Джихун крутанулся на месте: за его спиной стояла Миён. – Раз твоя хальмони не в состоянии забыть обиду, может, тогда мне стоит избавиться от угрозы? – Голос Миён мог бы заморозить и пламя. – Прошу тебя, – промямлила Нара, – я же без злого умысла пришла. Пожалуйста, не трогай мою хальмони. Миён на секунду замерла в нерешительности, после чего проговорила: – Я не буду ее убивать. Я больше этим не занимаюсь. – Спасибо, – выдохнула Нара. – Итак, ты пришла меня предупредить. Предупредила. Мы закончили? – Лицо Миён казалось непроницаемой маской, но Джихун видел, что за ней крылось смятение. За спокойными радужками глаз бурлила буря. Нара неуверенно молчала, переводя взгляд с Джихуна на Миён и обратно. – Ты еще что-то хотела сказать? – мягко спросил Джихун. Он чувствовал себя между двумя пороховыми бочками, вот-вот готовыми взорваться. – Бусина, – произнесла Нара. – Все сводится к ней. Моей хальмони нужна бусина. Хальмони считает, что, контролируя тебя, она сможет ранить Йену. – То есть она собирается охотиться за мной? – уточнил Джихун. – Мне кажется, я могу это сделать, – сказала Нара вместо ответа на вопрос. – Сумею повторить ту церемонию и достать из тебя бусину. – Ты же говорила, что тебе сил не хватит, – ответила Миён. Джихуну даже смотреть на нее не пришлось, чтобы понять, как кумихо волнуется. Вокруг словно образовалось электрическое поле. А может, это бусина передавала ему эмоции девушки. – Не только, – Нара прикусила губу. – Но я тут поняла, что это полнолуние необычное. – Ничего подобного. Сейчас не зимнее и не летнее солнцестояние. Даже до осеннего равноденствия еще далеко. – Да, но это последнее полнолуние перед тем, как пройдут твои сто дней. И третье с тех пор, как ты прекратила питаться. Эти числа многое значат, – пояснила Нара. – Это важное для тебя полнолуние. А значит, и силы в нем больше. – То есть ты можешь достать бусину, не навредив ни мне, ни Джихуну? Молчание Нары говорило само за себя. – Нет, – твердо и окончательно решила Миён. – Да, я не знаю, сработает ли. Зато я точно могу сказать, что лучше варианта у тебя нет. Только в этом случае вы двое, вероятно, сумеете выжить. – Если я продержусь сто дней без новой энергии, бусина может ослабнуть достаточно, чтобы выйти без чьей-либо помощи. – А если ты умрешь, пока бусина все еще в Джихуне? Ты уверена, что он не умрет вместе с тобой? – Она права, – согласился Джихун. – Я из-за бусины чувствую себя все хуже и хуже. Мигрени, приступы… Как по мне, пора что-то делать, иначе слишком высока вероятность, что либо один из нас, либо мы оба не выживем. Лучше попробовать и потерпеть неудачу, чем сдаться. Миён пришлось уступить: – И что нам нужно делать? Нара открыла было рот, как вдруг у Джихуна зазвонил телефон. Он взглянул на Миён, как бы спрашивая, потерпит ли ситуация столь грубое вмешательство. – Возьми трубку, – кивнула девушка. – Мне как раз надо проветриться и подумать. Джихун нетерпеливо ответил на звонок: – Алло? Пока юноша вслушивался в деловой тон на другом конце провода, Миён подошла к входной двери и открыла ее. В квартиру ворвался холодный воздух. – Что?.. – резко переспросил Джихун. Миён обернулась и внимательно посмотрела на парня. – Извините, – ответил Джихуну голос. – Не хотелось бы сообщать о подобном по телефону. Понимаете, ваша хальмони… 64 На белой нарукавной повязке Джихуна в знак того, что он принадлежит к семье усопшей, было нарисовано две параллельных черных полоски. Юноша неотрывно смотрел на них, пока доктора хальмони, пришедшие отдать бабушке дань памяти, кланялись ему. Похороны проходили в чаннесигчане[108] при больнице. Здесь устраивали поминки и оплакивали умерших, и за каждой дверью скрывались смерть и горе. В соседних комнатах прощались с другими пациентами, и коридор был усеян