Спустя десять минут на одного сотрудника в Царицынской ЧК стало меньше. Быстро подойдя к дому, я стукнул, действуя согласно полученной информации, четыре раза и стал ждать. Дверь открыли быстро, было видно, что люди в большом нетерпении ждали свежих новостей, а вместо этого дождались прихода подлого классового врага. Не успело тело чекиста сползти по стенке в сенях, как я, войдя в комнату, взял на мушку последнего сотрудника ЧК, сидевшего за столом. Это был мужчина лет пятидесяти, широкий в кости, с большим носом и прокуренными усами. Напротив него, на широкой металлической кровати, сидел наполовину раздетый и сильно избитый мужчина, осторожно поддерживая сломанную левую руку. Рядом с ним, на краешке кровати, примостилась бледная Надя. Только мы встретились с чекистом взглядами, как тот попытался схватить револьвер, лежащий перед ним на столе, но стоило мне чуть качнуть стволом кольта, сразу замер, с ненавистью глядя на меня. Мужчина, сидящий на кровати, бросив на меня испуганно-недоуменный взгляд, замер, не понимая, что происходит, но как только он увидел, как порывисто вскочила с места девушка, ее радостное лицо, то сразу посветлел лицом. – Берите вещи и быстро на выход. Если не уеду, встретимся в условленном месте, – все это я сказал, не сводя ни глаз и ни ствола с замершего чекиста. Не успели затихнуть их шаги, как я подошел к столу, взял револьвер и кинул его на кровать, потом сделал шаг назад. Чекист медленно встал. Взгляд злой и тяжелый. – Где мои товарищи? – Где им и положено быть. В аду. – Ты в Бога веришь, а я – в нашу пролетарскую ненависть, которая скоро сожжет вас, тварей, а ветер развеет пепел. Если я сейчас умру, то не зря, гнида ты белогвардейская. Знаешь, я семерых золотопогонников лично к стенке поставил. Все они молили меня, просили: не убивай. Последним был молоденький юнкер, так он прямо на коленях передо мной стоял, все пытался мои сапоги целовать, так ему не хотелось умирать. Ну, стреляй, паскуда, мать твою! Стреляй! Я на коленях перед тобой ползать не буду! Не жди! – Зря ты так. – Да что ты можешь, чистоплюй?! Белые перчатки. Храбрость напоказ. Честь имею, господа! Офицерская честь! Да кому она на хрен нужна! Ты даже не понимаешь, как все это смешно выглядит, белогвардейская крыса! Всех вас к стенке поставим! Всех, до единого! Ты… «Насчет офицерской чести это ты зря сказал». Больше не слушая его, я спрятал кольт сзади, за ремень. Не понимая, что я собираюсь делать, чекист сразу замолчал, затем бросил быстрый взгляд на лежащий на кровати револьвер, но наткнувшись глазами на мою ехидную усмешку, не сумел сдержать порыва клокотавшей в нем ярости и бросился на меня. Перед тем как умереть, чекист еще несколько минут хрипел и дергался всем телом, не желая расставаться с жизнью. Когда его тело дернулось в агонии в последний раз и застыло, я наклонился и вытащил из нагрудного кармана гимнастерки удостоверение. Внимательно прочитал, а затем кинул на пол, после чего вышел из дома. Я понимал, что убийство четырех сотрудников ЧК вызовет целый ряд чрезвычайных мер со стороны властей. Мне сейчас было просто необходимо где-то найти приют на пару суток, причем не в гостинице, в которых проверять постояльцев будут в первую очередь, а в частном секторе, и избавиться от заплечного мешка, который выдавал во мне приезжего. Теперь идя по улице, я пытался вычислить человека, который своим внешним видом дал бы понять, что он тот, кто мне нужен. Быстро пересек большую площадь, от которой во все стороны тянулись улицы с телеграфными столбами, прошел между стоящим на ней кафедральным собором и гостиницей и углубился в район частных жилых домов. Людей на улицах было относительно мало, да и те куда-то спешили с деловым видом, зато видел парочку рабочих патрулей и отряд маршировавших с винтовками матросов. Я не знал, что на пристани Царицына сейчас стояли два корабля Волжской флотилии и несколько речных судов, приспособленных под военные нужды. Время уходило, а я все никак не мог найти нужный мне типаж. Дойдя до перекрестка, я увидел, что возле афишной тумбы собралась небольшая толпа. Уже хотел подойти, но стоило мне заметить подходивший к людям вооруженный патруль, как сразу перешел на другую сторону улицы. Только теперь мне стало понятно, что это не совсем улица, а нечто вроде бульвара, да и прохожих здесь было намного больше. К некоторому моему удивлению, кроме мужчин в фуражках со звездочками и женщин в красных косынках были видны котелки и шляпки с цветами. Хотя эти люди прогуливались, но было видно, что они шли настороженно, косясь с опаской на идущих пролетариев. Здесь не было разносчиков, расхваливавших свой товар, и мальчишек-газетчиков, зато вместо них то тут, то там стояли разбитные торговки и хмурые мужички, торговавшие семечками, табаком-самосадом и сушеной рыбой. Народ изредка останавливался, покупал и шел дальше. Я шел среди идущих горожан, пока не услышал интересной для себя фразы: – Ты, Фроська, никто, а я был помощником начальника станции! Торговка, худая как вобла, засмеялась: – Вот именно, Фима! Ты бывший, а я теперича гражданка свободной России! – Свобода! Тебе самой не смешно?! – после этой фразы стало понятно, что гражданин еврей, догадаться об этом по его классической внешности не составило труда, прилично пьян. – Какая это свобода, когда твоего сына какие-то сволочи убивают на улице! Вот ты мне скажи… – Все-все! Иди, Фима, – уже испуганно заговорила торговка. – Не продам я больше тебе самогонки. И не подходи даже! Ты еще за ту бутылку не рассчитался. Уходи! Семен, проводи бывшего! К ним уже подошел дюжий мужик с серьезным лицом и здоровыми кулаками. Прямо вышибала уличный. Я думал, он сразу его в кулаки возьмет, но тот стал даже с какой-то виноватой ноткой в голосе уговаривать Фиму уйти. – Слушай, Фима, по-божески прошу, уйди, не расстраивай торговлю. Ну, сколько уже можно! Я понимаю, что у тебя большое горе, но сколько можно пить? Все, иди, иди домой. После его слов Фима сник, стал как-то меньше ростом, потом повернулся и медленно пошел по улице, шаркая ногами. Горожане, проходя мимо, бросали на него кто жалостливые, кто любопытные взгляды. Бывший заместитель помощника начальника станции меня серьезно заинтересовал. Причем по трем причинам. Во-первых, он имел какое-то отношение к железной дороге, а значит, у него могли там остаться знакомые, во-вторых, был местным, а значит, должен иметь жилплощадь, а в-третьих, он был пьяницей, поэтому с ним можно легко сойтись. Некоторое время я шел за ним, потом догнал его и спросил: – Вы не подскажете, где тут можно дать телеграмму? Мужчина остановился, и только тут я увидел на его глазах слезы. – Извините меня, ради бога. У вас, наверно, горе. Извините, не знал, – изобразил я смятение и растерянность. – Нет. Со мной… все хорошо. Вы… что-то спросили? – Еще раз извините меня. Я пойду. – Погодите. Пожалуйста. Вы что-то хотели узнать? Было видно, что мужчина находится в той степени подпития, когда хочется поговорить, излить свое горе или поделиться радостью. – Я хотел узнать, где здесь можно дать телеграмму? – Телеграмму? Вы счастливый человек, раз шлете телеграммы. У вас есть близкие люди. Любимая девушка или родители? – не дождавшись ответа на свой вопрос, он, видимо, понял, что проявил излишний интерес. – Извините меня. Я сейчас несколько не в себе. Вам надо на Воронежскую улицу. Дом Мишнина. Там находится почтово-телеграфная контора. – Большое вам спасибо. Если вы еще укажете направление… – Идемте. Я там недалеко живу. Вернее, меня туда переселила новая власть, – это было сказано с ядовитым смешком. – Извините меня, но я вынужден спросить: вы из большевиков? – Нет. И вообще, я здесь проездом. Хочу дать телеграмму, что скоро приеду. – Вы выглядите интеллигентным человеком. Чиновник или преподавали? – с пьяной откровенностью спросил бывший железнодорожник. – Нет. Я часовщик. Мне только и надо, что сесть на поезд и уехать в Москву к своей невесте. – К невесте? Я вам завидую, молодой человек, от всей души. Вы извините старого еврея за его излишнее многословие. Вы пьете? – Скорее – нет, чем – да. Но… – Погодите! Вы сказали, что здесь проездом? Собираетесь уехать в Москву? – Да, я вам так сказал. – Вы уже где-то остановились? – Нет. В гостинице дорого. Думал, на вокзале… – Если хотите, можете переночевать у меня, вот только с продуктами… Извините. Ничем не могу угостить. – Не волнуйтесь. У меня с собой кое-что есть. Еще есть немного спирта. Услышав про алкоголь, собеседник сразу оживился и даже ускорил шаг. – Позвольте представиться. Ефим Маркович Бронштейн. – Вадим. – Все, Вадим. Никаких возражений от вас не принимаю. Переночуете у меня. И вот еще что. Я попробую вам помочь сесть на поезд. – Вы?! – я сделал удивленное лицо. – Да, я! Что вы так удивились?! Это сейчас вы видите неопрятного и пьяного пожилого еврея, а еще полтора года тому назад я был уважаемым человеком, помощником начальника станции! На нас постоянно оглядывались из-за громких выкриков пьяного Бронштейна, и поэтому я решил поменять тему: – Мы скоро придем? Он остановился, огляделся, потом сказал: – О, мой Бог! Мы чуть не прошли мимо. Третий месяц здесь живу и все никак не привыкну. Ноги просто сами меня несут на старую квартиру. Спустились по ступенькам вниз, я вошел вслед за хозяином в маленькую полуподвальную квартирку. Одна ее половина была заставлена сундуками, чемоданами и узлами, а во второй ее части стояла незастеленная кровать со сбитым в ком бельем, стол и два стула. Свет падал из маленького окошка над столом, только поэтому я не сумел сразу разглядеть в глубине комнаты рукомойник. – Раньше здесь жил дворник, а теперь живу я. Проходите, Вадим, проходите. Садитесь. Не смотрите, что здесь одна кровать, если убрать эти узлы, то вы увидите топчан с матрасом. Свежее белье мы тоже найдем. Оно лежит… Извините, но мне просто необходимо выпить. Я достал из вещевого мешка флягу со спиртом. Бронштейн тут же сходил к рукомойнику и налил в стакан воды, потом налил во второй стакан немного спирта. Несколько секунд смотрел в кружку, а затем одним махом выпил и сразу запил водой. Его лицо покраснело, а глаза заслезились. С минуту он стоял неподвижно, но потом его напряженное лицо разом обмякло, а муть, плавающая в его глазах, рассеялась. Тем временем я достал из мешка две банки тушенки, буханку хлеба и полкруга колбасы и положил продукты на куске газеты. Две тарелки, которые стояли на столе, не вызывали у меня желания положить на них продукты. Ефим Маркович заметил мой брезгливый взгляд и сказал: – Сейчас вымою. Вот только где вы такое богатство достали? Впрочем, не говорите. Я сейчас. Спустя пять минут колбаса и хлеб были нарезаны, а банки вскрыты. Какое-то время мы ели. Бывший железнодорожник время от времени бросал взгляды на флягу, но не просил ему налить. – Если хотите, наливайте, Ефим Маркович, – предложил я ему, видя его мучения. – За предложение – спасибо. Еще раз извините меня. Еще год тому назад я пил совсем понемногу и только несколько раз в год. Да и служба не позволяла. Сами понимаете – железная дорога. Она не знает ни ночи, ни дня… Так я выпью? Кивнув головой, я приготовился выслушать его исповедь. До нашей встречи с хорунжим оставалось еще два с половиной часа. В этой маленькой полуподвальной квартирке жил человек, который за год потерял все, ради чего стоило жить. Четыре месяца тому назад его сына, аптекаря, во время какой-то облавы застрелил на улице рабочий патруль, а через месяц от сердечного приступа скончалась жена. Работу он потерял еще раньше, а три месяца тому назад его выкинули из прежней квартиры, освободив ее для члена какого-то Совета. Все это он рассказал сухим, надтреснутым голосом, при этом в его глазах плескалась неугасимая боль. – Так и живу, молодой человек. Меняю вещи на водку и пью. Мне больше ничего не остается. При этом я вам благодарен, что вы меня выслушали. Ваши глаза стали печальны, значит, вы чуточку поняли мое горе. Спустя какое-то время его развезло от выпитого спирта, и он сказал: – Я немного посплю. Когда он заснул, я пошел на встречу с Никитиным. Хорунжий не показывал, но было видно, что он недоволен тем, что я связался с контрразведкой. Мы с ним перебросились десятком фраз, после чего снова разошлись, договорившись встретиться в шесть часов вечера возле почтово-телеграфной конторы, на Воронежской улице. На прощанье я предупредил его, чтобы он держался с наибольшей осторожностью. Какое-то время я ходил по городу, изучая расположение улиц, нашел вокзал, после чего пошел назад. Судя по тому, что я успел заметить, количество патрулей в городе увеличилось. Вернувшись к Бронштейну, я думал застать его мертвецки пьяным или спящим, но тот сидел и ждал меня, одетый в белый чесучовый пиджак. На коленях лежала желтая соломенная шляпа. Даже перегаром от него несло не так сильно. Не успел я спросить Ефима Марковича, что случилось, как тот поднялся со стула и сказал: – Вадим, мы прямо сейчас идем на станцию. Последние четыре месяца я ни с кем из бывших сослуживцев не поддерживал отношений, поэтому даже не знаю, кто там еще остался. Мне было интересно познакомиться с его сослуживцами и узнать расписание поездов, вот только не в данное время, потому что сегодня чекисты будут искать группу белогвардейцев-диверсантов, уничтоживших их засаду. Пока я соображал, что ему соврать, как неожиданно мне помог сам хозяин полуподвала, который заметил, что я колеблюсь: – Как я не подумал! Вы наверняка отдохнуть хотите? Да, Вадим? – Хотелось бы, а то с полуночи на ногах. – Знаете, я пойду один. Так даже лучше. Вот только понимаете… тут такое дело. Придется заплатить.