Были в непутевой и путаной жизни Соньки моменты, когда, приезжая в чужой город, она искала местного «старшого» и просила у него позволения погастролировать. «Старшой» был вправе отказать, если ее «гастроль» мешала его собственным планам, но чаще давал добро. В этом случае этикет «аристократки» не позволял Соньке покинуть чужую территорию и не отблагодарить «старшого», давшего ей возможность провернуть крупную аферу или мошенническую сделку на его земле. Здесь же, на Сахалинской каторге, она испугалась. Да, она сменила масть и два раза подряд пошла на мокрое – но кто и когда прописывал спрашивать на это дозволения и отдавать за удачный налет даже не десятину, а две трети добытого «слама»? Сонька тихонько завыла от бессилия, рванула зажатый зубами угол подушки. Посыпались перья. – Да что случилось, Софочка Ивановна? – заголосила Гренадерша, с жалостью глядя на испорченную подушку. – Скажи! Может, присоветую что… Может, вместе придумаем чего – я ж тут давнее тебя, на Сахалине энтом проклятом! Сонька так резко села в койке, что Гренадерша шарахнулась вспять, едва не перекувырнулась через табурет, оказавшийся под ногами. – Что случилось, спрашиваешь? – пепеля хозяйку яростным взглядом, как виноватую во всем, прошипела Сонька. – Варнаки твои проклятые ни за что требуют «сламом» поделиться! Вот что случилось! Шурка, нащупав табурет, осторожно на него опустилась. Помолчав, только и спросила: – Срок большой даден? – Две недели! Да какая разница, Шурка! Два дня, две недели, два месяца! За что?! – Отдай, Софочка Ивановна! Отдай ты им, проклятым, чего просют! Жизни ведь лишат! – Дура! «Отдай»! Ты хоть знаешь, сколько отдавать надо?! Сто тыщ! Сто тыщ, понимаешь ли ты своим куриным умом?! – Ох… Да нешто такие деньжищи на свете бывают? – Шурка, ошарашенная величиной суммы, вытаращила глаза, округлила щербатый рот. – Это когда мы с телегой за хворостом ездили, ты такой «слам» в тайге прятала? – Что, жалеешь, что не знала тогда? – зло ощерилась Сонька. – Сама бы, небось, придушила за него, коли б знала! А я-то, дура, тебя хотела с собой взять, мир показать… К дочкам поехать хотела, пачпорта новые купить и в Америку перебраться, подальше отсюда! Сонька снова тихонько завыла, держась обеими руками за голову и монотонно раскачиваясь. – Отдай, Софочка Ивановна! – уже тверже повторила Гренадерша. – Коли каторга приговор дала – не унести тебе такое богатство отсель! Следить за тобой станут, глаз не спустят! А коли сбежать попытаешься со «сламом» – поймают, отберут и замучают до смерти! И меня заодно – кто ж поверит, что под одной крышей жила с тобой и нисколечко не знала! – Молчи, Шурка! Молчи, не доводи до греха! Уйди отсель, дай подумать! – Я-то уйду! – Гренадерша встала, направилась было к себе, однако вернулась, выхватила из-под Соньки порванную подушку. – Зашить надо, пока совсем вещь не спортилась… И уже из кухни, гремя чем-то, громко сказала: – Ты уж прости, девонька, но ежели меня пытать каторга начнет – все скажу, что знаю! И место в тайге укажу, где ты меня оставила хворост ломать. Недалече от того места ты «слам» закопала – потому как быстро вернулась! Укажу – может, и снисхождение мне от каторги выйдет! – Только попробуй! – Сонька влетела в кухню как фурия, с растрепанными волосами, с бешенством в прищуренных глазах. – Убью! Крови на мне и так предостаточно, больше или меньше от твоей станет – разницы нету! Хотела ближе подскочить к Шурке – и остановилась: та проворно ухватила вилы, с некоторых времен всегда стоявшие у нее под рукой, нацелила на жиличку четыре длинных блестящих зуба: – Не дури, Софочка Ивановна! Пырну ведь! На каторге всяк за себя! Сама по ентому закону живешь, знать должна! Говорю тебе: сама к варнакам не пойду, потому как до смерти их боюсь! А коли сюды явятся, пытать станут – все скажу! Каждый сам за себя! Это каторга! Сонька вдруг перестала буравить Шурку взглядом. Как ни в чем не бывало подошла к осколку зеркала, висевшему на стене, поправила волосы и пошла к выходу, прихватив фонарь и теплую кофту: ночи на Сахалине зябкие. – Никак за револьвертом своим направилась, Софочка Ивановна? – издевательски пропела ей вслед Шурка. – Сходи, сходи, милая! Дуру нашла! Я давно высмотрела, где ты его прячешь! И кругляшку, в которую пули пихают, выташшила, да и выбросила в колодезь! Сходи, убедись, Софочка Ивановна! Скрипнув зубами, Сонька хлопнула дверью. У околицы поселка, особо не таясь, она пошарила в густых зарослях бузины и нашла банку из-под керосина, в которой хранила револьвер. Так и есть, не наврала мерзавка Шурка: барабан у револьвера отсутствовал. Им теперь только гвозди заколачивать… Присела Сонька на пригорок и сама не заметила, как слезы ручьем полились – настолько обидной показалась последняя потеря. ⁂ На рассвете она вернулась домой и стала собираться на традиционную утреннюю проверку. Отметившись в тюремной канцелярии, поспешила в лазарет, к доктору Перлишину. – Ну, что у вас опять случилось, мадам? – доктор нынче был явно не в духе. – У меня ничего, доктор. У меня все хорошо. Я хотела спросить про Богданова. – А что Богданов? Он давно успокоился, изрядно растолстел на казенных харчах и только занимает место в камере. Требует освобождения. Я жду возвращения своего коллеги, чтобы устроить консилиум и выписать Богданова. – А когда вернется господин Сурминский? – Да зачем вам, мадам, это знать? Сонька пустила в ход испытанный прием – слезы. Плача, она рассказала, что женщина она одинокая и слабая, что всяк ее может обидеть. А с Богдановым она одно время жила – до его приступа. И если господа доктора считают, что Богданов выздоровел, то она может взять его к себе – под ее женский ласковый присмотр. – Не знаю, не знаю, мадам Блювштейн! Психическое заболевание у Богданова окончательно не излечивается, и в один прекрасный день у него может случиться новый приступ. Спокойная семейная жизнь, безусловно, является весьма позитивным фактором, но вы должны быть готовы ко всякому. И в любом случае нужно ждать доктора Сурминского, а он вернется из Корсаковского округа через неделю-другую. Пошел отсчет последней недели отпущенного Соньке срока. Курсируя между лазаретом, телеграфной конторой и пристанью в надежде узнать что-нибудь о приходе парохода с юга острова, Сонька видела, что за ней в открытую следят. Наблюдатели выглядели по-разному, но цель у них была одна: не допустить, чтобы Сонька отправилась в тайгу перепрятывать «слам». Вернувшись домой на 12-й день, Сонька встретилась с перепуганной до смерти Шуркой-Гренадершей. – Приходили нынче оттеда! – заголосила она, едва Сонька появилась на пороге. – Велели передать: два дня у тебя остается! Послезавтра ждут тебя вечером в морозовском кабаке. Софочка Ивановна, отдай ты энтим варнакам долю ихнюю! – Не просят, а требуют, – устало опустилась на табурет Сонька. – Требуют две трети, а заберут все! Ты хоть понимаешь это, дурья башка? А пароход с Корсакова только через пять дней приходит… – Какой тебе пароход? – не поняла Шурка. – «Слам» с тебя требуют! Жизни ведь лишишься! И я через тебя тоже пострадать могу! – Не вой, и без тебя тошно! Был у Соньки вариант на случай задержки парохода. Рискованный и болезненный – но был! И сегодня она уже сама сходила, не доверяя Шурке, к Комлеву. Поклонилась двумя рублями, сказала, что завтра назначат ей 10–20 плетей. – Ты уж полегче меня «попользуй», господин Комлев! – слезно попросила она. – Чтобы в лазарет попала после твоей «кобылы» ненадолго… Комлев о наказании Соньки ничего не слыхал, но от вопросов удержался. Палач не был любопытен. Спрятал две рублевые ассигнации в кошелек и молча кивнул головой. Да и какая ему была разница – кто заступается за наказанного: сам ли, али кто другой… А нынче вечером, чтобы не мучиться без сна, Сонька послала Шурку за водкой. Выпила с ней полштофа и легла спать. Утром, отправившись на проверку, немного не дошла до канцелярии, поймала за рукав прохожего оборванца, сунула ему двугривенный, приказала: – Я сейчас по лесной дороге в сторону Дуэ побегу, а ты к солдатикам сразу, понял? Побег, мол, открылся! Баба убежать хочет! ⁂ – Так куда ты направлялась, мадам Блювштейн? – рыгнув перегаром, осведомился смотритель Александровской тюрьмы Тирбах у Соньки, когда двое солдат караульной службы привели ее в канцелярию. – Кукушку послушать решила! – дерзко улыбнулась Сонька. – А что, другим можно, а мне нет? Тирбах от такой наглости даже икнул. – Пятнадцать плетей! – присудил он. И тут же сел писать докладную на имя его высокопревосходительства генерал-губернатора: по существующему порядку, наказание плетью утверждать должен был тот самолично. – А пока, арестованная Блювштейн, пока в «холодную» отправляйся, до завтрева! ⁂ Так Сонька и рассчитывала: ночка в карцере, утром выпорют, потом в лазарет недельки на две. В лазарете она Богданова обработает, и выйдут они оттуда вместе, сожителями. Рядом с Богдановым она будет в безопасности: побоятся варнаки с ненормальным убийцей связываться. А потом поглядим, что будет. До следующего богдановского приступа она успеет верную дорожку с острова нащупать! И всех с носом оставит! Только и видели ее тут со «сламом»! Однако случилось непредвиденное – то, что Сонька в своих планах не учла. Легко утвердив наказание плетьми за попытку побега, его высокопревосходительство подумал, побарабанил пальцами по столу и вызвал к себе вице-губернатора фон Бунге и смотрителей Александровской и Дуйской тюрем. – Господа хорошие… Кажется, именно эта особа была под большим подозрением в двух последних убийствах с ограблениями? – Она, она, ваше высокопревосходительство! – зачастил Тирбах под одобрительные кивки присутствующих. – Доказать только не смогли, к сожалению! А так – голову на отсечение даю – без нее не обошлось! Ляпунов покосился на фон Бунге – тот неопределенно пожал плечами. – Значит, так решим! – губернатор добавил к своей резолюции о плетях пару строк, поставил размашистую подпись. – Утвердить наказание за попытку побега в виде пятнадцати плетей – одно. Второе: ради спокойствия местного народонаселения назначить Софье Блювштейн три года содержания под стражей, в кандалах! Чтобы неповадно, стало быть, и ей, и прочим было! Сказано – сделано. Собравшиеся на следующее утро в канцелярии зрители с удовольствием глазели, как Комлев, сорвав с Соньки платье, влепил ей плетей. Каждый свист семихвостки в воздухе сопровождался комментариями и подбадриванием толпы: