Овандо отплыл из Кадиса 13 февраля 1502 года, имея великолепный флот из 30 судов – 5 нао от 90 до 150 тонн, 24 каравелл и 1 барко, на борту которых общим счетом находилось 2500 моряков, колонистов и солдат. Думается, комментарии излишни. Теперь Колумб решил просить корабли, людей и деньги для новых открытий. Всегда беспокойный и несчастный на берегу, он страстно желал снова оказаться в море. Пройдет в лучшем случае два или три года, прежде чем монархи поймут, что только Колумб был их единственным эффективным (и единственным законным) губернатором Индии. Существовал и еще один аспект: в очередном путешествии у Колумба были хорошие шансы снискать новые лавры, и, таким образом, монархи были бы вынуждены восстановить его права и привилегии, обезопасив его семью. Но путешествие куда и с какой мнимой целью? Обладая знаниями о Новом Свете, Колумб заметил, что единственной областью, где еще можно было сделать что-то впечатляющее, оставалась западная часть Карибского бассейна. Де Охеда, Нинос и Бастидас не продвинулись слишком далеко на этом поприще – то ли из-за их жадности к жемчугу, то ли в связи с трудностями при возвращении домой. Еще никто из испанских мореплавателей не возвращался на Кубу с 1494 года, и Колумб все еще верил, что Куба – это китайская провинция Манги с западной оконечностью Золотой Херсонес. Кроме того, между Пайн-Айлом и восточной стороной Дарьена находился большой неисследованный залив. Здесь, как полагал Колумб, находился долгожданный западный проход в Индию. Он оставался уверен, что Марко Поло прошел этим путем. Если бы Адмиралу удалось открыть этот пролив (или проходную часть) и вернуться в Испанию, обойдя вокруг света, путешествие Васко да Гамы было бы отброшено в тень! В течение шести месяцев после назначения Овандо Колумб, ныне живущий под гостеприимной крышей Лас Куэваса в Севилье, трогательно и наивно привлекал внимание к своему существованию у власть имущих. Он написал папе римскому с просьбой выделить священников для проповеди Евангелия индейцам, надеясь, что его святейшество попросит монархов предоставить корабли и назначит Колумба их генеральным капитаном. Но Александр VI больше интересовался любовницами, нежели миссионерами. Колумб составил список морских запасов и других припасов для флота Овандо, сделав в конце небольшой намек на мерзости Бобадильи. Мы не имеем никаких свидетельств, что Овандо обратил какое-либо внимание на этот непрошеный совет. Далее первооткрыватель написал небольшой трактат об искусстве мореплавания в форме письма к монархам, напомнив им, как его экспертное знание ветра и погоды предсказало прибытие испанского флота, доставившего инфанту Маргариту из Фландрии несколько лет назад. Наконец, в памятной записке от 26 февраля 1502 года, которая, к сожалению, не сохранилась, он подробно изложил свои взгляды на другое путешествие и неожиданно получил столь благоприятные и быстрые действия, что можно предположить о великой радости Фердинанда и Изабеллы сделать все возможное, только бы побыстрее избавиться от назойливого просителя. Уже 14 марта 1502 года монархи санкционировали Четвертое и последнее путешествие Колумба. Их «заказ» пришел с любезным сопроводительным письмом, смысл которого сводился к следующему. Вынужденное заключение Адмирала было им очень неприятно, поэтому по воле и к удовольствию государей с ним всегда и везде обращались с честью и вежливостью. Привилегии должны быть сохранены в неприкосновенности, чтобы он и его наследники могли пользоваться ими без нарушений, и при необходимости они должны быть подтверждены заново. Но в настоящее время (это не было сказано прямо, однако понималось из контекста) он не может выполнять какие-либо из своих административных функций. За его сыновьями и братом Диего будут присматривать в его отсутствие. Инструкции монархов были датированы тем же числом. Дону Кристобалю Колону, их Адмиралу островов и материковых земель Моря-Океана предписывалось отправиться в плавание по их приказу и за их счет. Он получит десять тысяч песо д’оро на расходы по снаряжению, а также всю артиллерию и боеприпасы, какие ему понадобятся. Адмиралу следует двигаться со всей удобной скоростью на запад «с нынешнего сезона [март!], очень хорошего для навигации». (Между этими строками явно читается вульгарный императив «проваливай, и побыстрее».) Он должен открывать острова и континенты «в Индии в той части, которая принадлежит нам» (то есть за пределами демаркационной линии с Португалией), вступать в официальное владение ими и сообщить о природе земли и людях. Ему следует обращать особое внимание на изделия из золота и серебра, а также жемчуг, драгоценные камни и пряности, не допускать частной торговли такими товарами, причем все должно доставляться на борт официальным контролером. Контроль поручался Франсиско де Поррасу (о нем позже). Или монархи считали, что Колумбу нельзя было доверить ничего ценного? Он не должен уводить туземцев в рабство, но, если кто-нибудь пожелает присоединиться, Адмирал имеет право принять их на борт, гарантировав возвращение. Инструкции не содержат прямого упоминания о главной цели этого путешествия – поиске пролива в Индию. Но сопроводительное рекомендательное письмо монархов к Васко да Гаме, «капитану светлейшего короля Португалии, нашего сына[304]» содержит упоминание, что их Адмирал дон Кристобаль Колон плывет «туда на запад, и, может быть, вы встретитесь». Это доказывает живую надежду государей, что Колумб найдет пролив и отправится домой в Испанию вокруг света, поскольку самому Адмиралу не разрешалось посещать Эспаньолу на обратном пути. Фердинанд и Изабелла прекрасно понимали, что его присутствие на острове вызовет ярость Овандо, видевшего в бывшем вице-короле опасного конкурента. Колумб надеялся, что, если он совершит еще одно путешествие, у него будет несколько судов, специально построенных «на новый манер». Он имел в виду определенные усовершенствования в конструкции, обеспечивающие продвижение вперед, когда и ветер, и течение противодействуют курсу. Однако приходилось довольствоваться тем, что правительство было готово для него зафрахтовать. Возможно, усовершенствованная конструкция, с которой хотел поэкспериментировать Адмирал, относилось к типу бергантин[305]. Они представляли собой суда с легкой осадкой, приводимые в движение веслами и парусом, в течение нескольких лет строилось на Эспаньоле и использовалось такими исследователями, как Никуэса и Бальбоа. Счастливый от осознания сохранности привилегий и будучи уверенным в том, что в конечном итоге они будут подтверждены ему и наследникам, Колумб потратил много времени и усилий в течение последних месяцев на берегу, заполняя и делая копии «Книги привилегий», которую начал составлять еще перед Третьим путешествием. Две из этих копий он отправил в банк Святого Георгия в Генуе, одну оставил сыну, четвертую, с оригиналами капитуляций 1492 года и другими важными документами, передал в руки брата Каспара в монастырь Лас-Куэвас. Этот экземпляр, считавшийся утерянным на протяжении более двух столетий, в конце концов нашел надежное пристанище в Библиотеке конгресса. Новое завещание обеспечило Беатрису Энрикес де Харана, дало старшему сыну Диего безопасное положение при дворе, а любимый младший Фернандо стал товарищем по кораблю. Счастье вернулось к Адмиралу. Он предвкушал еще одно великое и блестящее путешествие, которое называл el alto viaje[306], как вершину своей морской карьеры. Глава 43 Ураган (3.04–30.07.1502) Отправляющиеся на кораблях в море, производящие дела на больших водах, видят дела Господа и чудеса Его в пучине. Псалтирь, 106: 23—24 На пятьдесят первом году жизни, уже пожилой человек по понятиям того времени, Колумб отправился в свое самое опасное и наименее полезное путешествие. El alto viaje предлагает историю приключений, которые едва ли могло придумать воображение, борьбу между человеком и стихией, в которой самые великолепные проявления преданности, верности и мужества смешиваются с самыми низменными человеческими страстями. Как справедливо говорили Адмирал и его сын, это Четвертое и последнее путешествие представляет наибольший интерес для тех, кто любит море и чтит великих моряков. Флот, предоставленный Колумбу монархами, состоял из четырех каравелл. Фернандо называл их «судами с круглыми верхушками», как бы подчеркивая, что они были оснащены таким же такелажем, как оригинальная «Санта-Мария», – с грот-марселем. La caravela capitana (флагманская каравелла), или просто La Capitana, как ее обычно называли – ее настоящее название мы не знаем, – в 70 тонн была зафрахтована за 9000 мараведи в месяц. На борту «Капитаны» находились Адмирал с сыном, однако Колумб, возможно из-за относительно преклонного возраста и шаткого здоровья, на этот раз решил не брать на себя командование судном. Диего Тристан, бывший товарищ по кораблю и верный слуга в перерывах между плаваниями, был назначен капитаном с жалованьем в 4000 мараведи в месяц, что вдвое превышало оклад мастера каравеллы Амбросио Санчеса или его брата Хуана Санчеса, главного лоцмана флота, который служил лоцманом каравеллы де Охеды в 1499 году. На борту находились 14 опытных моряков (1000 мараведи в месяц), 20 грометов (666 мараведи), бондарь, конопатчик, плотник, 2 артиллериста и 2 трубача-сигнальщика (от 1000 до 1400 мараведи). Вторая каравелла «Сантьяго де Палое» по прозвищу «Бермуда», названная в честь своего владельца – мастера Франсиско Бермудеса, обошлась короне в 10 000 мараведи в месяц – то есть даже больше, чем «Капитана». Тем не менее это судно, вероятнее всего, было меньше по размерам, судя по численности экипажа. Само это судно оказалось настолько неподходящим, что Колумб всерьез надеялся каким-то образом от него избавиться. На борту каравеллы шел Бартоломео Колумб аделантадо. Он выступал в роли, если так можно выразиться, «виртуального» капитана без оплаты. Титульным капитаном «Сантьяго» числился Франсиско де Поррас (3666 мараведи в месяц). Здесь же находился и его брат Диего, играющий роль аудитора, главного клерка и представителя короны (35 000 в год). Братья Поррас, оказавшиеся не только некомпетентными, но и нелояльными к Адмиралу, были навязаны Колумбу Алонсо де Моралесом, казначеем Кастилии, который содержал их сестру в качестве любовницы. Очевидно, нельзя было отказать в милостях государственному казначею, имевшему множество способов помешать путешествию, если его желания не были бы удовлетворены. На борту «Сантьяго» находились 11 опытных моряков с боцманом, 6 эскудеро (непрофессиональных моряков-добровольцев), включая 2 генуэзцев и бесстрашного Диего Мендеса, 12 грометов, бондарь, конопатчик, плотник и итальянский артиллерист. Еще одна каравелла носила прозвище «Эль Гальего» или «Ла Гальега» («Галлисиец» или «Галлисийка») – ее настоящее название было «Санто» или что-то в этом роде – была зафрахтована за 8333,3 мараведи в месяц. Сравнивая ее экипаж с экипажами других судов, можно предположить, что ее измещение составляло около 60 тонн, то есть примерно как у знаменитой «Ниньи». «Гальего» относилась к четырехмачтовым судам, поскольку имела бонавентур[307]. Педро де Террерос, ее капитан, относился к одним из самых высокооплачиваемых офицеров, получавших 4000 мараведи в месяц. Он участвовал во всех плаваниях Колумба. Жалованье мастера Хуана Кинтеро (того самого боцмана с «Пинты» из Первого путешествия) составляло 2000 мараведи. Экипаж этого судна состоял из девяти опытных моряков с боцманом, 1 эскудеро и 14 грометов. К сожалению, у нас нет данных о других официальных членах экипажа (бондарь, конопатчик и т. п.), в которых судно очень нуждается до окончания плавания. Четвертая каравелла нам тоже известна только по прозвищу – «Вискайно» или «Висканья» («Бискаец» или «Бискайка»). Это было самое маленькое судно флота в 50 тонн за 7000 мараведи в месяц. Им командовал Бартоломео Фиеччи, молодой и предприимчивый генуэзец, выходец из патрицианской семьи, которая дружила с Колумбами еще до рождения Христофора. Мастер и капитан каравеллы Хуан Перес продал ее Адмиралу во время плавания. На борту находились 8 опытных моряков (включая Педро де Ледесма), боцман, 2 эскудеро из Генуи, еще один из домочадцев Адмирала, капеллан (брат Александр), 9 грометов и мальчик-юнга. Всего, согласно подробному списку, оставленному Диего де Поррасом, на государственном жалованье состояло 135 человек. Из них около четверти так и не вернулись домой: 4 дезертировали на Эспаньоле, 30 утонули, умерли от болезней либо были убиты индейцами в Белене или в бою с мятежниками на Ямайке. Фернандо называет общую численность экипажей в 140 человек, что, вероятно, наиболее правильно, поскольку, кроме него самого, отца и дяди, на борту кораблей вполне могло еще находиться несколько человек не на «государственном балансе». Сравнивая личный состав Четвертого и Первого путешествий (до нас дошли только два полных списка), поражаешься повторению старых имен с Палоса и Ньеблы. Хотя некоторые недоброжелатели Колумба настаивали на том, что он не внушал доверия и был вынужден набирать на суда бродяг и преступников, несмотря на его непопулярность среди поселенцев Эспаньолы и потерю благосклонности при дворе, некоторое постоянство его команды в четвертом плавании доказывает, что его репутация все еще была высока в морских кругах Андалусии. Одним из контрастов между списками экипажа 1502 года и списками десятилетней давности является повышенное число грометов и эскудеро относительно опытных моряков: 56 к 43 (обычное соотношение составляло 3 к 4). Некоторым из этих грометов, как впоследствии выяснилось, когда они давали показания в суде, было всего лишь 12–13 лет. Немногим, если вообще кому-либо из грометов, было больше 18, и по крайней мере одному из эскудеро – 17. Сильные, активные и любящие приключения юноши становятся лучшими моряками в плавании, полном приключений и открытий, чем консервативные, ворчливые старые «ракушки», при условии, что рядом достаточно стариков, чтобы научить их искусству мореплавания. Это выяснили сотни мореплавателей после Колумба. Возможно, Адмирал знал об этом из опыта своих более ранних путешествий, возможно, такой выбор мальчиков был продиктован ограниченным бюджетом, но в любом случае ребята, выжившие в этом долгом и тяжелом плавании, получили неповторимый урок мужества. Как оказалось, это был наиболее грамотно подготовленный флот для проведения исследований по сравнению с предыдущими. Адмирал часто заявлял, что предпочитает маленькие легкие каравеллы, такие как «Нинья», и три из четырех судов флота были приблизительно ее тоннажа или меньше. Между тем их размеры были достаточны для того, чтобы совершить кругосветное плавание, если был бы найден неуловимый пролив. Флот собрался в Севильском порту, недалеко от Хиральды, откуда 3 апреля 1502 года под командованием аделантадо спустились вниз по Гвадалквивиру к Пуэбла-Вьеха, где был хороший пляж для подготовки корпусов. После того как донья были вычищены, швы проконопачены и покрыты черной смолой, все четыре каравеллы направились в Кадис. Там на флагманский борт поднялись Адмирал и двенадцатилетний Фернандо. Последовали последние мессы, исповеди, и «во имя Святой Троицы» флот отправился в плавание 9 мая 1502 года. Однако сильный юго-западный ветер вынудил флот остановиться на якорной стоянке в Ла-Калете под крепостью Санта-Каталина, охраняющей подходы к Кадису. Лишь только дождавшись перемены ветра, который задул с севера 11 мая, каравеллы вышли в море. Незадолго до выхода из Кадиса Адмирал узнал, что мавры осаждают португальскую крепость Арзилу на побережье Марокко всего в 65 милях, решил повернуть туда отсюда и протянуть руку помощи. Либо это было своего рода донкихотством, либо, что более вероятно, так приказали ему монархи, все еще пребывавшие в наилучших отношениях со своим зятем доном Мануэлом, королем Португалии. Каким бы ни был мотив, этот небольшой крюк ничего не стоил экспедиции, поскольку к дате ее прибытия 13 мая мавры уже отступили. Итак, обменявшись любезностями с губернатором Арзилы и встретившись с двоюродными братьями доны Фелипы де Монис, его бывшей жены, Адмирал в тот же день отплыл на Гранд-Канары, куда пришел 20 мая (самое подходящее время для пробега в 675 миль). Флот встал на якорь. Он остановился у полуострова, образующего (сегодня в значительной мере с помощью волнореза) гавань Санта-Луз – морской порт Лас-Пальмас. 