— Не так бы надо сделать, — покачала головой Стружка. — А как? Она снова задумалась и объяснила: — По порядку бы надо загоны-то распределять: сначала совсем закрытый — для малышей, потом, который с сеткой, — для средних, а за ним открытый — для старших. Все взглянули на зоотехника. Ведь и правда! А то придется подросших утят через загон младших перегонять. Неудобно. — Ладно, хватит болтать, — недовольно бросила Нюра, но тут же осеклась и закончила уже другим тоном: — Сначала маленьких выгрузим, а уж потом и поговорить можно… Но Смолину, видно, понравилось Стружкино предложение. Он бросил на землю вытащенную жердь и стал искать по карманам спички. Нашел коробку, но так и не прикурив, сунул ее в другой карман. — А ведь и в самом деле недодумка получилась. А?» — оживленно заговорил он, взглядывая то на одну, то на другую девочку. — Вот что значит второпях-то нынче все делали. — Теперь уж все равно сетка поставлена, поздно рассуждать, — пожала плечами Нюра. — Да! — охотно согласился Смолин. — Теперь уж ничего не попишешь. Но на будущий год мы это обязательно учтем, все по-другому сделаем. Как тебя зовут-то? — достав из кармана блокнотик, обратился он к Стружке. Та смутилась, не зная, как назвать себя. — Ты ведь внучка деда Анисима? — Да… — Семенова, значит… — Стружка ее зовут, — сказала Нюра и отчетливо услышала свой голос: насмешливый, ехидный, как у Соньки Рябовой. Горячая волна накатила на ее лицо и шею. Руки вспотели, а во рту высохло. — Но вы запишите в блокнот — Нина Семенова. — Голос зазвенел, и она слышала, как он звенит — Стружкой мы ее зовем просто так… потому что дружим… Она не видела, записал ли что-нибудь в блокнот зоотехник. Она побежала к машине, вскарабкалась на нее и сквозь щели в ящиках нащупывала горячие трепетные тельца, прижималась к решетке, вслушивалась в тревожное попискивание. Если бы могла, она влезла бы туда к ним вся-вся, зарылась бы лицом в желтую пушистую мякоть, как сегодня утром в зеленую траву на лужайке, и полежала бы тихо-тихо… Не шелохнувшись… Глава десятая Жизнь на озере шла своим чередом. Появились здесь и другие жильцы. Однажды Аксинья вернулась из села с большим лохматым черным псом Бобкой. Петр Степанович смастерил будку, посадил собаку возле нее на цепь, хотя характер у Бобки был добродушный, веселый. Пес сдружился с девочками, взвизгивая и виляя хвостом, подзывал их поближе. Они подходили, гладили широкую кудлатую голову, кормили пса остатками супа, каши. Обзавелась Аксинья и цыплятами. Молодые белые петушки и курочки то и дело рылись в земле на очищенной площадке, разгребали линейку и звездочку, выложенные мелкими белыми камешками возле мачты. — Ой, озорники! Пши, пши! — кричала на них Аксинья. — Будто и места другого вам нет. Идите вон к кормокухне, там зернышки склевывать можете, еще чего подбирать бросовое… Цыплята быстро подрастали. — Поросеночка бы завести, — размечталась Аксинья. — Ладно тебе, — прикрикнул на нее муж. — Ишь, как расхрабрилась на даровые-то корма. Вот получишь на трудодни свой хлеб, тогда и заводи. Аксинья и Петр Степанович были в колхозе новыми людьми. До этого жили в Сибири, потом переехали в Свердловск. Наконец решили перебраться в деревню. Председатель колхоза согласился взять их в сторожа на утятник, тем более, что никому из колхозников не хотелось уезжать на озеро от хозяйства. Пожив первое время в селе, Погодины устроились в новом доме на Кортогузе. Петр Степанович все ночи бодрствовал, охранял утят. Потом привезли моторную и весельную лодки, он стал смолить и красить их. Аксинья по утрам выбегала на загон, начинала вместе с девочками кормить уток, но почти каждый раз вдруг всплескивала руками и, крикнув: «Ах ты боже мой! Забыла я совсем…» — убегала в избу. Сергей Семенович однажды спросил Светлану Ивановну: — Ну, как Погодины работают? — Петр Степанович хорошо, а Аксинья пока что ходит по загонам и разговаривает с утятами примерно так: «Вот вырастите вы, уточки, расплыветесь по озеру в разные сторонушки, а я вас на лодочке загонять буду, чтобы к бережку плыли, силушки зря не тратили». Никто не слышал, о чем говорил в избе председатель с Аксиньей, но на следующий день все удивились: сторожиха никуда не убегала, готовила мешанку, кормила утят. Каждое утро на утятник приезжал с кормами и водой Коля Боровков. Девочки привязались к этому доброму, тихому парню. Он помог им расчистить волейбольную площадку, навесить сетку, и теперь они играли здесь по вечерам. Иногда Коля угощал девочек пирожками с черемуховой мукой или с яйцами и зеленым луком. — Мама прислала, — застенчиво улыбаясь, подавал он гостинцы девочкам. Колю приглашали пообедать. Он долго отказывался, а потом садился и неторопливо хлебал похлебку, приготовленную на костре очередной дежурной. — Мама вчерась пельмени состряпала, — степенно сообщал он. — Я говорю: «Зачем ты для меня-то одного… Не надо…» А она все равно. Девочки знали, что Колина мама часто хворала. Из-за ее нездоровья Николая освободили от службы в армии: у старушки никого больше не было. С хозяйством и огородом Коля управлялся сам. Ради матери держал корову, чтобы всегда были свежее молоко, сливки, творог… Сам доил корову, кормил и выгонял в стадо. В селе называли Колю «Молчуном», а Лизавета Мокрушина дала ему обидное прозвище «полудурок». — «Мы с мамой», «моя мама», «у моей мамы», — передразнивала она Николая. — Парню двадцать лет, а от материнского подола никак не отцепится. Полудурок и есть! — Какой же он полудурок! — возмущалась Мария Трофимовна. — Если мать бережет, людям по-доброму улыбается — так и полудурок? Узнав, что Николая назначили возчиком кормов на пионерскую ферму, Мокрушина совсем развеселилась: — Вот-вот! По уму-то в самый раз Кольке с ребятишками робить. Штат подходящий. Теперь, гляди, живо Америку по мясу обгоним! — хохотала она. Люди осуждали Лизавету за насмешки, жалели Николая, иногда помогали ему по хозяйству… Разгрузив корма, Коля косил клевер и крапиву для уток, вместе с девочками лопатой рубил зелень в корыте. — Плохо едят ее утки, — жаловалась Нюра. — Подергают, подергают и бросят. — Силосорезку надо, — говорил Николай. — Крупна зелень. И девочки пристали с этим к председателю. — Знаю, знаю, — отвечал Сергей Семенович. — Только сама силосорезка не заработает: электричество нужно. — Так, значит, скорее проводить его надо, — подсказывала Стружка, и председатель кивал головой, осматривая врытые для проводки столбы. — Хоть бы щит установить да в кормокухню для силосорезки энергию дать, — рассуждал он. — Ага, — соглашались девочки. — Сами-то мы и с керосиновой лампой посидим. Главное, чтоб витамины для уток. На озеро опять привезли маленьких утят. Снова готовили девочки зелень, разрывали ее руками, рубили лопатами. Однажды Стружка принесла из вагончика ножницы, уселась возле зеленой кучи и стала мелко стричь пучки клевера. Просидела долго, а настригла мало. — Ты только на пять утят наготовила, а их семь с половиной тысяч, — сказала Нюра. — Ну и что, я хоть малышам, «инвалидам», это скормлю, — вздохнув, ответила Стружка. Ни одна девочка за две недели не побывала дома. — Завтра у тебя выходной по графику, — напомнила Светлана Ивановна Нюре. — Сегодня вечером поедешь с Колей в село. Нюра отказалась. Ведь завтра они в первый раз выпустят старших утят на воду в огороженный сеткой дворик. Разве можно ей, заведующей фермой, отлучаться с утятника в такой день! Она не сказала об этом, а только подумала. С того дня, когда за какой-то час Нюра сумела обидеть сразу двух подруг, она решила последить за собой. Много передумала. Все ждала, что Светлана Ивановна позовет ее куда-нибудь в поле и начнет с ней разговаривать. Уж, конечно, девчонки рассказали, что произошло тогда на поляне. Но учительница никуда ее не звала. Нюра заметила только, что Светлана Ивановна иногда подолгу смотрит на нее издалека, а когда Нюра подойдет, сразу начинает что-нибудь делать, суетиться. «Несмелая она, поэтому ничего мне не говорит», — пришла к заключению девочка. А Светлана Ивановна писала в Ленинград матери: