Ретроспектива 9 (1889–1890 г., о. Сахалин) Тюфяков в «холодной», куда после побега определили Соньку Золотую ручку, не полагалось. Однако, вопреки уставу, тюремщик вечером не поленился сходить на конюшню и велел двум арестантам-конюхам принести попозже в женскую тюрьму по охапке сена. – Не вздумай, девонька, проболтаться про мое послабление! – предупредил надзиратель Соньку, забрасывая в одиночную камеру душистое сено – словно кусочек жаркого лета в осклизлую сырую полутьму попал. – Ух ты, а дух-то, дух-то от него какой! Сонька будто и не переживала насчет завтрашнего своего судного дня: не вставая с нар, перевернулась на живот, положила подбородок на сложенные ковшиком ладони и с интересом поглядела на пожилого вертухая с грубым, словно наспех вырубленным топором нечистое, с вывернутыми ноздрями лицом. Вертухай мял в ладонях и нюхал клок сена с таким восторгом, словно не сухую траву, а парфюм редкостный. Вывернутые ноздри шевелились, брови так и скакали по физиономии – Сонька даже прыснула, как девчонка. Услыхав смешок, надзиратель опомнился, лицо снова каменным сделал: – Дура ты! Надсмешки строишь – вот я на тебя завтра погляжу, как ты перед Комлевым[82] смеяться будешь! К ним с душой, а они! – Вертухай махнул рукой, повернулся к двери камеры. – Да ты не обижайся, господин начальник! – попросила Сонька. – Я с детства такая смешливая! А тебе – спасибо за заботу! – «Спасибо»! – передразнил надзиратель, однако уходить не спешил, топтался на пороге. – У тебя есть чем ироду-то нашему поклониться, Комлеву? Пятнадцать плетей – это не меньше рублевика надоть! – А зачем? И так отхлещет, и этак… – Не скажи, девонька! – хмыкнул надзиратель. – Комлев у нас палач еще тот! Захочет – и к замаху не подкопаешься, и звук удара страшным будет – а человек после 40–50 плетей с «кобылы»[83] своими ногами уходит. А не «подмажешь», не поклонишься копеечкой – с трех ударов до костей прошибет! Тады после 15 плетей месяц в больничке отходить будешь! Так есть у тебя «хрусты»-то? Али подсказать кому, чтобы к Комлеву подъехал с подношением? – Ни денег у меня нету, ни друзей-родственников, дядя. А единственный дружок мой в лазарете лежит. Семой Блохой прозывается… Даже и не знаю – живой ли? – Ну, сама гляди, девонька. Я тя предупредил, а там как знаешь! – услыхав про отсутствие денег у арестантки, вертухай тут же потерял к ней интерес. Дверь за ним громко захлопнулась. Скрежетнул замок. Свернувшись калачиком на нарах, Сонька всю ночь не спала – так, вздремывала иногда. Много думала, беспокоилась за свою «казну»: в последний момент перед поимкой, когда Блоха велел вставать и идти на солдатскую засаду, успела она сунуть узелок с деньгами в небольшую ямку и прикрыть ее широким плоским камнем. Деньги были немалыми – теми самыми, что отвалил ей норвежский китобой за «золотоносное месторождение», 25 тысяч рублей. Сонька не сомневалась, что приметный камень она найдет – вот только как добраться до той опушки? Выход за околицу поста ей и раньше был запрещен, а теперь, надо думать, присмотр будет усилен… Рано утром явился вчерашний вертухай. Собрал сено, продолжая восторгаться его легким травяным духом, унескуда-то. Велел собираться в надзирательскую, на экзекуцию, где уже поджидали зрелища десятка четыре арестантов и все свободные от службы тюремщики. Смотритель Александровской тюрьмы Тирбах громко зачитал вчерашний приказ губернатора: за попытку побега, пресеченную действиями караульной и воинской команд, виновные приговаривались к наказанию плетьми. Софье Блювштейн, согласно ее принадлежности к женскому полу, – 15 ударов. Семену Блохе, после его выздоровления от ран и выписки из лазарета – 40 ударов. Пока зачитывали приказ, Сонька без особого страха озиралась по сторонам. Реплики собравшихся поглазеть на порку вызвали у нее кривую улыбку. Найдя глазами присутствующих здесь же по уставу докторов, Сонька сделала жалобное лицо, припоминая горячий шепот дважды раненого Семы Блохи. Пока их везли в телеге в поселок, тот, несколько раз приходя в себя, шептал ей: – Дохтура завсегда против порки, Софьюшка! Особенно – ежели женский пол к плетям приговаривается. Придумай болезнь какую себе, гляди жалобно – может, и освободят тебя от наказания… Смотритель, покашляв, поглядел со значением на докторов Александровского тюремного лазарета Сурминского и Перлишина: – Согласно Уложению о наказаниях, наказуемый перед экзекуцией подвергается врачебному осмотру – на предмет способности перенесения им оной процедуры. Господа, прошу вас исполнить свой долг! Развязать ей руки! Растирая затекшие кисти рук, Сонька, повинуясь жесту докторов, подошла к ним ближе. Сидевший с краю Перлишин со значением произнес: – Софья Блювштейн, рождения 1846 года, иудейского вероисповедания. Имеете ли заболевание, могущее явиться препятствием для телесного наказания плетью? – Здорова я, господин доктор, – поклонилась Сонька и, заметив явное сожаление в глазах докторов, добавила: – Только вот нынче «чижолая» я… На сносях, то исть. – Давно ли? – Седьмая неделя пошла после задержки, господин доктор, – речь Соньки было не узнать – она говорила по-простонародному. Доктора переглянулись, пошептались, и Сурминский объявил смотрителю: – Для врачебной проверки сообщения Софьи Блювштейн прошу объявить перерыв. Сопроводите арестованную в смотровую лазарета! Арестанты, собравшиеся в надзирательской, почуяли, что их лишают ожидаемого зрелища, и глухо зашумели: – Врет бабенка! – А иде же брюхо, ежели она тяжелая? Палач Комлев, доселе скромно стоявший в сторонке с плоским ящичком под мышкой, в коем хранилась семихвостная плеть тугой плетеной кожи, слабо улыбнулся и присел на краешек «кобылы». – Будем приглашать на освидетельствование акушерку, коллега? – Сурминский оглянулся на Соньку, которую вели следом за ними двое солдат караульной команды. – Думаю, что и сами справимся, – Перлишин многозначительно поглядел на него и подмигнул: – Сия акушерка – слишком дотошная особа. Начнет нам доказывать свою опытность и квалификацию… Если я, конечно, правильно вас понимаю, коллега! – Думаю, что правильно. Ограничимся поверхностным внешним осмотром. В отчете напишем, что проведен тест на лягушках[84]. – А если позже выяснится, что никакой беременности и в помине не было? – Оставьте, коллега! Беременность на ранних сроках – это столь тонкая материя, что ошибиться в ее наличии не стыдно любому доктору! И вообще, вы знаете мое отношение к телесным наказаниям. Да и вице-губернатор фон Бунге, передавая мне копию приказа, смотрел так, что все было понятно и без слов. Его высокопревосходительство, полагаю, подписывал приказ с тяжелым сердцем, и будет нам только благодарен за наше вмешательство… – Согласен, коллега! Закон есть закон, конечно, но… Лупцевать плетью человечью плоть, тем более женскую – это, простите, такая дикость! – Ну, вот и славно! Подержим нашу бегунью в лазарете пару суток и вынесем вердикт. В конце концов, беременность нередко прерывается выкидышем… ⁂ На вторую ночь, уже под утро, под дружный храп санитаров, Сонька проскользнула в мужское отделение лазарета, где лежал Сема Блоха. Охранявший его караульщик, выпросив у доктора с вечера полстакана спирта для домашней настойки, тоже спал, вытянувшись в сапогах и обмундировке на свободной койке. Сонька присела у изголовья Блохи, погладила его по лицу. Застонав, раненый вынырнул из забытья, поморгал, попросил пить. – Ну что? Как? Я слышал, ослобонили тебя от плетей, Софья… Слава богу… – Да, слава богу, – как эхо откликнулась Сонька. – Ты-то как тут? – А что мне сделается? Одна пуля навылет прошла, кость, говорят, не задела. Вторую выташшили. Вот оправлюсь – и на «кобылу», свои 40 «пряников» от Комлева получать… «Слам»-то цел ли наш? – Успела под камень засунуть. Только как туда добраться теперь? – вздохнула Сонька. – Утром выпустить меня обещались, но теперь ведь глаз не спустят! Не сгубили бы вы, ироды, Митеньку-студента, так, может, и с коляской помог бы… Туда-сюда за полдня обернуться можно было бы… – Верно говорят про баб: волос долог, да ум короток! – Блоха закашлялся, попросил еще воды. – Кабы не угостили Митеньку твово борцом – сидела бы ты сейчас в остроге, в кандалах, Софья. Уж губернаторша бы постаралась! – Да я понимаю, Семушка, а все одно: жалко. – Ты меня бы лучше пожалела. Слышь, Софья, завтра, как отпустят тебя, – сходи к Комлеву, поклонись за меня рублевиком! Чтобы не шибко старался. Жив останусь – найду способ на ту опушку сбегать, я место помню. «Слам» откопаю – поделимся… – Это с какой радости я с тобой этакими деньжищами делиться должна, Семушка? – В голосе Соньки зазвучала насмешка. – Дело-то с участком и картой липовой я, считай, одна спроворила! «Петеньку»[85], изволь, дам – а про дележку и думать забудь. Деньги-то мне самой надобны. – Ох, гляжу, и жадная ты, Софья. А про денежки Рваного-Дудошника, которыми через меня попользовалась – забыла?! Про Махмутку тоже не помнишь? Кто на всякий случай за тобой тогда Червонца послал? А ведь Махмутка убивать тебя шел тогда – с балалайкиной струной в рукаве. Ох, и гадюка ты… Тьфу! – У тебя, Сема, память тоже короткая! Про «Ярославль» забыл?! Где б ты сейчас был, не упреди я тебя? Не успокой я дружка твоего на капитановом суде – он под ружьями тебя мигом бы сдал! В больничной палате повисло молчание, слышались только храп солдата – караульного, да свистящее дыхание «ивана». – Ладно, Семушка, поправляйся, а там видно будет! – Сонька снова ласково погладила его по лицу. Тот схватил ее за руку: – Прежде побожись, что Комлеву рублевочкой поклонишься, Софья! Некого мне больше просить! Боюсь я! – Некого, говоришь? А «иваны» твои – нешто они от доходов своих малую толику не уделят? Ладно, Семушка, – схожу к Комлеву! А сейчас пора мне – караульный солдатик-то, вишь, ворочаться что-то стал. Поправляйся, милый! ⁂ – Да ведь врет бабенка! – смотритель Александровской тюрьмы Тирбах отшвырнул медицинское заключение, под которым рискнули поставить свои подписи Перлишин и Сурминский. – А вы, господа медики, на поводу у нее идете! – Он прищурился. – А может, того хуже: подмазала вас Сонька, а? Смотрите у меня! За такое и самим под плеть лечь можно! Возмущенные доктора вскочили: к такому повороту разговора они были готовы. – Это с вашей стороны, милостивый государь, чистое оскорбление! Мы сей же час идем с рапортами к его высокопревосходительству! А пока, до принесения вами официальных извинений, отказываемся исполнять свои обязанности в лазарете! – Идите хоть к господу Богу, трубки клистирные! – заорал Тирбах. Однако ему пришлось пожалеть о своей несдержанности. Уже к вечеру смотритель был вызван к генерал-губернатору. Его превосходительство был мрачен, на поклон не ответил, кресло не предложил. – Известно ли вам, милостивый государь, что следствием вашего хамского поведения стал отказ докторов и всего персонала Александровского лазарета от исполнения ими своих должностных обязанностей? – Это забастовка, ваше высокопревосходительство, – попробовал сохранить лицо Тирбах. – Бастовать лица медицинского звания прав не имеют, и по закону их можно привлечь за это к ответственности!