24-го флот высадился на Маспаломас, чтобы набрать дрова и воды. Этот шаг, должно быть, был продиктован их дефицитом в Лас-Пальмасе. Рядом с нынешним маяком в Маспаломасе есть небольшое озеро с пресной водой, а за ним – заросли, где люди Колумба рубили дрова. Переход через океан начался из Маспаломаса в ночь на 25 мая 1502 года, на следующий день был пройден Ферро, а дальше – Oueste, quarta del sudoeste[308]. Таков был курс, определенный Адмиралом. Этим же курс курсом он следовал на Эспаньолу в 1498 году. Каравеллы должны были добраться до Доминики с помощью фламандских компасов, но на деле получилось немного южнее: после быстрого пассатного перехода без происшествий, длящегося 21 день, 15 июня флот достиг Мартиники. Выход на сушу оказался удачным, но море штормило, и Адмирал встал на якорь в гавани с подветренной стороны, вероятно, в заливе Форт-де-Франс. Где бы это ни было, первым делом он отправил людей на берег, чтобы пополнить бочки с водой, искупаться и выстирать одежду. Впрочем, и сегодня, во времена парусного спорта, ни один компетентный капитан не пренебрегал возможностью помыться в пресной воде после океанского перехода. Отдохнув и пополнив запасы воды, флот двинулся в путь 18 июня, зашел в Доминику, прошел вдоль цепи Подветренных островов, открытых во время Второго путешествия, 24-го – вдоль южного побережья Пуэрто-Рико и пять дней спустя оказался у Озама, в устье которой находился Санто-Доминго, новая столица Эспаньолы. Хотя привилегии Колумба и были восстановлены еще до начала этого путешествия, а монархи запретили ему посещать свое вице-королевство, у Адмирала были веские причины для того, чтобы нанести визит в Санто-Доминго, и нет никаких оснований подозревать, как это делают некоторые авторы, что это были просто отговорки. Он лишь хотел отправить письма домой вместе с флотом, собирающегося уйти в Испанию. Кроме того, он надеялся убедить какого-нибудь капитана совершить обмен на «Сантьяго». Слишком уж «чудаковатым» и скучным парусником оказалось это судно – непригодным для исследований, хотя и достаточно прочным для возвращения домой в летний период. Более того, он искал убежища от циклонического шторма, который, как он видел, неизбежно надвигался. Адмирал хорошо знал климатические приметы, поскольку в августе 1494 года сам пережил ураган за островом Саона и был свидетелем второго, когда сошел на берег Эспаньолы в октябре 1495-го. Маслянистая зыбь, накатывающая с юго-востока, аномальный прилив, ощущение тяжести в воздухе, боли при низком давлении в его ревматических суставах, завуалированные перистые облака, несущиеся в верхних слоях воздуха, в то время как легкий порывистый ветер дул на поверхность воды, великолепный малиновый закат, озаряющий все небо, не предвещали ничего хорошего. К этим приметам Лас-Касас добавлял появление на поверхности океана дельфинов и карибских тюленей. Как я писал выше, дон Николас де Овандо, рыцарь-командор Лареса и губернатор Эспаньолы, прибыл в Санто-Доминго в апреле с великолепной армадой из тридцати кораблей. Теперь они стояли на якоре в реке Озаме, готовые отправиться домой. Подойдя к устью гавани, но не бросая якорь, Адмирал отправил капитана «Гальеги» Террероса на берег с запиской к губернатору с просьбой разрешить бросить якорь. Кроме того, он настоятельно рекомендовал задержать флот, направляющийся в Испанию, до тех пор, пока шторм не утихнет. Овандо отнесся к рекомендации с наглым пренебрежением и зачитал письмо Адмирала вслух подчиненным, которые насмехались над Колумбом, называя «пророком и прорицателем» в такой манере, что честный Террерос был совершенно сбит с толку. Более того, Овандо ответил категорическим отказом Адмиралу в доступе в гавань и, игнорируя штормовое предупреждение, демонстративно отправил свой флот в Испанию. Возмездие оказалось быстрым и ужасным. Когда большой и отважный флот вошел в пролив Мона, держась под прикрытием клиновидной восточной оконечности Эспаньолы, яростный ветер ударил по судам с северо-востока, разорвав строй на части. Флот оказался растянутым вдоль всего пути урагана. Одни корабли тонули в море, другие выбрасывались на берег и разбивались о скалы вдребезги. В числе пошедших ко дну со всем экипажем оказался и флагман под командованием друга и бывшего заместителя Адмирала Антонио де Торреса. На этом же судне находились его враг Бобадилья, Гуарионекс (тот самый побежденный касик), а также груз, в том числе золото на 200 000 кастельяно и величайший самородок из каких когда-либо найденных в Вест-Индии весом в 3600 песо[309]. Еще 19 судов пропали без вести вместе с экипажами, 3 или 4 кое-как пережили шторм на острове Саона и с трудом добрались до Санто-Доминго в полузатопленном состоянии. Погибло более пятисот человек, и из некогда гордого флота только одна каравелла Aguja («Игла») достигла Испании. Эта каравелла считалась одной из самых ненадежных, поэтому именно на нее Овандо и посадил агента Адмирала с золотом, которое Бобадилья был вынужден перевести Колумбу. Агент привез домой около 4000 песо золотом, и, таким образом, до Диего Колона в Испании благополучно дошла значительная сумма. Неудивительно, что враги Адмирала тут же заявили, что дело здесь нечисто и ураган был вызван не иначе как колдовскими силами! Флот Колумба остался невредим. Не следует предполагать, что он, на три столетия опередив свое время, постиг закон циклонических штормов. Адмирал просто знал, что нужно делать. Вест-индский ураган – это скомпонованный участок ветров диаметром в несколько сотен миль, вращающийся против часовой стрелки и медленно движущийся по широкой кривой с востока на запад. Имеются некоторые данные, что траектория «адмиральского» урагана была похожа на траекторию урагана сентября 1928 года, который проследовал за линией центральных кордильер Пуэрто-Рико и прошел через пролив Мона к северу от Эспаньолы. Флот Антонио де Торреса, находившийся в центральном и северном секторе вихревого ветра, сначала «поймал» его с северо-восточного и восточного направлений и был выброшен на подветренный берег. Санто-Доминго, расположенный в южном секторе, получил ураганный ветер с севера, запада и юго-запада, находясь при этом не очень далеко от центра, поскольку, как говорят, от всего города, построенного пока только из дерева и соломы, осталось ровное место. Колумб, получивший отказ в доступе в гавань Санто-Доминго и обнаруживший, что ветер дует почти по прямой к северу от берега, отвел флот на несколько миль к западу и бросил якорь недалеко от суши (возможно, у устья Рио-Джайны), где у него была защита сразу и от северного, и от западного ветров. Как вспоминает Фернандо, люди пребывали в возмущении и роптали, поскольку Адмирал отменил сход на берег. На следующий день ветер стал усиливаться, а ночью 30 июня, казалось, все морские дьяволы запели одновременно, при этом только якорные цепи «Капитаны» выдержали удары поднявшейся бури. Остальные три судна были сорваны с якорной стоянки страшными порывами ветра, налетевшими с холмов Эспаньолы, и отброшены в бурное и пенящееся море. В черной ночи среди воющего урагана каждая каравелла храбро сражалась за свою жизнь, полагая, что остальные уже погибли, в то время как Адмирал всю ночь попеременно проклинал Овандо и молился Богу. «Кто из когда-либо живших, – писал Колумб, – не исключая Иова, не умер бы от отчаяния, когда в такую погоду, в поисках безопасности для моего сына, брата, товарищей по кораблю и меня самого, нам запретили землю и гавани, которые я, по воле Божьей и проливая кровь, завоевал для Испании?» И все же, по Божьей воле и благодаря морскому мастерству, его флот благополучно прошел через это испытание. «Чудак Сантьяго», от которого он пытался избавиться путем обмена, едва не погиб, поскольку его капитан Поррас, политический назначенец, был бесполезен как мореход в любую погоду. К счастью, аделантадо, которого его племянник называл лучшим моряком на флоте, взял командование на себя, смело вышел в море и сумел спасти судно полностью. «Гальега» отделалась потерей шлюпки, которая при срыве с якоря находилась в воде. Шлюпка пошла ко дну, фалинь пришлось просто перерезать, но в остальном капитан Террерос достойно продержал свою каравеллу. Генуэзский капитан «Бискайца» Бартоломео Фиеччи также неплохо справился с задачей – его каравелла не получила никаких повреждений. Еще до того, как шторм обрушился на флот, было решено, что в случае, если они потеряют друг друга, рандеву состоится в живописной маленькой гавани, не имеющей прямого выхода к морю. Она называлась Пуэрто-Эскондидо (ныне Пуэрто-Вьехо-де-Азуа) в начале залива Окоа и была хорошо знакома Колумбу. Когда ураган ушел на северо-запад, настало самое время, чтобы туда добираться, и в воскресенье, 3 июля, все каравеллы, потрепанные, но целые, благополучно встали там на якорь. Какая, должно быть, воодушевленная Salve Regina исполнялась тем вечером! Думаю, капитаны не могли и мечтать о большем успехе, даже если бы у каждого из них был свой собственный метеоролог с Боудичем в придачу. Колумбу не терпелось продолжить путь, но он мудро решил взять «тайм-аут» для текущего ремонта и восстановления сил. После Азуа флот обогнул остров Беату и скалу Альта-Вела – там, где Колумб высаживался на берег в 1498 году, и встал на рейде Жакмель, чтобы избежать еще одного надвигающегося шторма. Когда угроза окончательно миновала, 14 июля суда двинулись дальше. Ни одному из этих кораблей больше никогда не довелось увидеть Эспаньолу. Более ранний и лучший план этого путешествия заключался в том, чтобы добраться до континентального побережья близ острова Маргариты, в точке, где он оставил его четыре года назад, а далее просто идти вдоль побережья, пока не найдется пролив. Решение посетить Санто-Доминго и избавиться от «Сантьяго» теперь делало это неосуществимым: флот находился слишком далеко на северо-западе, чтобы противостоять пассату и течению. Поэтому Адмирал принял решение отправиться в еще неизвестную западную половину Карибского моря, надеясь высадиться там и вернуться вдоль берега. В любом случае в его планы не входила остановка на Ямайке, однако на третий день после выхода из Жакмеля флот столкнулся с ровным штилем и его отдрейфовало к Морант-Кейс – группе песчаных островков, лежащих примерно в 33 милях юго-юго-восточнее восточной оконечности Ямайки, в пределах видимости Голубых гор в ясную погоду. Во время короткой высадки на одном из них Колумб назвал эту группу Isla de las Pozas[310], поскольку пресную воду на них было можно найти, выкапывая ямы в песке. Без дальнейших задержек он возобновил свой курс, но поднявшийся ветер и экваториальное течение понесли его мимо Ямайки на северо-запад между Большим и Малым Каймановыми островами к линии бухт у берегов Кубы параллельно острову Пайне, открытому им в 1494 году. С 24 по 27 июля флот стоял на якоре у одного из этих заливов (вероятно, Кайо-Ларго), названного им Анегада. Наконец 27-го ветер снова переменился, и каравеллы за три дня прошли около 360 миль на зюйд-зюйд-вест. Во время затишья один из матросов взобрался на мачту, чтобы высмотреть подходящее место для купания, где поблизости нет акул. Прямо по курсу просматривался красивый высокий остров. Это был Бонакка – один из островов залива у побережья Гондураса. Глава 44 Поиск пролива (30.07–16.10.1502) И прислал ему Хирам через слуг свои корабли и рабов, знающих море, и отправились они с слугами Соломоновыми в Офир, и добыли оттуда четыреста пятьдесят талантов золота, и привезли царю Соломону. 2-я кн. Хроник, 8: 18 Живописный остров Бонакка 8 миль в длину и с высшей точкой в 1200 футов над уровнем моря окружен линией коралловых рифов, через которые легко найти проходы в прибрежные воды. Здесь испанцы не нашли ничего прибыльного, кроме высоких сосен, которые и по сей день возвышаются на каменных гребнях. Бартоломео вышел к берегу на двух шлюпках, где его встретила толпа индейцев. Туземцам показали жемчуг и золотые крупинки, но те оказались невежественными в этих драгоценных вещах и подумали, что гости предлагают их на что-нибудь обменять. Вместо этого испанцы обнаружили здесь то, что переводчики Фернандо назвали terra calcide или lapis calaminaris[311], который, по его словам, индейцы сплавляли с медью. Моряки приняли сплав за настоящее золото и даже выменяли некоторое его количество, «которое долго скрывали», поскольку частная торговля золотом была запрещена. На острове Бонакка Адмирал встретил интересный образец индейского военно-морского «судостроения». В поле зрения появилось большое выдолбленное каноэ длиной с галеру и шириной 8 футов. Ее экипаж состоял из двадцати пяти гребцов с многочисленными пассажирами – женщинами и детьми, под водонепроницаемым тентом из пальмовых листьев посередине. Ошеломленные видом каравеллы, туземцы подошли на ней к флагману, и Колумб дал указание своим людям помочь индейцам подняться с грузом на борт. Такая нетипичная любезность со стороны испанцев свидетельствует о том, что к этим туземцам отнеслись как более цивилизованной расе по сравнению с другими представителями Нового Света, встреченными раньше. В число обменных товаров входили хлопчатобумажные покрывала, причудливо раскрашенные подобия рубашек-безрукавок, цветные шали, как у мавританских женщин в Гранаде, длинные деревянные мечи с кремневыми наконечниками, не уступающими по остроте стальным, медные топорики и тигли для плавки меди. Из провизии особо предлагались коренья и злаки, употребляемые араваками вместе с перебродившим ликером, по вкусу напоминавшим английское пиво. Но более всего эти индейцы ценили в своем грузе almendras de cacao – какао-бобы, используемые в качестве валюты. Адмирал был так поражен скромностью женщин, закрывавших свои лица, словно хорошенькие гранадские Moras, что потребовал от моряков учтивого с ними обращения. Тем не менее Колумб не постеснялся задержать на судне их старого шкипера, которого намеревался использовать в качестве переводчика. Тут же переименованный в Хуана Переса, он оказался очень умным и полезным. Откуда взялось это каноэ и что за люди в нем были? Встреча была разыграна недоброжелателями Колумба, пытающимися доказать, что он «проворонил» Юкатан, где мог бы, возможно, открыть для себя замечательную культуру майя. Фернандо на этот счет замечал, что каноэ было «загружено товарами из западного региона Новой Испании», под которыми он подразумевал Мексику. Однако это было сказано уже через тридцать лет после события, а Бартоломео, описывая этот случай в 1506 году, упоминал о встрече с туземцами из «некой провинции под названием Майан». Следовательно, почти все предположили, что Колумб столкнулся с моряками – индейцами майя. Но, как впоследствии выяснилось, часть гондурасского побережья напротив Бонакки была населена индейцами джикаке, которые тоже называли себя майя (они относились к империи Кокомов, павшей в 1485 г. н. э.). Сам тип каноэ, хлопковая одежда, кремневые мечи, медные топоры и даже колокольчики в обменном грузе характерны для гондурасской, а не юкатанской части Майяпана. Кроме того, остров Бонакка не лежит на береговом маршруте каноэ из Гондураса на Юкатан. Эти индейцы, очевидно, торговали между Бонаккой и материковой частью Гондураса. Североамериканцам потребовалось почти столетие, чтобы оценить великолепие цивилизации майя на Юкатане, так хорошо описанное Стивенсом в 1843 году, но мало кто знает, что уроженцы Центральной и Северной части Южной Америки плавили золото, серебро и медь, изготавливали сложные отливки и создавали произведения искусства из металла, которые могут бросить вызов лучшим образцам древней Мексики. Индейские мореплаватели жестами внушили Адмиралу такие высокие представления о «богатстве, культуре и трудолюбии» людей на западе, что у него возникло искушение изменить курс и последовать за ними. Если бы он только это сделал, то, несомненно, пришел бы в Гондурасский залив и, возможно, в Эль-Мар-Дульсе – знаменитое внутреннее море Гватемалы. Однако, рассудив, что сможет легко посетить эту страну, двигаясь с Кубы, Колумб решил идти дальше на восток в поисках пролива. Хотя ему так и не представилась возможность увидеть Гондурасский залив, позже, во время того же путешествия вдоль Коста-Рики и Панамы, он опять столкнулся с той же высокой культурой. Стояло начало августа, и Колумб направился к материку. Он был виден с Бонакки и находился от него примерно в 30 милях. Флот достиг твердой земли на мысе Гондурас, названном Пунта-Каксинас, по аравакскому названию найденного там дерева. Его плоды Фернандо описывает как «грубые, словно губчатая кость, но вкусные, особенно если их правильно приготовить». Вероятно, он подразумевал плоды Chrysobalanus Icaco[312], распространенные вдоль морских пляжей Гондураса. Флот бросил якорь в гавани с подветренной стороны мыса, где испанцы несколько лет спустя основали город Трухильо – метрополию колониального Гондураса. Там Колумб снова встретил индейцев джикаке, одетых так же, как и люди из большого торгового каноэ. Некоторые туземцы носили подобия толстых стеганых хлопковых курток, служащих достаточно надежной защитой от стрел. Как было сказано выше, это и было «гондурасское королевство майя» (по крайней мере, как позже утверждали некоторые моряки, именно так называли себя джикаке). Начался долгий переход с наветренной стороны. В воскресенье, 14 августа, флот бросил якорь у устья реки, которую Колумб назвал Rio de la Posesion[313], поскольку в следующую среду он официально вступил во владение материком для своих суверенов, по поводу чего отец Александр отслужил соответствующую мессу. Местность была «зеленой и красивой, хотя и без гор… со множеством сосен, дубов, пальм семи видов и миробаланов, подобных тем, что на Эспаньоле называются «хоби»; здесь в изобилии водятся пумы, олени и газели». Посмотреть на церемонию пришли сотни индейцев. Как и следовало ожидать, последовала оживленная торговля колокольчиками, бусами и прочими безделушками. Индейцы принесли «домашнюю птицу, которая лучше нашей, жареную рыбу, красную и белую фасоль» и другие товары, подобные тем, что имелись и на Эспаньоле. Сами туземцы были более темного цвета и с бровями, посаженными ниже, чем у араваков. Мочки ушей украшали отверстия, достаточно большие, чтобы вставить в них куриное яйцо, поэтому Колумб не преминул назвать этот участок побережья La Costa de las Orejas[314]. Судя по всему, Адмирал встретил либо индейцев пайя, либо джикаке – плотоядных эмигрантов из лесистой части Южной Америки. Вдоль побережья Мискито в Гондурасе от Рио-Романо до мыса Грасиас-а-Диос флот непрерывно противостоял встречным ветрам и непогоде в течение двадцати восьми дней. В светлое время суток каравеллы отходили от берега, но каждую ночь бросали якорь близко к суше. «Дождь, гром и молнии, – писал Колумб, – казалось, не прекращались ни на минуту. Корабли стояли беззащитные перед непогодой, с порванными парусами, а якоря, такелаж, тросы, лодки и многие припасы были потеряны. Люди были измучены и настолько подавлены, что все время давали обеты совершить паломничества и исповедовались друг другу. Я видел и другие бури, но ни одна из них не длилась так долго и не была такой мрачной, как эта. Многие опытные моряки, которых мы считали самыми крепкими, теряли мужество. Больше всего меня поразили страдания моего сына. Подумать только, что мальчишке в тринадцать лет уже пришлось пройти так много. Но Господь дал ему такое мужество, что он даже воодушевлял остальных и работал так, будто провел в море долгую жизнь. Это утешило меня. Я был болен и много раз лежал при смерти, но отдавал приказы из „собачьей конуры“. Мой брат был на самом худшем и капризном из всех четырех кораблей, поэтому я чувствовал себя ужасно виноватым, уговорив его пойти в море против воли». Подобный опыт действительно удручающ: в такую погоду лучше находиться на глубокой воде. Каждое утро при свете дня ветер дует с востока. Приготовьте холодный завтрак, поднимите якорь и реи, отойдите от берега правым галсом в удушье мелководных волн, которые отбрасывают вас с подветренной стороны, под таким сильным дождем, что один корабль не видит остальных. Временами ливень достигает такой плотности, что каждый шпигат (вызывают отдельный интерес обозначение Serici Montes (Китайские горы) и наличие перешейка Belen; каждое деление на экваторе соответствует 15°) превращается в водопад, а всякое различие между морем и небом теряется. Моряки, не имея возможности развести огонь в очаге, удовлетворялись червивыми сухарями с ломтем соленой конины и сворачивались в клубок где-нибудь в мокрой одежде, пока каравелла качалась на волнах, скрипела по всем швам. Под вечер ветер стихал, и из мангровых зарослей вылетали тучи москитов, но у измотанных испанцев уже не было сил, чтобы от них отмахиваться. ЭСКИЗ КАРТЫ ПОБЕРЕЖЬЯ ЦЕНТРАЛЬНОЙ АМЕРИКИ И ВЕНЕСУЭЛЫ, ВЫПОЛНЕННЫЙ БАРТОЛОМЕО КОЛУМБОМ За двадцать восемь дней мучений флот прошел всего от 165 до 170 миль. Стойкость Колумба проявилась в том, что он отказался признать себя побежденным и не стал менять первоначальный план, хотя имел возможность развернуться по ветру и пойти в страну золота и серебра, о которой ходило так много слухов. Какой моряк, борющийся с ветром и морем, идущий на стонущем от напряжения судне, осыпаемый брызгами, промокший под проливными дождями, наполовину утонувший в волнующемся море, измученный перетяжкой такелажа и откачкой воды, не мечтал о сладостном удовольствии сменить противный ветер на попутный? Простой приказ на смену курса направил бы флот Адмирала из ада в рай за несколько минут, буря превратилась в шторм – пусть даже и довольно сильный, – и корабли быстро и весело понеслись бы по ветру без суеты и напряжения. Но Адмирал Моря-Океана продолжал исполнять свой долг в поисках пролива – именно за этим он сюда пришел. Он не мог позволить себе двигаться по ночам, поскольку эта часть Карибского моря все еще оставалась неисследованной и могла быть полна рифов и островов. Кроме того, ночные стоянки вне гаваней в условиях сильного течения привели бы к слишком большому сносу. Колумб просто боялся что-то упустить и надеялся, что рано или поздно небо прояснится, ветер переменится, и как когда-то Красное море расступилось перед Моисеем, так и здесь берега разойдутся в стороны, открывая пролив, и флот устремится к Индийскому океану, Тапробане[315] и вечной славе. Не было никого, кто мог бы вознаградить все эти усилия и мучения. Но, как говорят моряки, плохая погода всегда заканчивается, как и удача когда-то поворачивается лицом. 14 сентября моряки обнаружили, что линия побережья отклоняется, и обогнули мыс, за которым земля фактически немного отклонялась к западу. Теперь добрый Господь давал им благоприятные ветра и течения. Адмирал назвал этот мыс Грасиас-а-Диос. Моряки, посещающие это побережье, часто спрашивали меня, почему этот низкий и унылый мыс носит такое красивое имя. История путешествия Колумба, возблагодарившего Бога за возможность идти по ветру, является достаточным объяснением. Обогнув мыс Грасиас-а-Диос, флот направился на юг вдоль восточного побережья нынешней Республики Никарагуа. Было долгожданным облегчением иметь возможность идти одним галсом. Они пронеслись через пролив Москито и миновали крутой мыс из красной глины, который называется теперь Брагманс-Блафф. В шестидесяти милях дальше начиналась другая линия бухт, дающих надежную защиту. Достигнув устья широкой и глубокой реки 16 сентября, каравеллы встали на якорь, и на берег были отправлены шлюпки за дровами и водой. Порывы задувающего с моря ветра поднимали такой прибой над отмелью, что одна из шлюпок пошла ко дну, а двое моряков из ее команды утонули. По этой причине адмирал назвал эту реку Rio de los Desastres[316]. Судя по описанию Фернандо, речь идет о Рио-Гранде, но исходя из маршрута, описанного Диего де Поррасом, этим местом вполне могло оказаться побережье Блуфилдса. Если принять последнее предположение, то флот должен был идти от мыса Грасиас-а-Диос непрерывно и днем и ночью. В течение следующих восьми дней каравеллы продолжали огибать это побережье в южном направлении примерно на 130 миль, миновав южную границу Никарагуа и выйдя к гористой и живописной Коста-Рике. По времени их официального взятия под корону видно, что флот бросал якорь каждую ночь, так как повсюду можно было найти хорошую якорную стоянку в 5–7 саженей глубины на безопасном расстоянии от берега. Они миновали мыс, который Поррас назвал Кабо-де-Рохас (очевидно, Обезьяний мыс с его красными скалами) и прошли Сан-Хуан-дель-Норте (Грей-таун), который должен был стать последней карибской точкой Никарагуанского пролива. 25 сентября флот достиг области, именуемой туземцами Кариаи, где каравеллы провели десять дней, стоя на якоре за красивым лесистым островом (Киривири), названном Адмиралом La Huerta[317]. Скорее всего, этим островом был Ува, а местом – современный Пуэрто-Лимон в Коста-Рике. Адмирал решил провести здесь некоторое время, чтобы дать людям хорошо отдохнуть, что, судя по всему, они и сделали с полным удовольствием. На берегу собралось большое скопление индейцев таламанка, вооруженных луками и стрелами, пальмовыми копьями с наконечниками из рыбьих костей и дубинками. Местные мужчины заплетали волосы в косы и наматывали их на голову. И у мужчин, и у женщин на шеях висели «орлы» из гуанина, так же «как мы носим Агнцев Божьих или другие реликварии». Колумб держал людей на борту, опасаясь неприятностей, однако туземцам так не терпелось приступить к обмену, что они сами подплыли к кораблям, привезя с собой множество хлопковой одежды и украшений из гуанина. Вскоре, оценив ситуацию с местным «бизнесом», Адмирал пришел к выводу, что у индейцев нет чистого золота, и отказался от торговли, однако отправил гостей обратно, нагруженных подарками. По-видимому, такой подход оскорбил туземцев, поскольку все подарки остались на берегу. Затем индейцы испробовали «древний метод» побуждения испанцев к началу вступления в торговые отношения. Они отправили на борт флагмана двух девственниц – около восьми и четырнадцати лет. «Эти девицы, – вспоминал Фернандо, – проявили большое мужество, ибо, хотя христиане и были им совершенно чужды, не выказывали ни горя, ни печали, а лишь всем видом показывали свою скромность». Адмирал велел их одеть, накормить и отправил обратно на берег, к большому удовольствию местного вождя. Полагаю, что присутствие тринадцатилетнего сына Адмирала, а не уважение к девичьей скромности объясняет такую ненормальную сдержанность моряков. Так или иначе, это весьма удивило туземцев и заставило их наделить испанцев сверхъестественными качествами. На следующий день аделантадо сошел на берег в сопровождении секретаря, чтобы записать информацию, которую смог бы получить о Кариаи. Когда он начал задавать вопросы двум «высокопоставленным» индейцам, высланным в роли официальных встречающих, секретарь достал бумагу, перо и чернильницу. Эти предметы были восприняты пораженными туземцами как атрибуты колдовства, поэтому они в ужасе бежали, подбрасывая в воздух измельченную траву, чтобы рассеять магию прибывших богов, для которых свежие юные девственницы не представляли никакого соблазна. Колумб, по-видимому, очень настороженно относился к этим людям, потому что только 2 октября отправил исследовательский отряд на более углубленную разведку. Моряки были восхищены изобилием и разнообразием фауны по сравнению с Антильскими островами. Они сообщили, что видели оленей, пум и некую разновидность дикой индейки, которую Колумб описал как «очень большую птицу с перьями, похожими на шерсть». Но самой любопытной и занимательной находкой стал «большой деревянный дворец, покрытый тростником с несколькими гробницами, в которых лежали высушенные покойники… без неприятного запаха, завернутые в хлопковую ткань; и над каждой могилой была табличка с вырезанными фигурами зверей, а на некоторых – изображение умершего человека, украшенное бисером, гуанином и другими вещами, которые больше всего ценят туземцы». Из-за сырости почвы ни одна из деревянных надгробных табличек не дошла до наших дней, но многие примеры рисунков, о которых упоминает Фернандо, были впоследствии обнаружены археологами на других предметах. Как обычно, нуждаясь в переводчиках (поскольку Хуан Перес был освобожден много дней назад после выхода за пределы его языковой зоны), Адмирал приказал захватить двух индейцев и доставить на борт. Соплеменники, предположив, что их удерживают ради выкупа, отправили гонцов заключить сделку с мирным предложением, состоящим из двух пекари – диких кабанов этой страны. Колумб отправил послов на берег с подарками, но без их друзей. Один из пекари оказался таким свирепым, что бросался на всех находящихся на палубе и даже заставил ирландского волкодава, принадлежавшего Колумбу, спрятаться в трюме. Тем не менее кабан нашел себе достойного соперника в виде большой паукообразной обезьяны, подстреленной одним из арбалетчиков во время лесной разведки и доставленной на борт с ампутированной передней конечностью. Увидев обезьяну, пекари ощетинился и отступил, но Колумб решил свести их в схватке. Бедный примат, хотя и истекал кровью, обвил хвостом кабана, поддел за шею оставшимся передним когтем и вцепился зубами в морду, заставив его оглушительно визжать. Присутствующие покатывались со смеху – нежность к животным не была частью человеческого обихода в шестнадцатом веке. Колумб даже счел нужным рассказать отдельно про этот случай в письме к соверенам как о «прекрасном развлечении».