— Вот он! Я ему даже пригрозил — дескать, обращусь к стражам порядка, но он… Нет, не решаюсь повторить. Полицейские обменялись взглядами. Капитан поднял бровь. — Говори, что он сказал, — услужливо приказал один из его подчиненных. Сетон позволили себе ненадолго задуматься, пожал плечами и сложил руки рупором, словно желая ограничить доступность позорящих слов для посторонних. — Сказал, что сосиски пусть займутся… э-э-э… феллацио. На то они и сосиски. — Что? Капитан наполовину вытянул саблю из ножен. — Это еще что за чудо? — спросил юный полицейский. — Пусть тебе Янссон объяснит. Грамотным оказался не только Янссон. — Пусть сосиски отсосут друг у друга. Вот что он сказал. 5 Его худший враг — день — становится все длиннее и длиннее. Солнце патрулирует от конька к коньку, выжигает тени и редкие утренние туманы, не оставляя ни одного укромного местечка, чтобы переждать жару. Даже стены в каморке будто сдвигаются, запах грязи и пыльного дерева проникает во все поры. Сетон мерит пол от окна к печи, от печи к окну — бесчисленное количество раз. Каждый громкий звук со двора заставляет вздрагивать. В ушах по-прежнему стоит надтреснутый, со старческой хитрецой голос Болина. От жары потрескивают рассыхающиеся доски пола, словно кто-то, точно издеваясь, стучит в его клетку — надо бы разбудить задремавшего попугая. Ночью в Городе между мостами фонари не зажигают. Солнце, если и заходит, то прячется где-то за горизонтом, настоящая темнота не наступает. Преодолеть сизое тревожное свечение неба под силу разве что самым ярким звездам. А фонари мало что добавляют — и так светло. Их начнут зажигать, только когда осень опять погрузит переулки во мрак. Толку от них, правда, немного, но все-таки есть. Они ничего не освещают, зато помогают найти дорогу от одного квартала до другого — по пятнышкам света в темноте. Иной раз в потрескивании сильно пахнущего конопляного масла чудится заговорщический шепот. Но все это будет позже, а до августа — никаких фонарей. Только белесый, створоженный купол неба и конусы света из открытых настежь дверей трактиров. Ночью, когда лица прохожих выглядят как размытые бледные пятна, Тихо Сетон решается выйти из дома. Тоска и разъедающее душу отчаяние словно выталкивают его на улицу. Без всякой цели бродит он от причала к причалу. Старается ни к кому не приближаться. Часы на церковных башнях бьют десять, барабанщики начинают свой прибыльный ночной обход. Не хочешь закрывать кабак — плати. Звуков много, но все они как бы под сурдинку. Басовые ноты виолончелей, сопровождающих контрданс во дворце, перемежаются жалобными криками больных младенцев и пьяным пением. Угрожающие выкрики, звуки ударов — драки возникают так часто, что кажется, чуть не все обитатели города находятся в постоянной вражде и только и ждут, чтобы схватиться с недругами. Дерутся везде — у дверей кабаков, в переулках, в публичных домах на Баггенсгатан. Полно карманников, но его они не трогают — бедно одет, не пьян и, как и они, ищет переулки потемнее. Может, боятся какой-нибудь заразы. На Большой площади у фонтана — группа людей вокруг зажженного факела. Он видит их не впервые — они собираются почти каждую ночь. За их спинами огонь факела почти не виден, и выглядят они как тени в преисподней. И в самом деле, похоже. Иногда даже мелькнет на чьем-то лице багровый адский отблеск. Сборище никогда не бывает долгим. Появляются сосиски и с руганью разгоняют огнепоклонников. В следующую ночь все повторяется, но сосискам трудно угадать, когда именно начнется действо: огнепоклонники каждый раз выбирают новое время. Любопытство сильнее осторожности: с каждым разом Сетон подходит поближе. Поначалу постигает разочарование. Он уже мысленно раздавал посты в обществе якобинцев или густавианцев, втайне готовящих революцию. Оказалось, ничего похожего. Человек в самом центре показал на возвышающийся за крышей Биржи шпиль Большой церкви. — Говорят, церковь вместит всех, найдется место для каждого. Но это же не так! Нет, братья мои, это совсем не так. Тесна наша церковь, слишком тесна. А разве ступит нога Господа нашего туда, где нет места для всех страждущих? Нет, не осквернит Он там стоп Своих. Сетон шагнул еще ближе. Факел держит женщина. Держит так, чтобы всем было видно лицо говорящего. Крупный мужчина, борода с проседью, шляпу держит в руке. — И скажите мне: почему Господь должен читать своей пастве одни и те же старые, неизвестно кем написанные слова? Не может того быть. Нет, братья и сестры, Господь приходит к каждому из нас, Он говорит с каждым, как верный и любящий друг. И в самые темные минуты жизни, в любой беде вам достаточно помолиться. Сердечно, как никогда раньше. И Он придет не в церковь, а в вашу спальню, обнаженный и окровавленный, в терновом венце и с зияющей раной от копья, и заключит вас в свои объятия, и укажет путь к спасению. Приходите же к нам, внемлите тем, кого Он уже посетил. Пусть поделятся они открывшимся им таинством, и глаза ваши тоже откроются. Кое-кто торопливо отошел в сторону — видно, сообразил, что слушают проповедь еретика. Сетон тоже повернулся, чтобы уйти, — и вдруг его пронзила мысль: этот странный проповедник обращается не к кому-то, а к нему и только к нему. — А ты, брат, да-да, ты — подожди. Не спеши. Ты приходишь к нам не в первый раз. Я вижу тебя так же ясно, как видит тебя Он. И знай, не напрасно Он послал тебя к нам. Он протягивает тебе руку помощи. Меня зовут Ларс Свала. Хочешь ли ты следовать за нами? Сетон сделал вид, что не понял. Отвернулся, хотел уйти, но проповедник встал перед ним и попытался поймать его взгляд. — Мои глаза остры, брат. Господь дал мне силы видеть больше и яснее, чем другие. Иногда ты подходил довольно близко, и я видел твое лицо в свете факела. Твои чувства и страсти слишком велики, чтобы ты мог их скрыть, брат… сын мой. Я вижу твою боль, ее не скроешь, она горит, как маяк в ночи. Но тебе можно помочь. Само Провидение позаботилось, чтобы пути наши пересеклись. Сетон сделал шаг в сторону и хотел было двинуться в другом направлении, но Ларс Свала опять заступил дорогу и торжествующе потряс руками, как человек, неожиданно получивший подтверждение смутной догадке. — Вот видишь! Тебе все равно куда идти! Ты как осенний лист, гонимый капризным ветром! Сетон прибавил шаг. Проповедник не стал его останавливать, но повысил голос: — Слишком многие смотрят на жизнь, как на сон. Ничто не имеет значения — сон и есть сон. Но после смерти нас ждет вечность. А как мы проведем эту вечность, зависит от нашего выбора при жизни. Слишком много видел я умирающих, слишком часто на моих глазах в последние часы, а то и минуты жизни приходило понимание, а вслед за пониманием — раскаяние. Я ясно видел: их внутреннему взору уже открылась вечность, и осознали они, что стоят на пороге ада. Неужели ты хочешь стать одним из них? Сетон остановился и обернулся. Хотел сказать что-то резкое и даже сказал, но, очевидно, лицо его выдало, потому что Ларс Свала улыбнулся. Глаза проповедника затуманились слезами — видно, от радости, что представилась возможность спасти еще одну душу для небесного царства. 6 Секта разместилась в куда более комфортабельном помещении, чем предполагал Сетон. Совсем рядом с каменной оградой Королевского сада. Чугунные, искусного литья калитки все еще открыты, за ними виднеются ярко-желтые стены оранжерей и высокие, выше человеческого роста, мастерски постриженные кусты самшита, образующие затейливые лабиринты. Чуть подальше, у Кошачьего моря — усадьба, к ней пристроен довольно вместительный молельный зал. Воскресенье. Как раз то время, когда колокола всех церквей призывают прихожан на воскресную службу. Под солнцем кресты и петухи на шпилях вспыхивают золотом, а звон колоколов, кажется, зарождается где-то там, в прозрачной голубизне неба. А в усадьбе звенит всего один — негромкий, но звонкий и строптивый пастушеский колокольчик. Сектанты собираются по одному и группами. Кто-то оглядывается и пригибается, стесняется своего еретичества, другие, наоборот, выпрямились во весь рост и высокомерно посматривают по сторонам, будто гордятся своим презрением к отброшенному лжеучению. Пришло совсем немного, человек тридцать. В зале еще задержалась ночная прохлада, даже окна мгновенно запотели от дыхания. Все расселись полукругом перед скамьей, закрытой вышитым покрывалом, — нечто вроде алтаря. Сетон присел с самого края. У стены — деревянная фигура Христа на фоне натянутой простыни. Распятие. Такого Спасителя Сетон никогда не видел. Фигура примерно в натуральную величину. Дерево обработано довольно грубо, то ли намеренно, то ли по неумению. Видны следы инструментов скульптора, но очень быстро становится понятно: тот, кто держал в руках резец и стамеску, черпал вдохновение не в мастерстве, а в вере. Ни одна деталь страданий Спасителя не ускользнула от его внутреннего взора. Лик, искаженный болью, бессильно упавшая голова, натянутые, как струны, сухожилия. Из-под тернового венца на лицо стекает кровь, а отверстие в груди тщательно вырезано по форме только что вынутого копья. Тело матово-желтоватого цвета, какой бывает у новопреставленных, зато ярко-красная, еще не успевшая свернуться кровь тревожно алеет в свете больших сальных свечей. Закрыв глаза, в молитве склонился Ларс Свала. Он и пригласил Сетона на эту тайную службу. В зале очень тихо, настолько, насколько может быть тихо на собрании молчащих людей. Шуршание одежды, скрип скамеек — кто-то решил переменить положение. Как ни странно, все эти еле слышные звуки только подчеркивают тишину. Сетон исподтишка посмотрел на собравшихся. Самые разные люди: старые, молодые, мужчины, женщины. Нищие в рванье по соседству с вполне приличного вида буржуа. Ничего общего. Нет, общность есть; общность легко читается на их лицах. Ларс закончил свою беззвучную молитву и открыл глаза. Несколько секунд молчал, потом ласково улыбнулся: — Братья и сестры, в это воскресенье мы собрались не для того, чтобы услышать записанные слова давно умерших людей. Мы хотим услышать тех, кто сам видел Создателя. Кто хочет поделиться? Женщина около пятидесяти лет начала переминаться с ноги на ногу, все быстрее и быстрее, пока Ларс не обратил на нее внимания и не пригласил к импровизированному алтарю. — Эльза Густава… Собравшиеся расступились, женщина на подгибающихся ногах прошла вперед и некоторое время молча двигала челюстями, будто что-то жевала беззубым ртом. Судорожно вздохнула и начала свой рассказ: — В детстве-то я очень верила в Христа, очень. Вот только не хватало мне чего-то. Молюсь, молюсь — а сама ничего не чувствую. Мать спросила, но что мать-то? Пересказала мне слова, вот, говорит, молись, дочка. Велела наизусть выучить и читать перед сном. Каждый день читай, говорит. Читаю, а слов не понимаю. Потом послали меня в Стокгольм работу искать — и вот тут-то вовсе я оглохла. Не слышу голос Небес, и все тут. Не слышу и не слышу. А Стокгольм, сами знаете. Тут застолье, там танцы… Грешу, а совесть-то мучает. И вот лежу как-то ночью без сна, верчусь, мучаюсь: то, что сделано, — сделано, не вернешь. И вдруг видение… Иисус! Стоит у постели моей, голый и в крови, будто только что с креста. Она разрыдалась, но взяла себя в руки и продолжила, всхлипывая и пристально глядя поверх голов собравшихся, точно вновь видела все, о чем рассказывала: — Лежу я, шелохнуться боюсь… А Он все улыбается и показывает мне на рану на груди, еще кровь сочится. Поцеловала я рану, вкусила святой крови… и вот что я скажу вам, братья и сестры: поцелуй тот слаще был, чем все поцелуи, что достались мне за мою грешную жизнь. И обнял Он меня и поклялся, что будет женихом моим на все времена. И такое наслаждение меня охватило… никогда такого не испытывала. Потом Сетон слушал хор. Низкие мужские голоса не особо искусно вплетались в мелодию, которую вели высокие и, на его вкус, излишне крикливые сопрано женщин. После причастия Ларс Свала отозвал Тихо Сетона в сторону: — Ты разочарован, брат. Вижу твой скепсис. Сетон промолчал. Ларс понимающе кивнул. — А как по-твоему? Кто приходил к нашей сестре в тяжкий момент ее жизни? Кто, если не Спаситель? — Какой-нибудь отощавший от пьянства бродяга. Дверь перепутал. А на голове… что ж — на голове… терновый венец! Х-ха… Скорее всего, солома из канавы. — О, ирония… Что же, ирония иной раз помогает унять муки совести. Но если оставить иронию в стороне, что бы ты сказал? — Лучше меня сказал Вольтер, хотя и имел в виду нечто иное: если бы Бога не было, его следовало бы выдумать. Твоей Эльзе Густаве приходит на помощь ее фантазия. Что ж… когда у кого-то возникают галлюцинации, его запирают в дом для душевнобольных. Но некоторые галлюцинации неприкосновенны, поскольку имя им — религия. Ларс Свала опять ласково улыбнулся. В его ответе не слышалось ни единой нотки раздражения. — Спаситель наш многолик. У него столько же обличий, сколько душ, которым Он протягивает руку помощи. Среди нас есть и простые люди, им нужен Спаситель попроще. Для тебя Он будет выглядеть совсем по-другому. — А для тебя? Свала задумался. На лицо его набежала тень огорчения. — Я все еще жду день, когда Он явится ко мне во плоти и даст вкусить святой крови, как Эльзе Густаве. Я уже был при смерти. Давно. Тяжелейшая лихорадка не оставляла никаких надежд на спасение. Трясся от страха, понимал, что обречен. Грехов за мной накопилось немало. Главный — игра. Страсть к азартным играм стоила мне и друзей, и семьи, и немалого состояния. Пастор сидел у моего смертного ложа, бормотал молитвы и все поглядывал на колокольню за окном. Торопился, должно быть. Что стоят их догмы, как ты считаешь? Зачем они? А вот зачем: помеха странствию, шлагбаумы на путях истинной веры, возведенные исключительно для взимания платы за проход. Я сам не заметил, как впал в дрему — и привиделись мне райские сады, и самое главное — другой Бог, не Тот, о котором бормотал этот торопливый пастор. И я, не говоря ни слова, молча отказался от старой веры, без вопросов и сожалений отдался новой. И как ты думаешь, что было дальше? А вот что: я проснулся здоровым. От смертельной лихорадки не осталось и следа. И скоро, очень скоро понял: я не один. Есть и другие. Ларс Свала протянул руку, чтобы положить Сетону на плечо, но тот поспешно отстранился, и рука повисла в воздухе. — Как пастырь нашего маленького сообщества я научился понимать ближних. Многие приходят ко мне, богатые и бедные, знатные и обездоленные. И у всех разные пути к истине. Но ты не такой, как другие. С тобой что-то совсем иное. Боль, что тебя терзает… я ничего подобного не видел. И страдание твое так продолжительно, что за долгие годы ты научился его скрывать, оно никогда не выражается на твоем лице… Я сказал «никогда», но это не так. Бывают моменты, когда мысли твои пребывают в рассеянии, и тогда… тогда лицо твое искажается в гримасе неизбывной душевной боли. В жуткой, надо признаться. Не знаю, замечал ли ты сам ее, эту гримасу. Могу предположить, что ты не слишком набожен. Но знай: душа Спасителя особенно возрадуется, когда удается спасти от адского пламени души самых закоренелых грешников. Таких, как ты. В душу твою закрадываются сомнения, иногда ты сердцем чувствуешь тоску по святому образу — и это и есть главное доказательство существования Бога. Семя, зароненное Спасителем. Не мешай же Ему взрастить его. — И какой же вывод? Из твоих слов можно сделать вывод: любое движение души, даже порочное, имеет божественное происхождение. Свала покачал головой и вновь улыбнулся своей детской улыбкой: