– Значит, вы хотите, чтобы жители Брутонапомнили, что их предки были рабами? – спросила мама. – Да, я хочу, чтобы они помнили и об этом. И не для того, чтобы испытывать к себе жалость, ощущать себя обиженными, заслуживающими того, чего они лишены. Напротив, я хочу, чтобы, зайдя в этот музей, они могли сказать себе: «Вот посмотрите, кем мы были и кем стали». Леди повернулась и взглянула на нас. – Двигаться можно только вперед и вверх, – сказала она. – Нужно читать. Писать. И думать. Вот три ступени великой лестницы, ведущей к свету. Нельзя все время оставаться жалобно скулящим рабом, смиренным и тупым. Все это в прошлом и больше не вернется. Впереди нас ожидает новая жизнь. Сделав несколько шагов, она остановилась перед картиной с горящим крестом. – Я хочу, чтобы мои соплеменники не забывали, откуда они пришли, – продолжала она. – Нельзя вычеркивать прошлое из своей памяти. Не стоит также задерживаться на нем, ведь это значит – предавать будущее. Но я помню, что мой прадед тащил за собой по полю плуг. Он трудился от рассвета до заката, в жару и в холод. За свою работу он не получал от хозяина никакой платы – только скудную еду да крышу над головой. Он тяжко работал и часто бывал жестоко бит. Порой вместо пота из его пор сочилась кровь, но он продолжал идти вперед, даже когда уже не оставалось сил и хотелось упасть на землю. Он нес свой крест и отвечал: «Да, масса», в то время как его сердце разрывалось в груди, а гордость была втоптана в грязь. Он покорно трудился, прекрасно понимая, что его жену и детей в мгновение ока могут отправить на рынок рабов, где их продадут с аукциона и навеки разлучат с ним. Он пел днем в поле и лил слезы по ночам. Он работал и страдал, терпел невероятные муки, для того чтобы… Господи… для того, чтобы я могла хотя бы окончить школу. Я хочу, чтобы об этом знали и помнили все мои соплеменники. – Леди с вызовом подняла подбородок к нарисованным языкам пламени. – Вот такая у меня мечта. Я отошел от мамы и остановился перед одной из увеличенных фотографий, на которой злющий полицейский пес рвал на упавшем чернокожем мужчине рубашку, а полицейский уже занес над головой негра свою дубинку. На другой фотографии худенькая чернокожая девочка шла сквозь толпу, сжимая в руках учебники, а белые мужчины и женщины с перекошенными от злобы лицами выкрикивали ей в спину насмешки и оскорбления. На третьем снимке… Я замер. Мое сердце подпрыгнуло. На третьей фотографии была сгоревшая церковь с выбитыми витражными стеклами, среди руин бродили пожарные. На лицах чернокожих застыло выражение горя и недоумения от только что пережитого шока. Перед церковью – голые деревья без единого листочка. Где-то я уже видел этот снимок, точно видел. Мама и Леди о чем-то тихо разговаривали, стоя перед витриной с изготовленной рабами глиняной посудой. Я снова посмотрел на снимок и вспомнил, где его видел. В старом номере журнала «Лайф», который мама собиралась выкинуть. Я повернул голову влево, всего на шесть дюймов. И увиделих. Четырех девочек-негритянок из своего навязчивого сна. Под каждым снимком на медных пластинках были выгравированы их имена: Дениза Макнэйр, Кэрол Робинсон, Синтия Уэсли, Эдди Мэй Коллинз. Они весело улыбались, еще не ведая о том, какое ужасное будущее им уготовано. – Мэм? – глухо проговорил я. – Мэм? – В чем дело, Кори? – с тревогой спросила мама. Но я смотрел на Леди. – Кто эти девочки, мэм? – спросил я дрогнувшим голосом. Подойдя ко мне, Леди рассказала о начиненной динамитом бомбе замедленного действия, которая убила этих девочек 15 сентября 1963 года в Бирмингеме, в баптистской церкви на шестнадцатой стрит. – О… нет, – прошептал я. Я услышал голос Джеральда Харджисона, приглушенный маской на лице, когда он держал в руках деревянный ящик:«Они поймут, что случилось, только когда будут бить чечетку в аду». И голос Блэйлока Большое Дуло:«Я добавил туда пару штук на всякий случай». Я с трудом сглотнул. Глаза четырех мертвых девочек внимательно следили за мной. – Кажется, я знаю, – наконец проговорил я. Примерно через час я и мама вышли из дверей центра досуга Брутона. Мы должны были встретиться с отцом, чтобы вместе идти на вечернюю службу в церковь. Ведь сегодня был сочельник. – Привет, Тыква! Счастливого