— Нет, вывод совсем иной. Вывод вот какой: Господь дает право отличить божественное от дьявольского. Иногда это нелегко, но тебе, думаю, по силам… И вот что: у дверей корзина со свежим хлебом. Преломи его с нами, присоединяйся к нашему сообществу. Здесь и только здесь найдешь ты утешение. Послушай и других, кого удостоил Господь Своей милости, а потом мы с тобой обсудим их рассказы. — Ларс Свала поднял руку, словно предупреждая возможные возражения. — Неужели ты думаешь, я не вижу твоих сомнений? Но здесь, как и везде: первый шаг диктуется доверием. Сетон отломил большой кусок еще теплого ржаного хлеба и вдруг понял: ест он вовсе не из вежливости, а потому что очень голоден, а ни на что другое денег у него нет. 7 К своему дому Сетон подошел ближе к ночи. В голове все еще звучали слова еретика и сектанта Ларса Свалы. В подъезде, как всегда, несколько пьяниц. На этот раз пьянее обычного. Видимо, их осенила здравая мысль: лучше пропить последние рундстюкке, чем дожидаться, пока тебя обчистят. Самые опытные заранее вывернули карманы — верный способ не вынуждать воров делать ненужную работу, а потом срывать разочарование и злость ударами и пинками. Булыжник у калитки загажен, как никогда; он даже поскользнулся и спугнул целый рой мух. Во дворе в клетке храпит во сне старая свинья; на прутья навешаны обломки медной посуды, призванные играть роль сигналов тревоги: загремят, значит, воры опять пытаются увести свинью. Как всегда, задержался в тени, оценивая обстановку. Решил было, что все спокойно, но какое-то неназванное чувство сверх известных пяти уведомило: он не один. Луна спряталась за облаками; он присмотрелся и в звездном свете увидел маленькую фигурку. — Господин? — тихий шепот. Он видел ее и раньше: одна из девчонок, постоянно шмыгающих в квартале. Родители не замечают ее, но и она, в свою очередь, плевать хотела на обязанность присматривать за младшими. Прекрасно знает: если успеет появиться дома, пока родители еще не протрезвели, никакого наказания не последует. Что ей нужно? Догадаться нетрудно: решила сделать его одной из дорожных вех на пути к публичному дому на Баггенсгатан. — Я вас уже несколько часов жду. — И тут же приложила палец к губам: отвечать не надо. — И не я одна. Знаком велела подойти поближе и указала на окно его угловой комнаты. Он присмотрелся и увидел еле заметный свет, настолько слабый, что, если не знать, ни за что не заметишь. И даже сейчас, когда знаешь: то светит еле-еле, то вдруг наступает полная тьма. Кто-то его там ждет. Засада? — На закате пришли. А я и думаю — если друга дожидаются, почему свет не зажигают? Тихо сидят, как мыши. Ждут. Сетон инстинктивно отпрянул от калитки и встал за кирпичным столбом. — А ты знаешь, кто они? — Одного знаю. Пальт Кардель. А с ним какой-то дядька, тощий, как салака. И еще двое из Индебетки. — И с чего ты решила меня предупреждать? — Господин живет здесь уже давно. Один из нас, можно сказать. И что было бы с Городом между мостами, если б хотя бы соседи не подставляли друг другу плечо? Но, как говорится, сделал добро — получи добро в ответ. Может, у господина найдется несколько лишних монеток в кошельке? Сетон проворчал что-то, порылся вслепую в немногих оставшихся монетах, нащупал шиллинг и протянул девчонке. По крайней мере, теперь не придется платить хозяину. В это логово он уже не вернется. Повернулся и хотел уходить, но девчонка ухватила его за рукав. — Господин? Мне кажется, я заработала и побольше того. Она намеренно повысила голос. Сетон хотел было шикнуть, но вдруг сообразил: его грабят. Эта маленькая мерзавка пользуется обстоятельствами. Протянул еще шиллинг, но она не взяла. — Они-то там, наверху, наготове. Закричу, и они тут как тут, избави Бог такому случиться. А я-то что? Ребенок, спать давно пора. Ах, господин… ночь полна опасностей. Маленькая я еще… До чего ж страшно маленькой ночью. — Страшно? Так беги домой. Луна, сама видишь, за тучами, темнотища, а мне повернуть за угол — и нет меня. В жизни не найдут. Девчонка с деланым равнодушием пожала плечами: — Может, и не найдут. А догадаются, куда вы побежали, вот и найдут. Найдут, не найдут — так на так. Но господин наверняка заметил: кто-то опрокинул бочку с помоями, поскользнуться — нет ничего проще. Бежать несподручно, особенно ежели торопишься. Он не столько увидел, сколько угадал ее самодовольную усмешку. — И какая же цена тебе кажется разумной? — Думаю, кошель господина будет в самый раз. Только весь. А может, еще чего найдется, что можно продать. — Ну, хорошо. Только давай-ка отойдем на несколько шагов. Недалеко, так, чтобы господа там, наверху, не услышали твой крик. Но и достаточно, чтобы мне успеть убежать, если ты все же завизжишь. Кто тебя знает, вдруг захочешь и с них получить. Девчушка кивнула в знак согласия. Она прекрасно знала правила мира, в котором ей выпало жить, — как отошли, встала на некотором расстоянии. Этот чужак вполне может пришибить ее, как муху. Сетон протянул ей кошелек. — А если встретимся еще раз? Ты об этом подумала? Она равнодушно пожала плечами и сунула добычу под юбку. — В прошлом году нас было девять подружек. Трое отпраздновали Новый год под землей. Четвертую унесла лихорадка в апреле, одна пошла на Баггенсгатан, еще одну забрали в детский дом. Так что я… Ну что я… Подвернулся случай — пользуйся. Пусть о завтрашнем дне думают те, кому по карману о нем думать. 8 У Ларса Свалы замечательный голос, как раз такой, каким должен обладать проповедник. Звучный, чувственный баритон. Не надо напрягаться, чтобы быть услышанным. Последователи внимают ему с восторгом, близким к эйфории. Те, кому трудно сдержать чувства, начинают раскачиваться с ноги на ногу, будто их сердца подчиняются общему пульсу. На этот раз пришло больше: пятьдесят — шестьдесят сектантов. Сетон в десятый раз всматривается в лица и в десятый раз поражается, насколько они разные. Перемешаны все четыре сословия. Ремесленники, подмастерья — их легко опознать по натруженным рукам и сутулым спинам. И по морщинам вокруг глаз — приходится постоянно всматриваться в свою работу, а освещение в мастерских редко бывает достаточным. Они стоят плечом к плечу с рыбаками, нищими, с молодыми дьяконами в черных накидках. Но попадаются и состоятельные господа — вон тот, к примеру: тщательно вычищенное пальто с латунными пуговицами, золотая цепочка на жилете. Все разные, но на лицах одно и то же выражение. Сетону они напоминают пойманных рыб. Наверняка ищут в опутавшей их сети ячейку побольше, которая открыла бы дорогу к спасению. Он старается скрыть ироническую ухмылку и в то же время не может не слышать обволакивающий голос проповедника. — Мы, наследники наших предков, являемся в этот мир уже обремененные грехом. Они согрешили против Отца нашего, и Он закрыл перед ними двери рая. Но Господь оказал людям милость и послал на землю единственного Сына Своего, чтобы тот взял на себя наши грехи и искупил их страшной жертвой. Высоко на Голгофе висел Он на кресте, пока римского солдата не послали убедиться, теплится ли еще жизнь в Нем. Лонгин его звали, этого сотника. Он пронзил копьем тело Спасителя, и хлынула святая кровь, и сердце Христа обнажилось для людей. И поняли люди: дорога к спасению не увита розами и не осыпана жемчугом. Вот она, эта дорога — кровавая рана на теле Иисуса. И пали на колени, ослепленные алой святой кровью и внезапно пролившимся на них небесным светом. Свала говорит с таким жаром, что на лбу выступили крупные капли пота. Впрочем, возможна и другая причина: слишком много людей в сравнительно небольшом зале. Проповедник внезапно замолчал, сделал шаг в сторону и показал на сосуд, стоящий на импровизированном алтаре. — И ту же кровь пьем мы сейчас и причащаемся к плоти Его. Примите же святое причастие со смирением и любовью и, когда коснется чаша губ ваших, закройте глаза. И поймете вы, что пьете кровь из оставленной копьем центуриона Лонгина вечной, никогда не заживающей раны. Пьете, как пиявки на святом теле, собравшиеся ради спасения души. Перед причастием выступали свидетели, те, кого удостоил своим посещением Спаситель. Двое юношей у алтаря, очень похожие, наверняка родственники. Тонкие, гибкие, наверняка нет и двадцати. Тот, что повыше и, скорее всего, постарше, сделал робкий шаг вперед и оглянулся. Младший стоял, опустив голову на грудь; глаза под челкой плотно зажмурены, но скрыть слезы не удается. Первый судорожно вздохнул и начал говорить: — Альбрехт мое имя. Кузен мой — Вильгельм. Мы с юга, рождены в подданстве Фридриха Августа Саксонского. Очень хорошо говорит, почти не чувствуется, что язык не родной, разве что некоторые слова и обороты выглядят необычно. — Мы оба подмастерья в кузнечном деле. Вильгельм еще молод, он только раздувает меха, а я уже взял в руки молоток и клещи. Остановился и оглянулся на проповедника. Тот кивнул. — Мы… наш край уже давно в вечной войне. Враждуют соседи с соседями. Когда нужда стала велика, нас послали на север, в Росток. Сказали — по ту сторону моря есть страна, где королевствует Ловиса Ульрика[13]. Там, возможно, нас примут. В нашей семье очень чтят Господа, и нас тоже так воспитали. На родителях никакой вины нет. Он запнулся и замолчал — то ли потерял нить, то ли забыл нужное слово. — Ну да… послали, значит, нас, слово взяли — дескать, держитесь друг друга, помогайте… Но очень скоро до нас дошло, что не вдвоем мы плывем, а втроем. А третий — сам дьявол. Набросил он сеть свою на нас, а мы… мы… Наступила тишина, прерываемая только всхлипываниями младшего и поскрипыванием досок под ногами переминающихся с ноги на ногу сектантов. — Дьявол попутал, дьявол… между нами вспыхнули чувства, которые вправе испытывать друг к другу только мужчина и женщина. Искушение плоти, и с каждым днем, да что там, с каждым часом все труднее нам давалось воздержание. Страдали мы ужасно, мы же знали, оба знали: не сможем преодолеть соблазн, нам конец; души наши обречены на вечные муки. Мы чужаки здесь, ничего не знаем… Где же помощь искать? Слава богу, Вильгельм вспомнил про деревню Гернгут недалеко от нас — там когда-то граф Цинцендорф, да святится его имя, привечал всех. Он и создал общину гернгутеров. Там, в Германии, они нам очень помогли: дали приют и приобщили к новой вере. И какая радость: узнали, что и в Стокгольме есть такая же община. Речь его становилась все менее внятной. Голос сорвался, он прервал свою исповедь, закрыл лицо руками и заплакал. Плечи вздрагивали. Несколько мгновений не мог произнести ни слова, потом взял себя в руки. — Мастер в Стокгольме поселил нас в сарае, там только одна откидная лавка. Мы не решаемся спать вместе, один стелет на полу. И все равно не спим. Каждую ночь молимся мы вместе Иисусу — дай нам облегчение, приди, заключи нас в Свои объятья, возьми Себе всю нашу любовь, которую нечистый ведет на греховный путь, возьми ее Себе! Мы и пришли сюда в надежде, что ваши молитвы помогут нам вылечиться от дьявольской лихорадки. После причастия Ларс Свала набил две трубки табаком из кисета. Одну взял себе, другую предложил Сетону. Прикурили, загасили последние сальные свечи и вышли в маленький дворик. Последние члены секты, подкрепившись кровью и плотью Иисуса, ушли. Они остались вдвоем. С Кошачьего моря доносились крики торговцев рыбой и жужжание стиральных досок, а из Королевского сада — смех и веселые выкрики гуляющих, ищущих защиту от палящего солнца. Жара стоит уже довольно долго. Свала первым нарушил молчание: — Что скажешь о нынешних юношах? Сетон глубоко затянулся. Дым тут же начал просачиваться сквозь рассеченную щеку. — Любить и быть любимым… далеко не каждый удостаивается в жизни такой благостыни. Судьба создала им превосходные условия. Они могут удовлетворить свои потребности и желания, никому не причиняя вреда. Оба в расцвете юности. Если бы меня спросили, в чем их грех, я бы сказал так: их истинный грех в том, что они отвергают счастье, которое стучится в дверь. А что касается греха, если его можно так называть, то… знаете, в истории множество примеров… Даже наш король Густав, да благословенна его память, не чурался. Не говоря уж о бароне Ройтерхольме. Что греховного в любви двух красивых мальчиков? Римские обычаи не умерли вместе с империей. И что? Любовь есть любовь. Не может быть плохой любви или хорошей. Истинная любовь всегда безгрешна. Не этому ли учил Спаситель? — А как же вечность? Заблудшие души… — Вечность! Вы считаете, что Бог создал человека по своему образу и подобию и — р-раз! — набил его по горло грешными побуждениями, как старьевщик набивает мешок всякой дрянью? Желаниями и помыслами, которые ему самому отвратительны? Зачем всесильный Господь создает нечто настолько несовершенное, что и Самому противно смотреть на Свое произведение? — Хочет, чтобы человек отличал плохое от хорошего по собственной воле. — Так… значит, по-вашему, мы для Создателя своего рода игрушки? Фигурки на шахматной доске, которые можно жертвовать без сожаления? Что ж… очевидно, там, где помещается Бог, ужасно тесно. Для свободной воли места нет. Только для Его собственной. Он же знает результат заранее, может все исправить мановением руки. А вместо этого ведет себя как неразумное дитя, тычущее палкой в умирающую собаку. Из чистого любопытства. Если они так и будут упорствовать, сопротивляться собственной любви, через пару десятков лет превратятся в стариков, опирающихся на клюку. И будут со слезами сожаления оглядываться на прожитую жизнь, утешаясь только тем, что осталось от нее совсем немного. А могли бы опираться не на клюку, а на руку любимого друга, спутника жизни. — Друг мой, а что ты сам думаешь? Что нас ждет там, по ту сторону?