Вернувшись, сунула Шурке ассигнацию, велела на завтра вместе с подводой нанять мужиков-дровосеков. – Мы с тобой, Шурка, как бырыни жить станем! Только языком не маши понапрасну. Понятно? Ну, трогай! Мне в лазарет пора возвращаться! Доктору глазки строить, да ножки почаще раздвигать. Пусть глядит, с меня не убудет! ⁂ В субботу надзирательская при Александровской тюрьме наполнилась народом. За одним столом писарь озабоченно бумажки перебирал, проверял список наказанных. Отдельно доктор и смотритель тюрьмы сели. У доктора склянка с нашатырем приготовлена. Случается, наказанный от боли потеряет сознание – такого положено в чувства приводить. Комлев с дозволения начальства себе особую форму придумал и собственноручно из собственного материала пошил – красную блузу и черный высокий колпак, натягиваемый до самых оттопыренных ушей. Стоит себе в углу возле «кобылы» неподвижно, команды начальства ждет. Большая часть наказана по запискам. Это означает, что не в добрую минуту арестант где-нибудь на улице вольному чиновнику попался, шапку не за 20 шагов сдернул, а меньше. Или показалось подвыпившему чиновнику, что без почтения человек в халате с желтым «тузом» на спине ему дорогу уступил. Кроме «записочников», за «лозанами» пришли не исполнившие «урок». То, что топор корявый арестанту выдали, или у пилы половины зубьев нет – никого не касается. Часто бывало, что нарядчику лесина, с великим трудом «урочниками» из тайги выволоченная, тонкомером покажется – всей артелью за «лозой»! Старшему надзирателю жаловаться не стоит: тяпнув с утра пару стаканов водки вместо завтрака, тот поглядит на дерзеца налитыми кровью глазами и велит писарю приговор подправить: сечь такого-то не тонкой частью прутьев, а комлями! Чтобы на следующий раз умнее был… Наказанных плетью на самый конец «представления» оставляют – так уж тут повелось. Доктор Перлишин, не имея возможности никак иначе свою медицинскую власть проявить, приказал для арестанту Блохи табурет принести – как только что поднявшемуся с больничной койки. Зрителей нынче – душ сорок. Все, как один, перепоротые в свое время. Теперь явились поглядеть, как других секут. Сочувствия наказанным выказывать тут не принято. Наоборот, палача подбадривают: – Комлев, не халтурь! Не гладь спину-то! С оттягом лупи, как меня в свое время! Надзиратель на часы поглядел, писарю кивнул: пора начинать. И начинается… Писарь выкликает «очередника», и тот, сняв рубаху, подходит к доктору. Перлишин слушает его грудь и спину, заглядывает в рот, задает дежурные вопросы: – Болен? – Никак нет! – На сердце не жалуешься? – А чего на него жаловаться… Доктор снова садится на стул, перекладывает какие-то бумажки – чтобы не смотреть. Пока палач работает лозой, надзиратель со своего места глядит, из стакана в оловянном подстаканнике отхлебывает нечто желто-коричневое. Не чай, разумеется, – водку, подкрашенную чаем. Все про это знают, включая смотрителя. Встанет надзиратель, только когда очередь до плети дойдет: плеть – дело серьезное. Сема Блоха со своего табурета тянет шею, высматривает в толпе зрителей Соньку. А ее нет… Почему нет? Об этом только Комлев знает… Вот и до Блохи очередь дошла. Он встает, прислоняет к стенке палку, на которую опирался, снимает рубаху. Но доктор спорит со смотрителем, сует ему какую-то бумагу. Смотритель Тирбах козыряет другой бумагой, видимо, более весомой. Пожав плечами, доктор подходит к Блохе. Задает вопросы, получает ответы. Жалоб нет, и Перлишин отступает. Сема переходит в ведение палача, садится на скамью-«кобылу». Комлев достает из застекленного ящичка плеть, внимательно ее осматривает, делает пару пробных взмахов и делает Блохе знак: ложись! Пока надзиратель далеко, Сема Блоха кивает, чтобы Комлев подошел поближе. Тихо спрашивает: – Слышь, Комлев, заступился за меня кто-нибудь? Сонька приходила к тебе? – Приходила, как не прийти! Ты рубаху сымай, штаны спускай и ложись! Блоха, перекрестившись, ложится на живот, обхватывает «кобылу» руками. Комлев для чего-то проводит рукой по его спине, отчего Семен вздрагивает. Надзиратель, отхлебнув из своего стакана, тяжело поднимается и становится с другой стороны скамьи, кивает палачу: начинай! – Ну, поддержись! – гаркает Комлев свою традиционную присказку, перехватывает короткую рукоятку плети, и, чуть присев, наносит первый удар. Удар такой, что надзиратель поспешно отступает, хватается за щеку, смотрит на брызги крови и поспешно вытирает руку о форменные штаны. А Комлев продолжает работать плетью. Со второго удара Сема Блоха закусывает руку, глухо мычит. С третьего – кричит во весь голос так, что зрители замолкают. Это уже не развлечение – убийство… Палач кладет плеть в плеть, со спины Семы свисают клочья кожи, под «кобылой» появляется лужица крови. Девятый удар разрывает мышцы до ребер, и выгнувшийся было Семен перестает кричать, затихает. – Прекратить! – кричит доктор. – Немедленно прекратить! Он поднимает веко Семена, подносит к его лицу банку с нашатырем. Тот со стоном открывает глаза, бессмысленно смотрит на стенку. – Ты что делаешь? Что делаешь, скотина? – обрушивается доктор на Комлева. – Ты же убиваешь его! Комлев пожимает плечами, глядит на свое прямое начальство – надзирателя. Тот молчит, только покашливает в кулак. – Отойдите, господин доктор! – кричит со своего места смотритель. – Кожа, видать, у негодяя тонкая – палач-то при чем? Он долг свой выполняет! Комлев! Наказуемый в сознании? – Так точно, ваш-бродь! Мыграет глазами, ваш-бродь! – Продолжить экзекуцию! В мертвой тишине подает голос и человек на «кобыле»: – Давай, Комлев! «Ласкай» меня! Ну, не тяни! Экзекуция продолжается. Еще семь плетей, и Блоха снова теряет сознание. – Доктор! Где ваш нашатырь? Смотритель подзывает Комлева: – Ты, брат, нынче что-то свиреп очень! – хрипло шепчет он. – Полегче давай, слышь? Через пять ударов – снова спасительный омут беспамятства для жертвы. Доктор срывается с места, грозит палачу кулаком. Перлишин пытается прослушать сердце жертвы со спины, но только перепачкался в крови. Арестанты, сбившись в угол, притихли, Комлева никто больше не бодрит. – У наказуемого сердечные перебои! – делает заключение доктор. – Требую немедленно остановить казнь! Смотритель колеблется, спрашивает у Комлева: сколько дал уже? – Двадцать восемь плетей, ваш-бродь! Менее половины осталось! Перлишин садится на пол рядом с «кобылой», берет голову жертвы руками. Встретившись с Семеном глазами, раздельно и довольно громко говорит: – У тебя сердце больное? Я тебя правильно понял? Господа, у него больное сердце! Экзекуцию прекращаем! И вдруг в тишине слышится хрип жертвы: – Комлев, продолжай! Только не останавливайся больше! Никого не слушай, жарь! Надзиратель поднимает доктора с пола, отводит в сторону: – Слышите, господин доктор? Не мучьте вы больше его! Ему же легче будет, в беспамятстве-то! Не останавливайте Комлева больше! Усадив доктора, машет рукой палачу. На 35-м ударе Тирбах, мельком взглянув на спину наказанного, более схожую с тушей на скотобойне, громко объявил: – Сорок! Все! Наказанного в лазарет! Все свободны! Все – вон! – Он кричит уже в голос. – Комлев, ко мне! Дверь запри! Оставшись наедине с Комлевым, Тирбах схватил его за грудки, сильно встряхнул: – Ты чего это сегодня, с-с-скотина? Сам на «кобылу» захотел?! Комлев, с прежним равнодушием глядя начальству в лицо, попытался пожать плечами: – Обнакновенно порол, ваш-бродь! Как всегда! Кто ж знал, что наказуемый таким хлипким окажется? Тирбах трясущейся рукой лапнул кобуру, вынул револьвер и ткнул Комлеву стволом в лицо так, что из носа у того брызнула кровь. Комлев не пошевелился, только тихонько шмыгнул носом и переступил с ноги на ногу. – Напрасно вы этак-то, ваш-бродь! Обидно-с! Скока лет, верой и правдой… – Пшел вон, с-скотина! Узнаю, что подкуплен – лично застрелю! Глава тринадцатая – Ну-с, не передумали, друг мой? – Ландсберг, прищурившись, всмотрелся в лицо собеседника. – Можете не отвечать, вижу, что вы упрямец! Впрочем, если бы меня ждали во Владивостоке жена и новорожденный наследник, я бы тоже не колебался! Итак, проверим нашу готовность! Провиант?