Рождества тебе, Подсолнух! Заходи внутрь, Дикий Билл! Я услышал дока Лезандера прежде, чем увидел. Как всегда, он стоял в дверях церкви, в своем сером костюме с галстуком-бабочкой в красную и зеленую полоску и красном жилете. На лацкане у него был значок Санта-Клауса, и, когда док Лезандер улыбался, его передний серебряный зуб ярко блестел. Мое сердце застучало изо всех сил, а ладони сильно вспотели. – Счастливого Рождества, Калико! – приветствовал док Лезандер маму, назвав ее так непонятно почему. Потом схватил руку моего отца и потряс ее: – Как дела, Мидас? Взгляд ветеринара упал на меня. Он положил руку мне на плечо: – Счастливых каникул тебе, Шестизарядный! – Благодарю, Птичник, – ответил я. И тут я ясно это увидел. Его губы продолжали улыбаться, рот вел себя умно и не дрогнул. Но глаза едва заметно дернулись. Из них ушел рождественский свет, что-то жесткое, как камень, появилось в его взгляде. Но уже через пару секунд выражение его лица вновь изменилось. – Что ты задумал, Кори? – Рука на моем плече слегка напряглась. – Хочешь отнять у меня работу? – Нет, сэр, – ответил я, чувствуя, как сжимается рука дока Лезандера, а все мое остроумие улетучивается. Он еще секунду пристально смотрел на меня, и в это мгновение я испытал настоящий страх. Потом его пальцы разжались, отпустив мое плечо, и док Лезандер обратился к новому семейству, появившемуся в дверях вслед за нами. – Давай-ка заходи внутрь, Маффин! Счастливого Рождества, Даниэль Бун! – Эгей, Том! Поторопись, я занял тебе местечко! Мы сразу поняли, кто кричит. Дедушка Джейберд, бабушка Сара, дед Остин и бабушка Элис уже ждали нас. Дед Остин, как обычно, выглядел глубоко несчастным. Дедушка Джейберд, стоя между скамьями, махал нам руками и кричал, ставя себя в неловкое положение и устраивая на Рождество точно такой же переполох, как и на Пасху. Он оставался верен своим дурным привычкам в любое время года. Однако, когда он взглянул на меня и сказал: «Здравствуй, молодой человек», я понял, что повзрослел в его глазах. Во время праздничной службы, когда мисс Гласс Голубая исполняла на пианино «Тихую ночь», орган напротив нее молчал. Я не сводил глаз с четы Лезандер, сидевших пятью рядами впереди нас. Я видел, как, медленно повернув свою лысую голову, док Лезандер обвел глазами присутствующих, словно выясняя, все ли пришли. Но я-то знал, в чем дело. Наши взгляды на мгновение встретились. На лице ветеринара появилась холодная улыбка. Потом он наклонился к уху своей жены и что-то прошептал, но та сидела неподвижно. Я представил себе, как крутится в его голове зловещий вопрос:«Кто еще знает?» И то, что он сказал своей похожей на лошадь Веронике, где-то между «тьма рассеивается» и «все залито светом», могло быть:«Кори Маккенсон знает». «Кто ты такой? – думал я, наблюдая за ним, пока преподобный Ловой проводил рождественское богослужение. – Кто ты такой на самом деле, под этой своей вечно улыбающейся маской, которую так ловко носишь?» Все зажгли свечи, и церковь наполнилась мерцающими огоньками. Преподобный Ловой пожелал нам здоровья и счастья, добавив, что мы должны нести в своих сердцах царящий на Рождество дух веселья, после чего служба закончилась. Отец, мама и я отправились домой. Завтрашний день посвящался бабушкам и дедушкам, но сочельник был наш, и только наш. В этом году наш рождественский обед не блистал яствами, как прошлогодний, но благодаря щедрости «Большого Пола» у нас было сколько душе угодно яичного коктейля, который мне очень нравился, и мы вдоволь им наелись. Наступило время открывать подарки. Мама нашла радиостанцию, передающую рождественские песнопения, а я, расположившись под елкой, наконец-то принялся разворачивать оберточную бумагу на своих подарках. От отца я получил книжку в бумажной обложке. Она называлась «Золотые яблоки Солнца» и принадлежала перу писателя по имени Рэй Брэдбери. – У «Большого Пола» книжками тоже торгуют, – сказал отец. – Им там отведен целый стеллаж. Парень из отдела реализации продукции сказал мне, что Брэдбери – отличный писатель. Сам он тоже купил эту книгу и говорит, что там есть хорошие рассказы. Открыв книгу, я прочитал название первого рассказа. Он назывался «Туманная Сирена». Просмотрев его, я