Для подобного «приданого» ни плот, ни лодка, которую можно было бы купить или украсть, не годились: пролив в окрестностях Дуэ слишком широк. И шторм налететь может – не успеешь и до середины пролива добраться, как перевернешься и отправишься к Нептуну вместе со «сламом». Этот вариант был пригоден для мыса Погиби, где коварный Татарский пролив сужался до 6–7 верст – но переправа в том месте сулила другие трудности. На своем горбу столько не унесешь, добывать лошадь с коляской в посту – чистое безумие. Стало быть, нужен сильный спутник, а то и два. Но кому довериться? Мужики – по большей части дураки, но все же не настолько, чтобы не сообразить, что в тяжелой поклаже не камни. Сообразят – и придушат хозяйку. С тоской и даже некоторой теплотой Сонька не раз вспоминала унтер-офицера Михайлова, без памяти влюбившегося в нее во время одной из последних отсидок и устроившего ей побег из тюрьмы в июне 1886 года. Сонька искренне подарила рослому как гренадер Михайлову ночь любви в стогу сена, в нескольких верстах от места побега – и ушла от него рано утром, пока тот сладко и утомленно спал. Спал с улыбкой на губах – наверняка последний раз перед тем, как отправиться в каторгу за свою шальную беззаветную любовь! Но таких михайловых на Сахалине сроду не было! Нет и, наверное, никогда не будет. А если б и нашелся? Погиби было излюбленным местом побега сахалинских арестантов. И, как нетрудно догадаться, было под постоянным приглядом островных тюремщиков. Даже переберись Сонька через пролив благополучно – что ей делать со своим грузом в глухой тайге? Нет, этот вариант решительно не годился! Удобнее всего было бы обольстить моряка (а лучше капитана или первого помощника) с одного из кораблей, которые довольно часто становились на рейде Дуэ. Конечно, она не так молода и привлекательна как раньше, но Сонька не сомневалась: она и сейчас сумела бы это сделать! Так ведь не дадут же! Обольщение требует времени и соответствующих нарядов. А она – под зорким прицелом десятков глаз не только тюремщиков, но и обывателей. Да и не знакомятся офицеры с «золушками» в тюремного кроя платьях, на улице. Для такого знакомства ей непременно следовало попасть на бал, либо вечеринку в Общественном собрании Александровского. А вольных женщин, жен островного начальства, здесь слишком мало. И появление среди них «таинственной дамы Икс» имело бы следствием немедленное Сонькино разоблачение… Обольстить кого-либо из местных богатеев, которому без вопросов продали бы билет на пароход Добровольного флота или на судно каботажного плавания, и под густой вуалью, под видом горничной-любовницы гордо подняться по сходням? Но богатеи наперечет: братья Бородины, коммерсант Есаянц и, конечно, Ландсберг. Кроме того, и Бородины, и Есаянц в свое время были тюремными майданщиками. А каторжное прошлое сродни каиновой печати: как ни замазывай, как ни маскируй… Либо предадут, либо выбросят в пути за борт. Оставался, таким образом, один Ландсберг – но Сонька сильно сомневалась в том, что он согласится ей помогать. Во-первых, у него семья, к которой, судя по всему, он сильно привязан. Не станет он из-за Соньки подвергать себя риску снова надеть халат с бубновым тузом на спине. А во-вторых, моральные устои не допустят привязки к кровавым деньгам. В общем, надо было думать, думать и думать. Заставить свои мозги крутиться на полные обороты. Сонька верила в себя. Верила, что рано или поздно выход из положения будет найден! Она помнила рассуждения отца, который ради детей привел в дом неласковую мачеху – смазливую, но глупую и злопамятную бабенку. Тяпнув стаканчик-другой, Лейба старался укрыться от визга и причитаний жены в комнате дочерей и всякий раз шепотом говорил: – Когда-то сдуру я сказал вашей мачехе, шо без ума от ее красоты! И шоб вы думали, девочки? Я таки и живу до сих пор без ума! Ваша мачеха с утра надевает на свою морду глаза и следит за каждым грошиком, который попадает в карман вашего отца, шоб она мине была всегда здорова. Как-то она стащила с веревки в соседнем дворе гимназическую форму – но не просто так, а «с умом». Забежав в лавчонку отца, попросила у него рубль, который поклялась вернуть нынче же вечером. – Твоя мачеха считает из окна всех моих клиентов, Софочка, и за этот несчастный рубль твоему отцу достанется как за три рубля! Зачем тебе деньги, деточка? Сонька сказала, что это пока секрет, но пообещала непременно вернуть деньги с процентами. – Не делай мине смешно, дочка, – вздохнул тот. – Какие могут быть проценты с родного дитятки? Она отправилась в Дюковский сад на склоне Водяной балки, что на слободской стороне Одессы, переоделась в кустах в гимназическое платьице и кружевной передник. Выбрала уединенную скамейку под старой липой и с бьющимся сердцем принялась ждать, поглядывая в сторону главного входа. Вскоре появился и сообщник – отставной околоточный дядя Гершом. Он принял от девочки рубль за свой короткий маскарад и тоже поспешил в кусты – переодеваться в старую полицейскую форму. Сад, разбитый еще в 1810 году по приказу Дюка де Ришелье для обрамления его резиденции, наполнялся гуляющей публикой только по вечерам. В жаркий полдень он был практически пуст – лишь редкие прохожие искали здесь прохладу на тенистых аллеях. Наконец Сонька дождавшись своего «клиента» – одинокого одышливого толстяка в чесучовой тройке – и принялась горько плакать. Толстяк не мог пройти мимо – он тут же присел рядом, принялся расспрашивать и утешать «гимназистку», гладить ее по головке. – Да шо вы ко мне пристаете, господин хороший? – вдруг в голос закричала Сонька, дергая за тайную ниточку на своем платьице. – Оставьте меня жить! Помогите, люди добрые! На глазах опешившего толстяка платье на плечах и груди «гимназистки» тут же лопнуло и повисло лоскутами. Толстяк попытался было встать со скамейки – но тут же из кустов, как черт из табакерки, выскочил усатый городовой. Ему было продемонстрировано «порванное» платье и трусики – тоже заранее чуть порванные и моментально Сонькой полуспущенные. Городовой взял толстяка за шиворот и вознамерился тащить в участок, куда тому попадать совсем не хотелось. «Недоразумение» обошлось доброму толстяку в восемь рублей – пять рублей девочке за «обиду, порванную одежду и молчание» и три рубля городовому – чтобы тот поверил в недоразумение и отпустил. А Сонька в кустах переоделась в обычное свое платье и побежала возвращать долг отцу, не скрыв от него способа своего заработка. Старый Лейба долго хохотал и приговаривал: – Я ж тебе говорил, Софочка: внутри голова гораздо ценнее, чем снаружи! Вспомнив свою первую аферу, Сонька невольно улыбнулась. И решила про себя, что непременно что-нибудь придумает и на сей раз. Придумает и убежит с этого проклятого острова. И «слам» непременно сохранит! ⁂ …Они с Шуркой уже собирались ложиться спать, когда в дверь заколотили. Вооружившись неизменными вилами, Гренадерша пошла в сени, и после долгих переговоров открыла. Как оказалось, к ним прибыл посланец каторжанской «головки», состоящей из самых отпетых и безжалостных варнаков, нахальный и гордый своим поручением глот. Пройдя в избу, посланец со значением перечислил несколько имен наиболее страшных и всесильных варнаков и бродяг, а под конец озвучил причину своего появления. Каторга приглашала Соньку на сходняк. – Что, прямо в ночь? – удивилась и немного испугалась Сонька. – Мне велели, я передал! – цыкнул зубом глот и попытался спереть Шуркину сковородку, висящую на стенке. Возмущенная Гренадерша отставила вилы, схватила нахала за шиворот и буквально вынесла его за порог, швырнула куда-то в темноту. – Там жди, поднарник! – сурово велела она, хотя тоже испугалась. Пренебречь приглашением было немыслимо. Не ожидала Сонька от столь неожиданного внимания каторги к своей персоне ничего доброго. Догадывалась она и о причине вызова. Однако делать было нечего. Слушая охи и причитания Гренадерши, Сонька оделась, вышла на крыльцо, позвала посланца: – Эй, где ты там? – Здеся, здеся! – откликнулся глот. – Так пойдешь? По пути в острог Сонька твердила про себя как молитву: она должна обвести этих тупых и недалеких арестантов вокруг пальца – а иначе какая же она Сонька Золотая Ручка, аферистка и мошенница высшего воровского разбору? Солдат караульной службы, дремавший в будочке у ворот острога, узрел ночных посетителей. Однако предпочел отвернуться и ничего «не заметить». Караульщиков и надзирателей ночью в острог и тройное жалованье не заманило бы. Провожатый глот предупредительно отворил перед Сонькой набухшую от сырости дверь второго «нумера», и на нее обрушилась волна спертого зловония. Под ногами зачавкала вечная жидкая грязь. При виде посетительницы камера, как по команде, разом смолкла, и даже самые завзятые «мастаки» побросали карты. Кое-где на нарах чадили плошки с растопленным свиным жиром. Осмотревшись в полумраке, Сонька приметила нары, на которых горело несколько свечей, и смело направилась в ту сторону. Встала перед широким помостом, на котором в самых живописных позах развалились могущественные «иваны». Сонька, знающая местный этикет, неглубоко поклонилась и выпрямилась, переводя быстрый взгляд с одной физиономии на другую. Цвет каторги ужинал. «Иваны», все как один в серых плисовых штанах, заправленных в короткие сапоги с «музыкой»[106], в косоворотках с расшитыми воротниками и лаковых картузах с надломленными короткими козырьками, делали вид, что не обращают на посетительницу своего внимания. На чистом рушнике были разложены кружки нарезанной ниткой колбасы, сало, почищенные и залапанные нечистыми пальцами вареные яйца, ломти белого хлеба. «Казенку», как и было принято на каторге, пили не из стаканов либо стопок, а из домашних чашек с отбитыми ручками. Глоты, окружавшие арестантский «олипм», провожали голодными глазами каждый кусок, который «иваны», не торопясь, отправляли в заросшие бородами рты. Иногда чем-то не понравившийся кусок отлетал в сторону, где тут же вспыхивала схватка за каждую подачку. Сонька убедилась, что ничего хорошего она нынче тут не услышит. Во времена дружбы с Семой Блохой самые уважаемые каторжане почтительно приветствовали королеву аферисток, усаживали на лучшее место, улыбались и всячески выказывали ей свое расположение. Сегодня было не так – но ничего поделать она уже не могла. У нее оставалось единственное «оружие» – быстрый ум, да еще острый язык. Видя столь явно демонстрируемую холодность, Сонька поклонилась еще раз и пошла в атаку: – Хлеб да соль, люди добрые! Вы меня звали, уважаемые, я пришла! Ежели не вовремя – скажите, в другой раз приду… Только тут ее «заметили». Швырнув кусок колбасы в толпу глотов, «иван» Московит с деланым удивлением повернулся к остальным: – Люди, кто-то тут вроде вякнул? Аль мне послышалось? Начиналась жестокая игра с непредсказуемыми последствиями. – И голос вроде знакомый, – поддержал игру другой «иван» по кличке Костыль. – Вроде как Соньки Золотой Ручки голос-то… – Померещилось тебе, Костыль! – хохотнул третий. – Сонька – известная «аристократка» и «фармазонша»[107] высшей пробы, а не «мокрушница»! – Была я Сонькой Золотой Ручкой и помру ею! – прервала их Сонька. – От самых уважаемых людей я эту кличку получила – не вам и лишать меня ее, насмешки надо мною строить! Не ожидавшие такого отпора, «иваны» переглянулись. Наконец, Московит спросил: – Так ты хочешь сказать, что «масть»[108] не меняла? А кто тогда Пазухина, Марина, Кинжалова и Кривошея полиции сдал? Кто Митю Червонца в тайге с пулей в голове оставил? С чьего поганого шепота Сему Блоху засекли насмерть? – Никого я полиции не сдавала! Сами они попались – на часы дешевые у Никитина позарились! Митя Червонец – на мне, не спорю! А что же мне, уважаемые, женщине слабой делать было? Ждать, чтобы он мне головешку лопатой раскроил? Не успела бы стрельнуть – не говорила бы сейчас с вами! И за Сему Блоху я вам не ответчица! Я сожительница ему честная была! Я к Комлеву ходила, поклонилась ему денежкой, чтобы с береженьем бил. Отчего до смерти милого моего засек – с него и спрашивайте! «Иваны» снова переглянулись: надеясь на свой авторитет, они не могли и представить, что в подобных спорах побеждают не аргументы, а тот, у кого язык лучше подвешен. – Коли так все – разберемся, Сонька! Ты садись пока с нами, покушай, коли не побрезгуешь! – Когда это я брезговала хорошей компанией? – Сонька смело уселась на нары, выплеснула остатки чьей-то водки на пол, подставила чашку. – Наливай! Одним глотком опорожнила, выбрала кусок сала почище, кинула в рот. Кто-то из «иванов» крякнул: – Вот это по-нашенски! – На халяву и уксус сладок! – покачал головой Костыль. – Чужое глотать – хитрость невелика! А сама-то, милая, людей уважить не желаешь? Поделиться, к примеру, «сламом» непомерным? В камере повисло тяжелое молчание. – Ну, чего примолкла, красавица? – подал голос «иван», которого все кликали то ли по фамилии, то ли по кличке – Баранов. – «Слам»-то не тобой единой добыт, крови на нем много и нашенской… – С каких это пор честный вор должен делиться? – Снова пошла в наступление Сонька. – И от кого я это слышу?! От уважаемых на любой каторге людей, или от крыс поднарных? Согласная я: подельщика обмануть, без доли оставить – последнее дело! Но где тут подельщики-то мои? Из них один Пазухин в живых и остался. Так он сам себя доли лишил тем, что на меня фараонов навести пытался. А законы каторжанские что об этом говорят? Лишается тот подельщик доли! Так что никому и ничего я не должна, уважаемые. – Ты погоди, бабочка, не торопись сию обитель покидать! – остановил Московит вставшую было Соньку. – Выслушай прежде, что каторга порешила! – И что же вы решили, не спросясь меня, уважаемые? На сходняк позвали, а сами промеж себя уже договорились? Я ведь жизнью и свободой рисковала, пока вы тут в картишки перекидывались. Жалко, что Пазульского[109] Бог прибрал. Непременно бы заступился за меня каторжанский старец! – Ша! Хватит без толку языком молоть! – хлопнул ладонью по нарным доскам Баранов. – «Слам», тобой добытый, велик и непомерен. Не унести тебе его одной! Делиться надо! Хочешь, Сонька, без оглядки жить и от каждого куста не шарахаться? Принеси обчеству две трети добытого. Поглядим тогда – простить ли тебе кровь «иванов»? Все! Иди, бабочка! Эй, кто-нибудь! Проводите гостью честью, чтоб не случилось худого раньше времени! А время твое, девонька, через две недели как раз и кончится! Вернувшись в избу Шурки-Гренадерши и не отвечая на ее расспросы, Сонька повалилась на койку, закусила угол подушки зубами, чтобы не закричать в голос, не завыть раненой волчицей, не зареветь от злости. Немало прожила Сонька Золотая Ручка на белом свете. И в великосветском обществе своей была, и с вежливыми, но коварными варшавскими ворами общалась, и с одесскими блатарями общий язык находила. В столичном городе Петербурге на таких «блатных хатах» без боязни ночевать оставалась, что не каждый отпетый близко осмеливался мимо той хаты проходить. В Новгородском централе без страха под одним армяком с закоренелыми убийцами от холода спасалась. И вот нигде не боялась Сонька Золотая Ручка так, как тут, на проклятой Сахалинской каторге. Боялась не боли – доставалось и ей. Случалось, били ее кулаками и грубые мужики, и обходительные с виду венские и берлинские тюремные надзиратели. Но везде и всегда знала Сонька Золотая Ручка, что сойдут синяки и заживут треснувшие ребра. Что старые друзья непременно заступятся и объяснят неразумным, что нельзя обидеть «файную барышню» и не получить за это пулю или нож с спину. Сама «масть» королевы аферистов и мошенников служила ей лучшей рекомендацией в блатном мире. Никто и никогда не осмелился бы посягнуть на ее добычу. Много раз у Соньки вежливо просили помощи деньгами, либо участием в крупной и многоходовой афере. Когда была при деньгах, не отказывала даже незнакомым ей блатарям – если те приходили «с приветом» от знакомых или друзей.