И вдруг ответ сам нашел меня. Нет скважины – значит, нет и ключа. Все очень просто. «Эта дверь открывается как-то иначе!» Голоса выжидательно затихли. – Допустим, есть секретный механизм, – неуверенно прошептала я. – Он должен быть простым, чтобы каждый, кому сказали о секрете, мог бы выбраться наружу. Например, потайной рычажок… Я еще раз изучила дверь, но вновь убедилась, что она гладкая и доски плотно прижаты друг к другу. «Не заклинанием же тебя открывали! Должно быть что-то… что-то… Скажем, то, что отодвигает засов на той стороне! Или приводит в действие пружину… Нет, постойте, какую пружину? Пружина – это слишком сложно, это не годится. Скорее, такой же деревянный просмоленный брус, который нужно сдвинуть… Но чем? Здесь ничего нет, кроме этой проклятой двери и камней!» Рассердившись, я замахнулась, собираясь ударить кулаком по упрямому дереву, не желавшему поддаваться, но тут меня осенила мысль, от которой я так и застыла с поднятой рукой. «Кроме проклятой двери и камней…» – И камней!. С бьющимся сердцем я ощупала кладку стены вокруг выхода. Слева и справа – ничего, камни плотно прилегают друг к другу и почти не отличаются по размерам. Я прижала ладони к «полу», на котором впустую просидела столько времени, и похлопала возле своих ног. Справа пальцы мои уперлись в камень, сильно выступавший вверх по сравнению с остальными. Если бы я стояла, об него даже можно было бы споткнуться, но высота лаза не позволяла подняться здесь ни в полный рост, ни даже согнувшись пополам. Булыжник холодил ладонь, он был как огромное яйцо, наполовину закопанное в землю – такой же ровный, с заостренной верхушкой. Но когда я обхватила его всей кистью, мои пальцы сами собою легли в небольшие шершавые ямки, явно искусственного происхождения. Несмотря на всю напряженность момента, меня разобрал смех, когда я подумала, что это допотопный шар для боулинга. Рассмеявшись, я с силой нажала на него. Ничего не случилось. Я положила сверху левую руку, оперлась всем своим весом, и тогда камень, преодолев сопротивление, подался, ушел вниз. Получилось! Я продолжала изо всех сил давить на него, и там, под землей, что-то зашевелилось. Я услышала треск, скрежет с другой стороны двери, и по каким-то неуловимым изменениям поняла, что больше ее ничего не удерживает. Замерев, не снимая руки с камня, почти целиком ушедшего под землю, второй рукой я осторожно толкнула дверь. Она не сдвинулась ни на сантиметр. Бросив камень, я нажала обеими руками и почувствовала, что она понемногу открывается! Что бы ни держало ее, это был не засов. Стоило мне расширить щель, и внутрь, будто поток зеленой воды, хлынул свет! У меня заслезились глаза, но я успела разглядеть переплетение стеблей и листьев и поняла, отчего свет показался мне зеленым. Дверь оплели побеги и разрослись так тесно, что образовали прочную стену: она и мешала мне выбраться из заточения. Что ж, по сравнению с тем, что я преодолела, сопротивление какого-то вьюнка представлялось детской задачей. Не знаю, сколько времени я усердно обрывала цепкие ростки, протягивая руку сквозь щель как можно дальше, чтобы ухватить побольше зловредных зеленых усов. Кожа на моих руках позеленела и теперь действительно стала напоминать лягушачью. Но когда я, уже совершенно без сил, выползла наружу, то испытала приступ такого острого счастья, перед которым меркли и израненные ладони, и сбитые колени, и пережитый в подвале ужас. Первый раз в жизни у меня что-то получилось! Я лежала на траве и глубоко дышала, ощущая себя Дантесом, выбравшимся из заточения. Солнце надо мной дробилось в мелких зубчиках листьев, вокруг смыкала колючие стебли пахучая дикая малина, а в двух шагах из земли торчали какие-то жерди, угрожающе накренившись над моей головой. Немного придя в себя, я приподнялась на локте и огляделась. Туннель заканчивался в небольшом холме – одном из многих, выраставших в самых неожиданных местах этого леса. Отвесная сторона холма заросла старым хмелем (это его я приняла за вьюнок): так чистая поверхность пруда затягивается ряской, под которой уже не видно воды. Отсюда мой подземный ход казался самой настоящей норой, уходившей в глубь земли – норой черной, узкой, страшной, в которую ни один разумный человек не сунется без необходимости. Вплотную к хмелю подходил такой густой малинник, что, вздумай я выбраться через него, мне бы не удалось продвинуться дальше, чем на шаг. Как будто леший намешал здесь все, что пришлось ему по душе: кустарники малины, цветы иван-чая, высоко тянувшиеся вверх розовыми макушками, небрежно набросанные сосновые ветки, бурьян, остролистную осоку, и еще добавил по краям каких-то кустов, похожих на гигантский укроп, с маленькими белыми цветами. Именно в таких непроходимых зарослях и должны встречаться медведи. Я бы не удивилась, если бы из бурелома по соседству раздалось рычание и бурая туша поднялась из нее, угрожающе поводя носом. Этого страшного медведя я представила так явственно, что меня пробрала дрожь, и я подползла поближе к своему лазу. Кто бы ни жил там, внутри, вряд ли он опаснее медведя. Но тут, как нарочно, мне вспомнилась банка, которую я нашла, и я немедленно отодвинулась от двери и прикрыла ее пологом хмеля. Нет, даже самый свирепый медведь-людоед не наводил на меня такого ужаса, как человек, коллекционирующий глазные яблоки себе подобных. Но все-таки, что это за жерди? И почему я сижу на крохотной вытоптанной полянке, непонятно как возникшей в этих непроходимых зарослях? Неужели и в самом деле лежбище хищника?! Но тут я разглядела, что к сухим жердям прислонены подпорки из рогатин, а сверху свисают обрывки истлевших веревок, и тотчас успокоилась. Осмотрев сооружение внимательнее, я убедилась, что догадка справедлива: передо мной были остатки шалаша, одна его стена, точнее остов, чудом сохранившийся скелет. Должно быть, его построили тогда, когда через малинник вела тропинка, и его обитатель чувствовал себя в полной безопасности, скрытый холмом и навесом из веток и листьев… Как ни удивительно, но и на меня снизошло спокойствие и чувство защищенности. Даже мысль о том, что строителем шалаша мог быть тот же человек, с результатами деятельности которого я кратко ознакомилась в погребе, не заставила меня испугаться. Наверное, мне в это просто-напросто не верилось. Я внимательно исследовала площадку, подмечая следы давнего человеческого присутствия: вот кусок парниковой пленки, вот скрюченная железная вилка с одним-единственным уцелевшим зубом… Интересно, что можно было есть вилкой в лесу? Стоило мне задуматься об этом, как желудок стиснуло голодным спазмом. Солнце висело над головой: похоже, сейчас около двенадцати часов, а завтракали мы в семь… «Нужно возвращаться… Но только не через туннель!» Без фонарика нечего было и думать соваться туда. Во тьме я могла попросту проскочить «люк», из которого провалилась в галерею, а у меня не было пока ни желания, ни сил выяснять, как далеко она выходит на поверхность с другой стороны. К тому же нельзя сбрасывать со счетов того, кто хозяйничает в подполе. Или хозяйничал… Судя по заброшенности подвала, прошло не меньше пары лет с тех пор, как кто-то спускался вниз. От голода и от мыслей о психопате (кем же еще он мог быть, кроме психопата?) голова моя стала соображать с необычайной ясностью. Первым делом я проверила, как действует конструкция, открывающая дверь изнутри подземелья. Для этого мне пришлось заползти в нору. На пороге мне попались два торчащих из земли на высоту моей ладони черных бруса, и я поразилась, как не заметила их раньше. Камень с углублениями для пальцев вернулся в первоначальное положение и, не закрывая двери, я вновь надавила на него. Стоило мне утопить камень в землю, как черные брусья в двух шагах от меня неторопливо поехали вниз, будто кто-то невидимый нажимал на них с той, солнечной, стороны. Так вот почему я не заметила их, когда выбиралась наружу! Я вылезла из пещеры и прикрыла дверь. Дожидаться, когда «засов» снова вернется на место, не стала – только расправила длинные лианы плюща со смешными чешуйчатыми шишечками так, чтобы они закрывали проход. Когда я закончила, ни один человек с расстояния в десять шагов не смог бы сказать, что за этим качающимся от ветра зеленым водопадом может скрываться дверь. Оставалось вылезти из малинника. И здесь мне помог тот, кто когда-то соорудил шалаш: по едва заметным следам, разве что не обнюхивая землю, я нашла остатки тропинки среди колючих злых побегов. Правда, мне пришлось пробираться ползком, на животе, обдирая локти и собирая животом очень недовольных букашек и кусачих муравьев, но в конце концов я, извиваясь ужом, выползла на поляну. Поднялась, стряхивая насекомых, и обернулась, оценивая проделанный мной путь. Метров пятнадцать, не больше! А мне-то казалось, что я героически преодолела по меньшей мере километр! Оглядевшись вокруг, я вдруг поняла, где нахожусь: в километре от нашего дома, в глубине соснового леса. И этот холм был мне знаком – гуляя, я несколько раз проходила мимо него! Что ж, теперь я хорошо знала, в какую сторону идти и как найти потом это место. Пошатываясь, на подгибающихся ногах, я побрела по дорожке. Чем ближе я подходила к дому, тем явственнее вставала у меня перед глазами стеклянная банка, в которой колыхалась прозрачная жидкость. Я не заметила, как добралась до мрачных елей, за которыми виднелась наша изба, а за ней – нежно-голубое озеро, и остановилась, напряженно обдумывая, что говорить в оправдание своего отсутствия. Но в голову, как назло, не лезло ни одной мысли. Стоять до вечера под прикрытием тяжелых ветвей было глупо, и я осторожно двинулась к сараю, отряхивая с себя самых упорных муравьев, проехавших на мне весь путь от шалаша до еловой чащи. Дойдя до погребицы, я остановилась, не сводя взгляда с двери, почти сливавшейся со стеной. Мне не верилось, что всего несколько часов назад я прижималась к этой стене, дыша полынной горечью, в страхе, что муж вот-вот меня найдет. Что-то мешало мне, болталось на поясе, и я сняла с ремня фонарь, о котором совсем забыла. Машинально щелкнула переключателем – и вдруг на двери, скрытой в тени навеса, возник неуверенный желтый кружок. Неужели заработало?! Фонарик и впрямь ожил. И хотя луч его выглядел совсем бледным в дневном свете, я отчего-то почувствовала уверенность, что больше он не сломается. Только этой уверенности мне и не хватало. Не раздумывая больше, я шагнула к потайной дверце и решительно потянула на себя железную ручку, холодившую пальцы. Мне было очень, очень страшно, но меня не оставляло чувство, что я во всем должна разобраться сама, раз уж влезла в это дело. Впервые мне удалось сделать то, на что я никак не считала себя способной, и теперь я не могла уйти, не выяснив все до конца. Существовала и еще одна причина, отчего я собиралась снова лезть в подпол одна, не позвав на помощь ни мужа, ни Григория. Тогда мой подземный ход перестал бы быть моим. Я ощущала себя ребенком, нашедшим сокровище. Подо мной лежал не просто вырытый много лет назад туннель – это было зримое доказательство того, что я на что-то способна! Я не хотела делиться им ни с кем. Меня бы высмеяли, оттерли в сторону и незаметно забрали бы мое сокровище, запретив даже приближаться к нему. И еще – шалаш, лесной домик… Смешно, но мне хотелось вернуться туда, сидеть в малиннике скрытной птичкой, зная, что никому не под силу найти меня там. Открой я тайну подземного хода, и про шалаш можно было бы забыть. «Может быть, я расскажу потом, когда точно выясню, что находится в банке… Вдруг я ошиблась? Зачем поднимать тревогу раньше времени?» Я уговаривала себя, а сама спускалась вниз по лестнице, снова с каждой ступенькой погружаясь в холод, точно заходя в воду Светлого озера. Вот и дно. И черная дыра провала, вокруг которой торчат зубастые края обломившихся досок. Я посветила вниз, избегая приближаться к полкам, и увидела совсем неглубоко под собой обломки сгнившего дерева. Далеко обойдя пролом, чтобы не упасть снова, я медленно начала приближаться к полке, избегая светить на нее фонариком, избегая даже смотреть на нее! В горле у меня пересохло. В эту секунду я горько жалела, что не позвала с собой кого-нибудь. Но вместо того чтобы бежать отсюда прочь, я продолжала крохотными шажочками двигаться к банке. В четырех шагах от нее фонарик затрясся в моей руке. Я ничего не могла поделать с этой предательской дрожью. Погреб вокруг меня обернулся склепом, холод подземелья стал ощущаться как стылое дыхание смерти. Жуткий образ пробрался ко мне в голову, омерзительный и тошнотворный, как прикосновение к разложившемуся трупу… Я представила, что и мои глаза плавают там, в банке, глядят слепым мертвым взором сквозь стекло. К горлу подкатила дурнота. Я резко поднесла руку ко рту, и тут вечная неуклюжесть сыграла со мной злую шутку: тяжелым корпусом фонаря я ударила саму себя по губам. Но этот удар нечаянно оказался целителен: я пришла в себя. Физическая боль вытеснила гадкую фантазию. И все равно не могу описать, что мне потребовалось преодолеть, чтобы заставить собственную руку поднять фонарь и направить его на ряд одинаковых банок. Запрещая самой себе отводить взгляд, я подошла близко и с отвращением уставилась на плавающие белые шарики. Господи, какой кошмар… Если бы в эту секунду ко мне сзади кто-нибудь прикоснулся, я сошла бы с ума. Словно завороженная, я смотрела на коричневый зрачок в белой сфере яблока. Он был похож на ядро грецкого ореха – такой же морщинистый, точно скомканный. И в самом деле, поразительное сходство… Я сама не заметила, что наклонилась так близко к банке, что стукнулась об стекло носом. «Глаза» находились прямо передо мной. Я смотрела на них – десять секунд, двадцать, минуту… И вдруг начала смеяться. Должно быть, в смехе моем слышались истерические ноты, но я ничего не могла с собой поделать – облегчение было слишком велико. Не было, ничего не было! Не было психопата-убийцы, коллекционирующего части тела своих жертв! Не было заспиртованных глазных яблок, спрятанных в подполе! Не было десятков трупов – ничего из того, что навязало мое болезненное воображение под воздействием темноты! И если бы я раньше вспомнила о любви Карла Ефимовича к маринованным перепелиным яйцам, это позволило бы мне избежать многих жутких минут. Продолжая нервно смеяться, я безбоязненно сняла ближнюю банку с полки и, зажав под мышкой, принялась взбираться обратно по лестнице. Наверху я поставила ее ближе к двери и внимательно рассмотрела. Пожалуй, ошибиться и впрямь было несложно. По заказу Гейдмана местная повариха готовила для него яйца по особенному рецепту: разрезала их на две части и каждую часть фаршировала половинкой грецкого ореха. Самое смешное заключалось в том, что пару лет назад меня угощали этим лакомством, и оно показалось мне ужасной гадостью. Сейчас я готова была поклясться, что нет ничего лучше, чем перепелиные яйца в маринаде! Со смешанным чувством невыразимого облегчения и глубокого стыда за саму себя и свои страхи я выбралась из помещения и со спокойной душой направилась к избе. Обогнула угол дома, и возле крыльца нос к носу столкнулась с Григорием. Судя по ужасу, отразившемуся на его лице, выглядела я живописно. – Господи, Лилия, – проблеял он. – Что с тобой случилось? – Неудачно упала, – совралось у меня само собой. – У тебя джинсы мокрые! – …в озеро, – дополнила я. – Извини, мне нужно переодеться. Взбежав по ступенькам, я обернулась. Гриша, наклонив голову, разглядывал ровный, точно края тарелки, берег озера, очевидно, пытаясь понять, как с него можно куда-то упасть. Я постаралась неслышно прикрыть за собой дверь, чтобы не отвлекать его от размышлений, и устремилась в кухню. Меня мучил голод, и, представляя себе холодную куриную ножку, ждущую меня в холодильнике, я совершенно упустила из виду, что Клара Ивановна недавно ввела новую традицию. Ланч! Лидия, Олег и сама Клара Ивановна восседали за круглым столом и вкушали второй завтрак. Не знаю, каким чудом Григорию удалось избежать его. Все трое были преисполнены осознания важности момента – попробуй не преисполнись, когда Клара Ивановна контролирует каждое твое движение, включая непроизвольное подергивание лицевых мышц. На большом блюде стыла вареная картошка, а Олег готовился разделывать курицу – ту самую, которую я собиралась украсть из холодильника. И в эту ответственную минуту я влетела в столовую и предстала перед ними. Лидия несолидно ойкнула. Олег уронил нож, и тот громко звякнул о край тарелки. Клара Ивановна выпучила глаза. Все трое молча уставились на меня, забыв про свой ланч.