выяснил, что речь здесь идет о морском чудовище, привлеченном жалобными стенаниями туманного горна. Я немного почитал рассказ, и у меня возникло ощущение, что его писал мальчишка моего возраста. – Спасибо, папа! – радостно воскликнул я. – Отличная книга! Пока мама и отец распаковывали свои подарки, я занялся вторым пакетом, предназначенным лично мне. Из красивой обертки выскользнула фотография в серебристой рамке. Я поднес ее к свету камина. Человека на снимке я знал отлично. Это был один из моих лучших друзей, хотя он сам об этом понятия не имел. Внизу, чуть наискось, было написано: «Кори Маккенсону. С наилучшими пожеланиями. Винсент Прайс»[41]. От восторга у меня перехватило дыхание. Винсент Прайс знает мое имя! – Я знаю, что тебе нравятся его фильмы, – объяснила мне мама. – Я написала на киностудию и попросила их прислать фотографию, и видишь, они откликнулись на мою просьбу. О рождественская ночь! Волшебная пора! После того как подарки были распакованы, оберточная бумага убрана, в камин подкинули новое полено, а наши желудки согрела очередная чашка яичного коктейля, мама рассказала отцу о нашей поездке в Музей гражданских прав. Отец сидел молча, не сводя глаз с трещавших в камине поленьев, но слушал внимательно. После того как мама закончила свой рассказ, отец сказал: – Невероятно. Никогда не думал, что подобное может случиться у нас. Отец нахмурился, и я знал, о чем он думает. Прежде ему никогда не пришло бы в голову, что многое из происшедшего в Зефире со времени трагедии на озере Саксон могло случиться здесь. Возможно, виной всему был наш жестокий век, который, похоже, добрался и до нашей глуши. В новостях все чаще упоминалась страна под названием Вьетнам. Гражданские конфликты то и дело вспыхивали в крупных городах, напоминая сражения какой-то необъявленной войны. Смутные дурные предчувствия расползались по нашей стране словно утренний туман, предчувствие эры сплошного пластика, одноразовых вещей, циничной коммерции. Мир становился другим, и Зефир изменялся вместе с ним. Пути назад, в мир, каким он являлся прежде, не было. Но сегодня на землю опустилась рождественская ночь, а завтра наступит Рождество, и в мире должны царить покой и счастье. Увы, покой продлился не более десяти минут. Мы услышали, как над Зефиром с воем пронесся реактивный самолет. Это не выглядело необычным: самолеты часто взлетали или садились на авиабазу Роббинс. Звук реактивных двигателей был знаком нам так же хорошо, как свистки товарных поездов, но на этот раз… – Слышите, как низко пролетел? – спросила нас мама. Отец сказал, что, судя по звуку, самолет едва не задел крыши домов. Он собирался выйти на крыльцо, но в этот миг мы услышали громкий шум, словно кто-то бил молотом в пустую бочку. Эхо гулкого удара разнеслось над Зефиром, а через миг по всему городу, от Темпл-стрит до Брутона, звонко залаяли собаки, так что даже бродячая труппа исполнителей рождественских гимнов вынуждена была прекратить пение. Выскочив на крыльцо, мы с тревогой прислушивались к переполоху. Первой моей мыслью было, что реактивный самолет упал и разбился, но потом я снова услышал рев его двигателей. Он сделал несколько кругов над Зефиром, мигая огнями на концах крыльев, а потом повернул в сторону базы ВВС Роббинс. Собаки продолжали лаять и выть. Из домов выходили люди, чтобы узнать, в чем дело. – Что-то случилось, – с тревогой сказал нам отец. – Позвоню Джеку и узнаю, что к чему. Новый шериф Марчетт только-только вступил в должность, ставшую вакантной, когда Дж. Т. Эмори уехал из города. После того как Блэйлоки оказались за решеткой, преступность в Зефире резко пошла на спад. Наиболее серьезной задачей, стоявшей перед шерифом Марчеттом, была поимка зверя из Затерянного мира. Зверь в один прекрасный день атаковал автобус компании «Трэйлвейз» и с такой силой врезался в него своими отпиленными рогами, что водитель автобуса и все восемь пассажиров были доставлены в больницу Юнионтауна с травмами. Отец дозвонился до миссис Марчетт, и та сообщила ему, что шериф убежал, едва успев натянуть шляпу, после телефонного звонка, оторвавшего его от праздничного стола. Миссис Марчетт пересказала отцу то немногое, что узнала от мужа. Выслушав ее, отец ошеломленно сказал нам: