– Эй, ну и чем ты думал? – подошел к нему Бёджу. – Что? – Джихун разминал разболевшееся плечо. – Ну и зачем нам десять ящиков клубничного молока? – Бёджу ткнул в груду товара. – А? – А? – повторил за ним Джихун. – А то! Неси обратно. Джихун стиснул кулаки – уж очень ему хотелось вмазать Бёджу прямо по наглой морде. Но вместо этого он медленно, по очереди, расслабил каждый палец и взял себя в руки. Ему нужна была эта работа. Все остальные придется бросить, когда начнется учебный год, а эта останется. Поэтому, несмотря на протестующие мускулы, он поднял два ящика и сжал зубы, услышав, как Бёджу посмеивается над какой-то сценой в комиксе. Под весом второй партии ящиков Джихун споткнулся и врезался локтем в дверной косяк. Боль пронзила руку и эхом отразилась в голове, словно в череп вогнали тонкую иголку. Мышцы задрожали, и парень с грохотом выронил ящик. Клубничное молоко залило ему штаны и окрасило обувь в розовый цвет. В ушах зазвенело, и через мгновение начался приступ. Джихун не мог ничего слышать, не мог думать, не мог дышать. Он мог только видеть – темноту и луну. Полную луну. Смеющуюся над ним. 40 Миён проснулась, почувствовав, что падает. Она сильно дрожала, даже зубы стучали. Девушка никогда не испытывала такой боли – вены будто пронзали ледяные кристаллы, – но сразу поняла, откуда эта боль. Сегодня было полнолуние. Первое с тех пор, как она прекратила питаться. Первое с тех пор, как она в последний раз видела Джихуна. Кожу жгло лунным светом, проникающим сквозь окно. Он манил девушку, умолял вернуться в его объятия, наказывал за то, что она отказывалась. Дверь распахнулась, к ней приблизились торопливые шаги. – Возьми ее за ноги. – Под слоем строгости в материнском голосе Миён распознала тревогу. Йена подхватила Миён под плечи, а еще кто-то взял девушку за икры. Мозг изо всех сил вопил, что надо вырываться. Миён погрузили в ледяную воду. «Нет, только не в воду!» Миён билась, пытаясь вырваться из державшей ее хватки, и наверняка полностью облила тех, кто пытался ей помочь. – Открой ей рот. – Голос был низким, мужским. Пальцы разжали ей зубы. Миён старалась не сопротивляться, но от ощущения ледяной воды на обнаженной коченевшей коже челюсти сжались. Рот наполнил вкус крови. Они повторили попытку, не испугавшись ее лязгающих зубов. В этот раз горькая жидкость залила девушке горло. Тело прогнулось. Миён слишком устала, даже держать голову не было сил. Если уж вода хочет забрать ее, то так тому и быть. Но, похоже, жидкости было слишком мало, и девушка уткнулась щекой в холодный фарфор ванны. Если она сможет держать голову над водой, все будет хорошо. Это была ложь, но лисица повторяла ее себе раз за разом, пока сердце не успокоилось. – Не хочет питаться? – раздался мужской голос. – По-видимому, нет. – Ей станет только хуже. – Я плачу тебе не за то, чтобы ты мне тут очевидные вещи озвучивал. – В голосе Йены звучало недовольство. – Ей повезло, что в ней течет человеческая кровь, она сдерживает худшие симптомы. Но если Миён не будет питаться, ты мало чем сможешь ей помочь. – Есть одно решение… – произнесла Йена. – Бусина в Сеуле. – Опять же, это я знаю. Пауза. – Наверное, мне пора. Мы ничего не обнаружили, а мои связи иссякли. – Так найди еще! – рявкнула Йена. – Это будет дорого стоить. Пауза. – Бери из сейфа столько, сколько понадобится. – Слушаюсь. Раздался звук удаляющихся шагов, а потом – мягкий щелчок двери ванной. Миён наконец открыла глаза. Комната расплывалась в светлой дымке. Среди белых пятен на фоне белых стен девушка все же различила материнские губы, нос, глаза. Миён скрутила еще одна волна тошноты. – Больно. Миён не узнала собственный голос – он скорее напоминал какое-то мучительное мяуканье. – Скоро пройдет. Ты – моя дочь. Умная, красивая и сильная. И ты справишься. Миён задрожала от холода ванны и острой боли, пронзавшей ее кости. – Я буду хорошей дочерью. – И будешь питаться? – Беззлобный, искренний вопрос. Вместо ответа Миён всхлипнула. Впрочем, Йене этого было достаточно. – Ты отказываешься питаться из-за того мальчишки? – Да, – прошептала Миён. – Но не в том смысле. Пока я не встретила его и не осознала, что могу за него переживать, я убеждала себя в том, что мне нет дела до чужих жизней. Однако это неправда. Если я продолжу убивать, чтобы жить, я стану чудовищем. А я не хочу им становиться. Йена молчала. Миён успела подумать, что мать ушла, и открыла глаза – но Йена все еще сидела возле ванны, погрузившись в мысли. Миён вдруг поняла, как могли прозвучать ее слова. Что, возможно, она считает Йену чудовищем и не хочет быть похожей на нее. – Ты считаешь, что месяц назад сделала свой выбор, однако это не так, – отрывисто промолвила Йена. – Ты ждешь и надеешься, пока на тебя снизойдет откровение, которое даст тебе все и сразу. – А это плохо? – спросила Миён. – Не хочу, чтобы люди из-за меня страдали. – Я думала, я тебя чему-то да научила. Я прожила так долго, потому что всегда решала сама за себя. Даже если все варианты плохи, – Йена встала, – нужно что-то выбрать. Йена вышла, и Миён снова содрогнулась – но уже не от холода ванны. 41 Когда у Джихуна случались эпизоды – так их образно называли доктора, – ему снились яркие сны. Настолько яркие, что, будь у юноши хоть толика художественного таланта, он мог бы нарисовать картину. Иногда ему снилась хальмони, и в этих снах они, довольные, жили самой обычной жизнью. В такие дни Джихун просыпался с мимолетным привкусом счастья, которое быстро рассеивалось. Иногда ему снились родители – что они никуда не уходили и любили его, как нормальная семья. В такие дни Джихун просыпался с горечью, жалея о том, чего никогда не знал и не имел.