вслед за хозяином дома через анфиладу[190] комнат, Лавров чувствовал немалые угрызения совести. По сути, он только что отказал в помощи тонущему в болоте – мотивируя это опасением запачкать рукава мундира… Внезапно Витте остановился, прислушиваясь. И Лавров тут же услышал где-то неподалеку детский плач. Извинившись, хозяин распахнул боковую дверь, и Лавров увидел бонну[191] с малышом на руках. При виде Витте малыш тотчас перестал плакать и разулыбался беззубым ротиком. Поправив малышу чепчик и проворковав что-то ласковое, Витте тотчас вернулся к гостю: – Извините, господин полковник. Это мой внук, Левушка Нарышкин. У него режутся зубки – а я обещал своей дочери, проживающей ныне в Париже, непременно доставить ей сынишку. Благо есть оказия, и я еду через Париж. Прошу, господин полковник… Дойдя до прихожей, Лавров принял шляпу и трость от камердинера и шагнул в предупредительно распахнутую им дверь. – Прощайте, господин полковник! Рад нашему знакомству. Еще раз прошу простить за отнятое понапрасну время… Лавров остановился в дверях и вдруг круто повернулся к Витте: – Когда вы уезжаете, ваше высокопревосходительство? – Послезавтра… – Кто вас сопровождает? – До Парижа – моя супруга и бонна. Без них, боюсь, мне не справится с внуком. Кроме того, я беру с собой камердинера и секретаря – они едут со мной в Америку. – Ваше высокопревосходительство, нам, вероятно, стоит вернуться в кабинет, – решился Лавров. – Мы забыли кое-что обсудить, Сергей Юльевич… В кабинете Лавров, не садясь, повернулся к хозяину дома всем корпусом: – Один из моих лучших наблюдательных агентов, подпоручик Новицкий, давно испрашивает у меня отпуск. Пожалуй, я подпишу его рапорт… Он весьма умен, решителен и храбр. Если вы готовы отказаться в поездке от услуг своего секретаря, Андрей Павлович Новицкий вполне может заменить его. Под видом вашего секретаря Новицкий все время будет рядом с вами, и в то же время будет иметь свободу передвижения. Но – никому ни слова, ваше высокопревосходительство! Даже супруге – ей скажете, что нынешний ваш секретарь для столь важной миссии не годится, и вы его увольняете. Или тоже в отпуск отправьте, не знаю… – Господин полковник! – Витте, не сдержавшись, сделал шаг вперед, взял Лаврова обеими руками за плечи. – Владимир Николаевич, дорогой вы мой человек! У меня просто нет слов… Благодарю вас: вы не только лично меня – Россию спасти можете! Сантиментов Лавров не любил, и при первой возможности сделал шаг назад, освобождаясь от дружеских объятий. – Новицкий сделает все возможное для вашего благополучного путешествия, Сергей Юльевич. Однако прошу и умоляю: вы меня не видели и ни о чем не просили. Я подписываю рапорт подпоручика, и официально мне нет дела до того, где и как он проведет это время! И еще одно, ваше высокопревосходительство… Если Новицкий… Если с ним что-нибудь случится… Женой и детками он обзавестись не успел, а родители его небогаты. Так что потеря единственного сына… – Не продолжайте, господин полковник! Я умею быть благодарным, поверьте. Если произойдет непоправимое – родители Новицкого получат пожизненный пенсион! Даже в случае моей смерти. Будьте покойны – и насчет вашего первого условия, и насчет… Витте замялся: – Послушайте, Владимир Николаевич, ради бога простите, но… Может быть, вы примете… – Ваше высокопревосходительство! – в голове Лаврова зазвучал металл. – Я, кажется, не давал вам повода оскорблять меня предложением мзды за искренний порыв души! Не заставляйте меня взять свое предложение обратно… – Молчу, молчу, Владимир Николаевич! Ради бога – простите еще раз. – Подпоручик явится к вам для представления завтра, в это же время, ваше высокопревосходительство. Ну а засим – честь имею. Провожать меня не надо, ваше высокопревосходительство – дорогу к выходу я найду! – Все-таки обиделся, – пробормотал вслед ему Витте, грозя сам себе кулаком в зеркало. – Старый дурень! До седых волос дожил, а благородные порывы души распознавать не научился… ⁂ Против ожидания генерала Трепова, работники в царских теплицах все же были. Несколько садовников в фартуках что-то подрезали в виноградном отделении, другие носили и подсыпали под фруктовые деревья конский навоз. И под крышей теплицы возились плотники – уплотняя рамы, заменяя кое-где многочисленные стекла. При виде генерала в парадном мундире все разговоры и оживленная перекличка под стеклянным куполом разом смолкли. Фыркнув в густые усы – то ли от негодования, то ли от сладковатого теплого навозного духа – Трепов, не глядя по сторонам, зашагал по засыпанным морским песком дорожкам, ища место побезлюднее. К счастью, полковник Герасимов не заставил себя ждать, и появился в теплицах за несколько минут до назначенного генералом времени. Оглядевшись и заметив массивную генеральскую фигуру, Герасимов поспешил к нему, прикрывая нос шелковым платком. – Что, Александр Васильевич, от навоза носик свой благородный прячешь? В говне человечьем всю жизнь по локоть копаешься, а от навоза с царских конюшен рыло воротишь? Потерпи, полковник, потерпи! – Да я ничего, ваше высокопревосходительство, – Герасимов поспешно скомкал и спрятал платок. – Продуло, должно, где-то… – «Продуло»! – передразнил Трепов. – Смотри, как бы тебя от моих новостей поносом не пронесло! Ладно, слушай, полковник: Ноздря[192] отбывает из Петербурга уже девятого июля. Я, чтобы нам с тобой долго не ходить вокруг да около, дал Дубровину команду подобрать исполнителя. Денег ему дал и еще пообещал дать, коли не оплошает его человечек. Не своих, как сам понимаешь: из Кабинетских денег его величества[193]. – Само собой, – позволил себе хихикнуть Герасимов. – Видимо, здорово государю Ноздря печенку проел, коли наш «скупой рыцарь»[194] денег из своей шкатулки не пожалел! – Ты язык-то укороти, полковник! – рявкнул Трепов, круто поворачиваясь к собеседнику. – Привык с быдлом своим язык распускать – а тут царская особа! Имей уважение! – Извините, ваше высокопревосходительство, – сразу поспешил дать задний ход полковник. – Неоднократно слышав сие литературное сравнение от вас, я полагал, что… – Не рано ли в калашный ряд с твоим рылом-то? – бесцеремонно перебил полковника Трепов. Однако тут же сообразил, что момент для «воспитания» выбран им неудачный, и на ходу перестроился. – Ладно, Александр Васильевич, забудем! Нервишки ни черту стали. Извини, коли обидел. – Ничего, ваше высокопревосходительство! Это вы меня простите, несколько забылся. Да и волнуюсь, признаться, догадываясь о сути нашего разговора… Трепов достал из внутреннего кармана объемистую фляжку, от души хлебнул, занюхал рукавом, протянул фляжку Герасимову. – Благодарю, ваше высокопревосходительство! – Полковник сделал деликатный глоток, обтер после себя горлышко платком, вернул фляжку. – Слушаю вас внимательно! – Пошли, погуляем на свежем воздухе, – предложил Трепов. – Что-то здесь и вправду душновато… Я вот что подумал, Александр Васильевич: если одного дубровинского исполнителя запустить, и все получится, то шансов скрыться у него не будет. Схватят! Тем более что за пределами родной отчизны, скорее всего, дело сотворится. И экстрадиции[195] в этом случае не избежать: Витте – официальное лицо, посол мира! А ежели исполнителя схватят, то шлепнуть его в твоем подвале «при попытке к бегству» никак не возможно будет. Значит, полноценное следствие, поиск заказчика и прочие прелести. Поплывет наш исполнитель, выдаст Дубровина. Вонючие газетчики тут же раскопают про сердечную дружбу государя с Союзом русского народа. Император и престиж России будут дискредитированы… Чуешь, куда я клоню, Александр Васильевич? Герасимов давно уже понял, для чего он вызван, однако отвечать не спешил. Свою партию он должен был сыграть точно и безошибочно. И не разгневать страшного генерал-губернатора, которому подвинуть начальника охранки с занимаемого им кресла – раз плюнуть. И не создать себе репутацию «послушной тряпки», которой можно любую прореху заткнуть. – Чего молчишь-то? – наседал меж тем Трепов. – Девственницу из себя корчишь? Запачкаться не желаешь? Есть у тебя соображения на сей счет? – А если нет желания даже соображать про этакое? – решился Герасимов. – Если нету – что, другого искать станете, ваше высокопревосходительство? А для меня, чтоб не болтал, подвальчик подходящий на примете имеете? Трепов от услышанного несколько опешил. И первой его реакцией было заорать, затопать ногами, поставить негодяя по стойке смирно и немедленно уволить с должности, без пенсионного обеспечения. Но, открыв уже рот, тут же его захлопнул, сообразил: именно этого от него и ждут! Не дождется, мерзавец! Хочет играть на равных – что ж, сделаем вид, что игра идет на равных, решил он. Откашлявшись, он прервал затянувшуюся паузу: – Я гляжу, ты не в духе сегодня, Александр Васильевич? По службе что-то? Или личное? – По службе и дома все в порядке, Дмитрий Федорович, – тут же ответил Герасимов, ожидая реакцию на свою фамильярность. Скрипнув неслышно зубами, генерал-губернатор все понял, гордость проглотил. Пообещал лишь сам себе: погоди, Герасимов! Все твои дерзости отольются сторицей! Пересилив себя, улыбнулся: