– Погоди! – тот продолжал рубить доски пола. – А если там ничего нет, а мы его кончим? Пусть пока поживет, жид пархатый! Он, наконец, сумел поддеть доску топором, ухватил ее обеими руками и, поднатужась, поднял. Схватил фонарь, посветил в дыру и победно закричал: – Сонька! Да тут денег как в банке! – Он упал на колени и принялся выгребать из дыры плотно увязанные пачки денег. Юровский завыл в голос, бешено рванулся, упал вместе со стулом, к которому был привязан. Словно эхо, завопила из кладовки жена, закричали до сих пор молчавшие дети. – Митька, он сейчас распутается! Кончай его – успеем «слам» собрать! – закричала, в свою очередь, налетчица, заметив, что Лейба выкрутил одну руку из веревок и пытается содрать остальные узлы. Только тогда Червонец смог оторвать взгляд от кучи денег под полом, подхватил топор и встал над Юровским. Размахнулся – Сонька отвернулась – и с протяжным «хе-е-ех» опустил топор. – Ах ты, паскуда верткий! – удивился Червонец и снова занес топор. Наконец в доме стало тихо. Замолчала и Сима Юровская в своей кладовке, притихла ребятня. – Нечего отворачиваться, чистоплюйка сраная, – прошептал Митька. – Пошто сразу не сказала, что тут цельный бедлам жидовский? Сонька переступила через тело, еще продолжавшее мелко сучить ногами, достала из-под армяка пустые мешки. Посветила в дыру фонарем и, не удержавшись, присвистнула: – Прыгай вниз, собирай, я принимать буду. Сверху всего не собрать! – А сама чего не прыгаешь? – тяжело уставился на нее Червонец. – Там крысы, наверное. Боюсь… – Эх вы, бабы! Бабы и есть! – Митька бросил попытки выдернуть топор, расколовший со второго удара череп ростовщика и глубоко вонзившийся в пол. Спрыгнул вниз, матюгнулся и стал пихать в мешки пачки денег. – Смотри-ка, в рванине ходил ведь! Принесешь старье какое али колечко – за каждую копейку едва не в драку лез! – Майданщиком, говорят, был… – Ну, был… Так там же тоже все копеечное! А майданил он… сколь же? При мне в камеру зашел, раньше меня на волю выскочил… Лет семь-восемь, выходит! А «сламу»-то! Ну, вот: все достал, по-моему! Сонька, делиться сразу будем! Уйдем чичас отсель в тайгу и поделим! Тебе, как наводчице, одну треть выделю! – непререкаемо заявил Червонец. У Соньки были свои соображения на сей счет, однако она спорить не стала: очень уж тяжелые мешки получились. Одной не выволочь… Червонец вылез из подполья, отряхнул руки, покосился на кладовку, в которой было пока тихо. – А с этими что? Они ведь наверняка слышали, как Лейба тебя называл… – Скидывай одежду! Всю! – вместо ответа скомандовала она, сдирая с себя армяк и штаны. – Всё в кровишши! Я у крыльца мешок оставила – там чистое… – Она собрала окровавленную одежду, комком кинула под дверь кладовки, щедро полила керосином из найденной баклажки. – Нож давай! Отрезала от свечи малюсенький кусочек, меньше трети вершка. Запалила, осторожно поставила огарок на прокеросиненную одежду. – Минут через 15 полыхнет! – шепнула она. – Пошли отсель! Вышли, сгибаясь под тяжестью мешков, через дверь, еле справившись со множеством замков и запоров. Оделись в чистое – и растворились в ночной тьме. Отошли от поста с версту, в густом подлеске нашли заранее припрятанные лопаты. – Дернину сначала сыми! – продолжала руководить Сонька. Проворно расстелила большую тряпку. – Землю не раскидывай, сюда сыпь! Митька Червонец хмыкнул, уселся на мешок побольше, свернул самокрутку, закурил. – Чего расселся? – накинулась на него Сонька. – Светать скоро будет, а нам еще «слам» считать, яму копать, в пост возвращаться. – Не ори! Раскомандовалась тут! – с неожиданной злобой отозвался Червонец. – Я в другом месте свою долю «ныкать» буду! Перекурю вот и пойду! Считать не будем – я себе побольше мешок возьму, и все! А ты – хошь копай, хошь глотай, мне едино! – Мы не так договаривались! – Сонька пнула свой мешок. – Значит, мне одну треть выделяешь? – Может, тут и поболе будет. Я так, на глазок! – На глазок? Хороший у тебя глазок, Митенька! В свой мешок «катеньки» кидал, в мой все остальное, помельче! Это по-варнацки?! – Ты к чему это, сука жидовская? – подивился Червонец, начиная подниматься с мешка. – Тогда с Махмуткиных денег мне малую долю выделила – думаешь, я забыл?! И нынче я все сделал, ты Лейбу и «мочкануть» не смогла – и опять пополам хочешь?! Не отвечая, Сонька вытянула вперед руки с зажатым револьвером, дважды нажала на курок. Червонец кувырнулся через мешок, упал навзничь, раскинув руки. – Я не половину, все хочу! – прошипела она, светя фонарем в лицо подельщика. Пули вошли наверняка: одна в глаз, вторая в грудь. Приставив дуло револьвера ко лбу Червонца и зажмурившись, Сонька выстрелила для верности еще раз. Через два часа, еле волоча от усталости ноги, в мужской одежде, добрела до околицы поста. Прислушалась: пожарных колоколов не слыхать. Значит, с поджогом что-то сорвалось… Свидетели остались, стало быть… Но тут уже ничего не поделаешь! Еле забралась на крыльцо, нашла в потайной щелке загнутую проволочку, отодвинула ею щеколду засова. Прошла мимо храпящей Гренадерши, скинула мужскую одежду, засунула в печь. Накинула ночную рубашку, разбудила Шурку, велела сжечь то, что в печке. – Всю ночь, как есть, где-то блукала! – ворчала Шурка, гремя печной заслонкой. – С лица спала вся… Ох, доведут тебя мужики, Софья Ивановна! – Помолчи! – Сонька кинула ей несколько червонцев. – Я когда на проверку пойду, ты, где хошь, достань лошадь с подводой! Скажи: хворост заготавливать на зиму! Я полежу еще часок, силов нету! Новости поузнавай в посту… И заснула. Как ни расталкивала ее Шурка около семи часов – разбудить не смогла. А в восемь часов с четвертью к Соньке нагрянули с проверкой. – Ну, где твоя жиличка? – услыхала Сонька грубые мужские голоса. – Сбежала, поди, опять?! А-а, тут она! Почему на проверку не явилась? – Заболела моя жиличка, – затараторила Шурка. – Всю ноченьку, как ни есть, в жару металась, под утро только уснула. Доктора бы ей… – Доктора? Будет ей в карцере доктор! И «лозаны» за нарушение устава будут. Ну, показывай – где она? Стуча сапогами, в комнату ввалились два надзирателя и солдат караульной службы. За минуты, выигранные для нее Шуркой, Сонька успела с силой натереть лицо грубым суконным одеялом, накинуть на лоб мокрую тряпицу. Приподнялась на локтях, а при виде надзирателей, словно без сил, рухнула в кровать. – Чего так темно у вас тут? – недовольно заворчал старший вертухай. – Слышь, старая! Ставни-то открой, не видать ни черта! Всмотрелся в лицо Соньки – серое, с яркими красными пятнами, с запавшими глазами. – М-да, похоже, и вправду заболела! Но рапорт все одно напишу: положено! Неявка на перекличку – сурьезное нарушение! – Господин начальник, доктора бы мне! – простонала Сонька, пряча под одеяло ладони в кровавых от лопаты мозолях. – Так к тебе доктор и пошел! – хмыкнул вертухай. – К барыням визиты делают наши доктора, по рублю берут. А к арестантам – чести много! – Шура, дай господину начальнику два рубля, что на дрова отложены! – простонала Сонька. – Попросите все ж доктора, господин начальник – может, смилуется! Вертухай две рублевки взял, встал, покосился на младшего надзирателя. – Ладно, передам доктору. А придет или нет – за то ручаться не могу! И рапорт напишу, так и знай! Пошли отсель, пока заразой какой не надышались… Сонька металась по дому, ломая пальцы и недоумевая. Раз пожар у Юровских не случился, – стало быть, должна Сима с детьми выбраться из кладовки и в полицию заявить. Ростовщик ее узнал – и по имени называл, и по фамилии… Должна была Сима услыхать! Тогда почему за ней не идут, не арестовывают? …Она не знала, что торопливо установленный ею огарок свечи, не догорев, скатился с кучи одежды на пол и погас. Когда грабители ушли, Сима раскачала дверь кладовки, и установленный вместо подпорки ухват свалился. Юровская осторожно приоткрыла дверь и первое, что увидела – расколотый, как переспелый арбуз, череп мужа с лужей крови и мозгами наружу. У Симы закатились глаза, и она потеряла сознание. Ребятня, похныкав, уткнулась носами в теплое тело матери и заснула. Часа через полтора – Сонька уже была дома – Сима очнулась, снова выглянула из кладовки и увидела двух крыс, пирующих на голове мужа. И снова свет померк перед ее глазами… Надзиратель же, встретив в тюрьме доктора Перлишина, протянул ему рубль. – Что это вы, милостивый государь? – вспыхнул Перлишин. – С ума сошли? Надзиратель пояснил, что деньги за визит передала арестантка, небезызвестная Сонька Блювштейн. Что нынче она на перекличку не явилась по причине болезни, а так это или нет – он не знает. У Перлишина с утра было хорошее настроение: ему нынче удалось отстоять от порки ивовой лозой сразу трех арестантов. Припомнив знаменитую аферистку и поставленный ей диагноз беременности, он решил съездить к ней. – Что ж, – пробормотал он, конфузливо пряча рублевку. – Разве что в порядке исключения – все-таки европейская знаменитость, что там ни говори. Протелефонируйте на конюшню, вызовите мне экипаж. И сами далеко не уходите – покажете, где живет ваша Сонька! Глава двенадцатая (октябрь 1903 г., о. Сахалин) Вернувшись из Маоки, Агасфер счел своим долгом нанести визит губернатору, поблагодарить за предоставленный катер и рассказать о начале строительства консервной фабрики. А заодно и о полученных из Владивостока тревожных вестях. Ляпунов, прочитав письмо Семенова, поморщился: – Милостивый государь, вы, право, словно сговорились все: войной меня пугаете! Ну и что с того, что японцы начали покидать Владивосток? Это политика, сударь мой! Россия от Ляодунского полуострова не отступается, Маньчжурию отдавать японцам не желает – и правильно делает, между прочим! А японцы закрытием учреждений в Приморье и массовым отъездом оттуда нам свое недовольство выказывают! Ну, скажите мне, положа руку на сердце, господин фон Берг: сильно ли экономика Дальнего Востока от подобной демонстрации пострадала? Нешто не проживем мы без японских банков во Владивостоке, без мизерной торговлишки с этими азиатами? – Проживем, разумеется, – пожал плечами Агасфер. – Так не в этом же дело, ваше высокопревосходительство! – А коли не в этом, – хитро прищурился Ляпунов, – тогда извольте объяснить, сударь мой: если война, на ваш взгляд, неминуема, отчего же вы этакое дело, как строительство консервной фабрики, затеяли? На паях с приморскими купцами дело подымаете – так ведь и собственные средства вкладываете, а, господин фон Берг? И немалые, надо полагать. Или надеетесь на некие особые с японцами отношения и полагаете, что в случае чего они фабрику эту у вас с Семеновым и Демби не отберут? Яков Лазаревич правильно пишет: только его компаньон Демби, будучи шотландского происхождения и имея в Японии и недвижимость, и давнюю коммерцию, ничем не рискует! А вы, милостивый государь?