множеством венков, указывающих на положение погибших в обществе. Ошеломленный Джихун стоял перед портретом хальмони, вокруг которого разложили хризантемы и благовония, и наблюдал за кланяющимися родственниками и гостями. «Один раз кланяемся живым, дважды – мертвым», – часто повторяла хальмони, когда они посещали могилу харабоджи. Для Джихуна эти поездки казались обыденностью, ведь дедушка умер еще до его рождения. Но теперь каждый раз, когда гости отвешивали второй поклон хальмони, сердце Джихуна пропускало удар. Он едва замечал людей, которые с ним здоровались, проходили к столам с едой в соседней комнате или преподносили конверты с деньгами. Стоявшая рядом с Джихуном мать сдержанно кивала гостям. Джихун всеми силами старался держаться спокойно, как и положено хорошему и добропорядочному внуку, но он осознавал, что подвел хальмони. Что бы он ни делал, он причинял ей одни страдания. Несмотря на все ее мольбы, он учился спустя рукава. Вместо того чтобы помочь хальмони в ресторане, после школы он шел прямиком играть в видеоигры. Из-за него хальмони ранили. Она отдала ему свою ци. И теперь ее больше нет. Из-за него. Юноша взглянул на Миён, которая суетилась между столами с едой, убирала тарелки, раздавала суп. Ее присутствие утешало, но Джихун не знал, достоин ли он этого утешения. В конце концов, именно они с ней виноваты в смерти хальмони. Может быть, проглоти он свою гордость и позвони Миён, она бы рассказала ему про бусину. Может, если бы девушка не соврала и не сбежала, они могли бы что-нибудь исправить. Может, если бы Миён дала ему умереть, хальмони до сих пор была бы жива. Так много «может» – и все они абсолютно бессмысленны. Ничто уже не изменит того факта, что хальмони умерла, а он остался жить. Всем сердцем Джихун желал, чтобы было наоборот. 65 Миён отвечала за стол с поминальной едой. Считалось невежливым уйти, не отведав рис, суп или панчхан[109]. Для удобства девушка носила с собой поднос, на который складывала грязные тарелки. Больше она ни о чем думать не могла. Даже Сомин, которая тоже занималась поминальным столом, не возмущалась по поводу присутствия и помощи Миён. Мать Джихуна была одета в традиционный ханбок, а ее волосы были подвязаны белой веревочкой. Бледное лицо осунулось. Она стояла рядом с Джихуном и здоровалась со всеми гостями, в то время как парень смотрел прямо перед собой – мимо матери, мимо скорбящих. Он был всего лишь мальчишкой, и он лишился всего, что любил. На глаза навернулись слезы, но Миён их сдержала. Здесь не было места ее горю. После того как все ушли, Миён еще некоторое время сидела, наблюдая за недвижимыми статуями Джихуна и его матери. Парень выглядел совсем как молящийся в церкви – голова опущена, и лисица видела только черную копну волос на его голове. – Можешь уже идти, – заговорил Джихун. Мать не ответила. Ни один мускул на ее лице не дрогнул. – Я сказал, ты можешь идти. – Голос юноши эхом отдавался от стен пустой комнаты. Мать снова промолчала. Джихун наконец поднял голову. – Ты что, не слышала? – Она была моей матерью, – тихо, но твердо произнесла женщина. Джихун сжал кулаки. – И когда это ты стала благочестивой дочерью? Когда хальмони на износ работала, чтобы меня прокормить? Или когда ты бросила ее гнить в больнице? – Джихун-а, прекрати, – схватила его за руку Миён, но парень тут же вырвался. – Скажи, – обратился он к матери. – Скажи, когда тебя заботила ее судьба? Женщина наконец повернулась к нему, и ее лицо было спокойно, как озеро. – Я знала свою мать задолго до твоего рождения. И ты понятия не имеешь, какое место она занимала в моем сердце. – Ты говоришь так, точно она давным-давно умерла. Но она была жива. Все это время она была жива! И продолжала бы жить, если бы ты только… – Джихун смолк. Он тяжело дышал.