После свадьбы я на правах уже законной супруги прописалась в нашу комнату, присоединилась к поликлинике, и дело пошло проще. Однажды в один из декабрьских вечеров к нам пришли гости, я суетилась, принимая их, устала, намаялась и мечтала только об одном – рухнуть в постель и как следует выспаться. Предчувствуя, как сейчас отдохну, я легла и тут же почувствовала, как начались схватки. Я всеми силами убеждала сама себя, что мне показалось, что это не сегодня, что я еще посплю. Но ничего не вышло. Трогаю Игоря, который уже заснул, за плечо и говорю: «Ты знаешь, пора». У него лицо сделалось бледным. Он немного растерялся, что, впрочем, не удивительно для мужчины в подобной ситуации, и позвонил в «Скорую». К приезду «Скорой мы подготовились заранее. Одна знакомая поделилась с нами опытом: «Если хотите, чтобы вас отвезли в хороший роддом, надо врачей «Скорой» чем-нибудь угостить». И я припрятала в холодильнике баночку черной икры. А когда бригада приехала и врачи сообщили, что время у нас еще есть, я предложила им попить чаю и угостила бутербродами с икорочкой. «Отдохните, – говорю, – вы же мотаетесь целыми днями». И они так обрадовались, что хоть кто-то из пациентов не умирает и не истерит, а угощает их дефицитным продуктом, съели все бутерброды, а потом повезли нас по нашей просьбе в нормальный роддом. В вашем районе, говорят, хорошего роддома нет, мы отвезем вас в соседний и объясним, что, мол, схватки усилились по дороге и нет времени ждать. Они не имеют права не принять вас. Так и сделали. И я оказалась в четвертом роддоме – одном из лучших в Москве. Привезли нас туда, Игорь стоит растерянный, не понимает, что ему делать. Я говорю: «Чего ты будешь тут стоять? Поезжай домой, я дам врачам номер телефона, тебе сообщат». Он уехал, а мне было чем там заняться. Меня отвели в палату, там было довольно шумно. Одна женщина кричала: «Сделайте хоть что-то! Мне больно! Чтобы я этого козла еще раз к себе подпустила!», и прочее в том же духе, в общем, классика жанра. Другой барышне все время клеили на живот какие-то датчики, слушали сердцебиение плода, а я решила, что она тут на особом положении, а это не датчики, а обезболивание. Я ей говорю: «Легче стало?» Она говорит: «Нет, только хуже». Я смотрела на соседок и старалась держать себя в руках, как могла. И дышала, как надо, и на разные нужные точки нажимала. Я же ходила перед родами на курсы для беременных и кое-что знала. Главное, что я запомнила – нельзя орать, потому что кислорода ребенку не хватит. И как бы мне не хотелось кричать, я во время родов ни на секунду не забывала: ребенку кислород нужнее. Продолжалось это дело 12 часов, всю ночь и все утро, и я время от времени думала: «Неплохо я гостей встретила! Если бы не они – хотя бы отдохнувшей была». Но вариантов не было. В то время, пока я была в родах, меня приходили смотреть разные врачи, и одним из них был интерн-индус. Остальные интерны были сонные, помятые, а у него халатик с иголочки, наглаженный, и он такой весь бодрый и внимательный. Подходит ко мне и говорит с акцентом: «Простите, пожалуйста, я должен посмотреть, как у вас раскрытие проходит, чтобы определить, когда вы родите». Я говорю: «Давай, родненький». Он аж ушам своим не поверил, страшно удивился моему ответу. А потом мне медсестра объяснила, что к чему: «У нас тут одна роженица была недавно, сложно рожала, не в себе была, глаза закрыла, пережидая схватки. Этот интерн подошел, чтобы посмотреть, как у нее дела продвигаются, а она глаза открыла, увидела черное лицо, испугалась и укусила его за руку. Насквозь прокусила». Я посмотрела на интерна, а у него и правда рука забинтована. И он, уже напуганный неадекватными роженицами, удивился и обрадовался, что кто-то может называть его «родненьким» и не планирует кусать до крови. А мне, честно говоря, в тот момент абсолютно все равно было, какого он пола, какой у него цвет лица, с какой он планеты. Мне было важно понимать, сколько все это еще будет длиться. И когда я услышала: «Где-то час», я очень обрадовалась и поблагодарила его. Спустя час меня погрузили на каталку и отвезли в родзал. Я говорю: «Все буду делать, что вы скажете, даже могу вам достать контрамарки на спектакли в театр Василия Ливанова – только спасите». Я задала тему, и между схватками они меня спрашивали: «А какой Ливанов в жизни?» – и я им все рассказываю, а сама в свою сторону гну: «Только дайте мне ребенка сразу к груди приложить, как родится». Они говорят: «Ладно, уговорила, дадим». Мне было тяжело, но я все время думала о ребенке – ему-то каково! Я внимательно слушала все советы акушерок, старательно все выполняла, и наконец все закончилось. Мне показали ребенка, поднесли его к лицу и говорят: «Мать, ну-ка посмотри внимательно, кто это у тебя тут? А то потом скажешь нам, что мы его подменили». Я смотрю на малыша и говорю: «О, Андрюша родился!» Это случилось приблизительно в два часа дня 6 декабря 1989 года. В то время было не принято сразу прикладывать новорожденного к груди, но я так расположила к себе этих врачей, что для меня сделали исключение. А потом забрали ребенка и повезли меня в палату. Везут на каталке, а я смотрю по сторонам. Проезжаем мимо поста, и я там вижу телефон: «Остановите, пожалуйста, и дайте мне позвонить». Набираю домашний номер и слышу голос Игоря. Он очень испугался, потому что никак не ожидал меня услышать, сообщить о рождении Андрюши ему должен был врач, никак не я. «Что случилось? Что не так?» – «Все отлично, – говорю, – у нас сын родился. Давай собирай все, что мы там наготовили, и вези в роддом, чтобы акушеров благодарить». Он приволок огромный пакет заготовленных заранее разных дефицитных вещей, там было все, что угодно, и колбаса, и хрустальная ваза – все, что мы могли тогда собрать, в то непростое время. И мы раздавали эти подарки акушеркам. Взглянув первый раз в глаза своего сына, я увидела очень спокойного внимательного человека. Он смотрел мне прямо в лицо и как будто изучал. Я пыталась приложить его к груди, но он ручками уперся в меня, отстранился, чтобы было удобнее смотреть. Остальные дети, находящиеся в палате, были заняты делом: присосались к своим мамам и сосредоточенно ели. А Андрюша на меня смотрел. И выражение лица было такое примерно: «Так вот ты какая снаружи!» Космическое было ощущение. Я не знала, что так бывает, не думала даже. На курсах рассказывали про разные моменты: как его купать, как кормить, как он будет кричать и не спать. Но что возможно и такое – не представляла. Когда Андрюша родился, по шкале Апгар ему поставили 9 баллов из 10, это очень высокая оценка, которая говорит о том, что с малышом при рождении все нормально и никаких проблем со здоровьем у него нет. А на второй день привозят ребенка, и я вижу, что его будто подменили: он очень беспокойный – кричит, ножками сучит. Начинаю выяснять у медсестры, что могло с ним случиться, и она говорит: «Может, это из-за прививки? Ему сделали прививку БЦЖ». Я говорю: «Как?! Без моего ведома, без моего согласия?» Оказалось, что так положено, на второй день всем детям делают прививку. И с этого дня у Андрюши начались проблемы с пищеварением, долго болел животик. И к тому же одна ножка и одна ручка у него немного вывернулись, как это бывает у детей с ДЦП. Накануне с ручками и ножками все было нормально, а тут явственно виден дефект. Ему поставили диагноз: правосторонний гемосиндром. Позже другие врачи мне объяснили, что серьезные осложнения с побочными эффектами дала именно вакцина. Но откуда мне, молодой мамочке, было знать, что здоровому крохе сделают на второй день от роду какую-то прививку. Когда я с Андрюшей вернулась домой, нас встретила мама Игоря, которая приехала из Киева, чтобы помочь. Спала она под батареей на матрасе. Этот матрас приехал с нами из Ростова в рыжем таком жестком чемодане, и на его крышке было написано «матрац». Я подозреваю, что достался он нам от дедушки с бабушкой. И вот этот «матрац» мы разворачивали под батареей, дверь на балкон уже было не открыть. Но получался полноценный спальный гостевой комплект. Андрюшину кроватку поставили в единственный свободный угол. Приданого у него было немного: постельное белье, одеяльце, несколько пеленок, распашонки и шапочки. Наша соседка по мхатовской даче Елена Десницкая, с которой мы подружились, пока там жили, сказала: «Не переживай, я сейчас брошу клич по театру, и мы соберем вам все необходимое». Через несколько дней привезла самодельную люльку: на раме от журнального стола была закреплена корзинка, а снизу к ней приделаны колесики. Ее можно было катать по комнате, придвигать к кровати и ставить, где угодно. В ней лежал матрасик, обшитый клеенкой, и туда же было сложено все приданое, которое ей удалось собрать: ползунки, комбинезоны, спальный мешок из искусственного меха на молнии, чтобы на улице гулять зимой. Приехала даже коляска – импортная, с прозрачными окошками. Она была красивая, но откатала уже с десяток детей, колеса держались на честном слове и все время норовили отвалиться. И все-таки это была настоящая коляска. И самое занятное – среди приданого была кофточка, которую связала Алла Покровская, мама Миши Ефремова. Когда Мишенька был совсем крошечный, он ходил в этой кофточке на пуговичках. А потом она кочевала по всему МХАТу, в ней щеголяли все театральные дети, и в конце концов она попала к нам. Никаких памперсов не было в помине, я запасла целую гору марлевых подгузников, и все это целыми днями стиралось и гладилось. Бабушка нам очень помогла в первые дни – она стирала и готовила. Но потом она уехала, и начались трудные времена. Питались мы всегда очень скромно, в том числе и во время моей беременности. Никакой еды, богатой витаминами и микроэлементами, не было и в помине. Выписавшись из роддома, я продолжала есть, что придется, что успею, не особо задумываясь о качестве еды. И у меня моментально развилась очень серьезная анемия. Если я резко вставала – кружилась голова, слабость была жуткая, и я все время хотела спать. Однажды Игорь уехал на гастроли, и на неделю приехала моя сестра Оля. Это был настоящий рай. Оля, к тому моменту уже мама двух детей, прекрасно понимала, что нужно молодой маме. Она говорила: «Я забираю ребенка гулять на улицу, у тебя есть час, ляг и спи». Я ложилась и понимала, что из-за перевозбуждения и усталости не могу уснуть. Состояние жуткое: ты смертельно устала, у тебя есть время и возможность, а заснуть ты никак не можешь. Я заплакала даже один раз – так спать хотела, но не получалось. В то время было принято приучать детей к режиму, то есть не кормить их по ночам. Но Андрюша никак не хотел отказываться от ночных кормлений – то ли молоко у меня было недостаточно жирное, то ли эта теория была в корне неверна. В результате первые два месяца его жизни для меня превратились в один нескончаемый день. И я в какой-то момент подумала, что если это и есть материнство, то я просто не выживу. Я же, как перфекционист, пыталась сделать все на сто процентов, поэтому усердствовала, кипятя бутылки, соски, гладила зачем-то пеленки с двух сторон. Стирать было сложно, потому что ванная в квартире была одна на всех, там мылись и там же стирали. Дядя Валера любил замочить свое белье в ванной и оставить его на пару дней, это все плавало, начинало скисать и вонять, и приходилось пинать дядю Валеру, чтобы он убрал наконец всю свою красоту из мест общего пользования. После его стирки купать ребенка в той ванне было особенно сложно: приходилось отдраивать сантехнику с хлоркой. Я стирала каждый день, потому что прекрасно понимала: если пеленки не высохнут, мне завтра не во что будет перепеленать Андрюшу. И вечером, когда все засыпали, я наливала полную ванную воды, туда терла на терке детское мыло, размешивала, замачивала и стирала. Если я резко наклонялась над ванной – у меня начинала кружиться голова, перед глазами плыли зеленые круги, и я теряла сознание. Поэтому было найдено оптимальное решение: присесть на корточки, положить руки на край ванной и в таком положении зафиксироваться. Так я хотя бы была уверена в том, что не свалюсь без сознания в ванную, полную воды. Трудно было еще и потому, что я никак не понимала, что надо делать с ребенком. На курсах нам рассказывали, как носить детей и как их рожать, а что с ними будет потом – никто не говорил. Мануал – инструкция – к ребенку не прилагался. На третий день после того, как мы приехали домой, я вызвала педиатра, чтобы показать ребенка и расспросить его, что с ним делать. Пришел молодой врач. Я спрашиваю: «Сколько ребенок должен съедать?» Он достал книжку и говорит: «Сейчас посмотрим». Я говорю: «В книжке-то я и сама могу посмотреть. Все понятно с вами. У вас у самого детки-то есть?» – «Слава богу, нет», – ответил этот мальчик. Потом медсестра мне рассказала, что парень не собирался вообще-то в медицину идти, но его папа в поликлинике работал лором, и сына в педиатры пристроил. Так что врач тот мне мало помог. Андрюшка начинал плакать, меня спрашивали: «А что он хочет?» – и я нервничала, потому что не знала ответа на этот вопрос. Вечерами ровно в шесть часов он начинал кричать, потому что у него болел животик, – врачи установили, что после той злополучной прививки пострадала поджелудочная железа, основной удар туда пришелся. Что мы только ни делали, какие только лекарства ему ни давали – помогало одно: положить ребенка животиком на живот и так лежать. Игорь как-то умудрялся засыпать, когда Андрюшка лежал на нем животом и орал прямо ему в лицо. Это только папы, наверное, так могут. Однажды, решив хоть немного облегчить себе жизнь, я решила не ходить на улицу с коляской, тем более что там все равно была непролазная грязь, и вывезла коляску с Андрюшей на балкончик, чтобы он там поспал. Сама побежала на кухню – надо было успеть приготовить еду. Кухня в другом конце квартиры, балкон закрыт, я не слышу, что там происходит. Через какое-то время слышу настойчивый звонок в дверь. Открываю – бабушки-соседки. «Ваш ребенок орет так, что мы уже милицию вызывать собираемся». Я бегом на балкон, и действительно, Андрюша там надрывается. Я его взяла на руки, и он тут же успокоился, а меня еще долгое время мучило невероятное чувство вины за то, что я его оставила спать на балконе одного. С чувством вины приходилось сталкиваться еще не раз. Однажды я положила Андрюшу в центр нашего большого двуспального дивана, а сама на минуту отошла. Андрюша лежал на животике, диван огромный, я думала: «Что может случиться? Он же маленький, полтора месяца всего, даже вертеться толком не умеет, не то, что ползать». Через секунду буквально слышу стук и дикий крик. Что произошло – я так и не поняла. Наверное, он попытался приподняться на ручках, одна ручонка не выдержала, подогнулась, и он скатился с этого дивана на пол. Я кинулась его поднимать, и мне показалось, что нос у него немного приплюснутый. Крови не было, никаких признаков повреждений тоже. Но я жутко испугалась и кинулась звонить в «Скорую». «Сколько лет ребенку?» – спрашивают меня. «Полтора» – «Года?» – «Нет, месяца». – «Мама, вы что? Не может быть! В полтора месяца дети с дивана не падают». Но все-таки приехали. Андрюха к тому времени уже поел и спит себе. «Ну показывайте вашего красавца, что с ним?» – говорят врачи. «Ну вот же, у него, наверное, сотрясение, может, сломан нос, или рука, вот, смотрите, складочки на ней не так расположены!! Смотрите внимательнее», – волнуюсь я. Врач распеленала его, на стол положила, за пальчики дергает, он хохочет. «Мама, – говорит, – не волнуйтесь, все у него прекрасно. Хотя, конечно, я несколько удивлена, что он у вас в полтора месяца с дивана сигает. Всякое видела, но такое в первый раз». Всё обошлось, но я долго потом себя корила – что ж я за мать такая, не могу за дитем уследить. Вскоре я вовсе перестала отличать один день от другого. Я вдруг поняла, почему Мадонны на полотнах великих художников всегда получаются такими возвышенными и неземными. Да они просто не спят по несколько месяцев, поэтому находятся на энергосберегающем режиме. «Что воля, что неволя – все одно». Такое состояние у меня длилось довольно долго. Молодым мамам жилось тогда очень непросто. Никакой доступной среды не было и в помине. На руках я Андрюшку уже не могла долго держать, он был тяжелым, а въехать в магазин с коляской не представлялось возможным, везде было тесно, пороги, ступеньки – условий никаких. Магазины тогда не в каждом доме были, и в каждом из них продавался свой вид товара – в одном хлеб, в другом молоко, супермаркеты были редкостью. К тому же пока упакуешь ребенка, пока доедешь до магазина – он уже намочил пеленки и вопит. А еду добывать как-то надо – Игорь тоже был занят с утра до ночи. И вот я пробиваюсь к прилавку с коляской и орущим в ней младенцем, люди смотрят на него и осуждают меня, что же вы, мол, мамаша, ребенок-то у вас вопит, нехорошо. Улицы убирались плохо, по мокрому снегу коляска ехать отказывалась, и однажды у нее все-таки отвалилось колесо, прямо посреди улицы. Я уже прикидывала, как сейчас брошу эту сломанную коляску и понесу Андрюху дальше на руках, но, слава богу, помог мужчина, который неподалеку чинил свою машину и заодно приладил мне колесо. Когда Андрюше было два месяца, молоко у меня практически исчезло. И это было неудивительно – мы питались гречневой кашей, картошкой и свеклой в основном. Игорь в театре зарабатывал приблизительно сто долларов в месяц (если пересчитать по курсу в рублях). Из этой суммы надо было выделить деньги на оплату квартиры, на еду и на проезд в метро. Помню, как моя подруга Ира Газманова, мама Родиона Газманова, однажды спросила меня: «Ирочка, а где ты обычно пьешь кофе, в “Национале” или в “Балчуге?”» Я говорю: «Если есть деньги на самый дешевый растворимый кофе в жестяной банке, то я его пью дома». Ира удивилась. Она с подругами любила пить кофе в ресторане гостиницы «Балчуг». Для нас тогда это было бы непомерной роскошью. Слова «такси» и «ресторан» практически отсутствовали в нашем лексиконе. Однажды моя подруга актриса Лена Кондратова, которая в этот период взяла надо мной шефство и консультировала меня по всем детским вопросам, позвонила и говорит: «Во МХАТе раздавали гуманитарную помощь, и в том числе там были банки с детским питанием. Могу вам отдать». И это был ценный подарок. На фоне полнейшего дефицита банка иностранного детского питания произвела большое впечатление. Банка такая красивая была, бело-голубо-розовая, хотелось поставить на видное место и никогда не выбрасывать. Мы кормили Андрюшу из бутылочки этим питанием. И вот однажды Игорь сказал: «Давай ты поспишь, а я его покормлю». Я с радостью согласилась. Приготовила бутылочку с молоком, рассказала ему, как ее греть, а потом рукой махнула: «Вообще можешь не греть, просто дай ему бутылку, как только он начнет кряхтеть». Поставила все рядом с ним – и корзинку, и бутылку. Легла спать. Слышу сквозь сон – ребенок кряхтит. Думаю: «Ха, можно же не просыпаться, все же хорошо, Игорь сейчас проснется и покормит». И опять проваливаюсь в сон. Через некоторое время слышу кряхтение уже более разнообразное по интонации, более решительное. Потом Андрюша стал уже просто кричать криком, это было невероятно громко. Игорь продолжал спать. Я твердо решила ничего не делать. Если обещал – пусть помогает. Тихонечко толкнула его, он вздрогнул: «А? Что?» Я говорю – тут ребёнок твой в лицо тебе кричит, ты его обещал покормить. Он проснулся вроде, взял бутылку – минуты через полторы опять ор. «Что ж такое?!» – думаю. Открываю глаза и вижу: Игорь спит, рука с бутылкой свисает вовнутрь этой люльки, но так, что ребенок не может соску схватить, пытается изо всех сил, но не достает. И он гневно орет. В общем, больше я с ночным кормлением не экспериментировала, кормила сама. Игоря тоже было жалко, он работал с утра до ночи, сильно уставал, не всегда успевал поесть. В 90-е годы всем жилось несладко, в стране все менялось непонятно в какую сторону, процветал бандитизм, было время крестных отцов, и бесконечные группировки – солнцевские, таганские, люберецкие – выясняли между собой отношения. Людей на улицах убивали. В магазинах появились так называемые талоны. Надо было пойти в ЖЭК, получить, скажем, талон на «масло животное» и по нему купить пачку сливочного масла. Без талона масло вам бы не продали. Также давали талоны на табачные изделия и алкоголь, и я менялась с дядей Валерой. Для него, понятное дело, вопросы добычи алкоголя были гораздо актуальнее, поэтому он мне отдавал талоны на масло, а я ему талоны на сигареты и водку. Еще были талоны на приобретение каких-то вещей, можно было на выбор купить чашку с блюдцем или какие-то китайские вязаные перчатки. Смотря что тебе было нужнее. Я выбрала перчатки – вязаные, желтенькие – и очень их берегла. Странная жизнь была, конечно. Тяжелая. И многие мои коллеги рассказывали, как непросто было выживать. Александр Домогаров вспоминал, что они с женой как-то разорились на какую-то крупную покупку, и потом на неделю растягивали одну-единственную пачку макарон. Стали появляться стихийные рынки или, как их тогда называли, «толкучки». И там продавались весьма странные вещи сомнительного качества, которые мы считали модными – вареные джинсы непонятного производства или майки, на которые горячим утюгом клеили резиновые аппликации. Поскольку все это делалось какими-то подпольными артелями, качество было соответствующее. Я пыталась сама красить футболки – покупала в хозяйственном магазине краску, завязывала узлами белую футболку и варила в этой краске, потом сушила, развязывала и в результате получались такие красивые психоделические разводы. А один раз я так решила покрасить колготки. Варила их, варила, достала, высушила – красивые, розово-бордовые. А когда начала их надевать – колготки расползлись прямо у меня в руках. Как говорится, «выкрасил и выбросил». Люди крутились, как могли. Один знакомый, кандидат медицинских наук, лишился работы и зарабатывал деньги, продавая в подземном переходе метро щипцы для завивки волос, которые он где-то раздобыл. Другой добыл вагон сахара и продал его чуть дороже. Все зарабатывали, как могли. Даже я, человек максимально далекий от какой-либо коммерции, пошла торговать. В то время у нас в Москве появилось несколько американских косметических фирм, и я пошла в одну из них дистрибьютором. Мне показалось, что у меня может получиться. Люди же во все времена за собой следят, а значит, будут вкладывать средства в косметику. Ну и потом, это про красоту, а не про какие-то там вагоны с сахаром, значит, должно быть интересно. Я выкупила на свои деньги базовый набор этой косметики и пыталась всячески его продавать. Собирала у себя дома людей, приходили какие-то подружки, с радостью все эти тестеры на себя намазывали, красились, я тратила на них по два-три часа, а заканчивалось все тем, что кто-нибудь покупал карандаш или помаду. В результате мне с трудом удалось вернуть вложенные деньги. Я еще тот бизнесмен. Но этому опыту я очень благодарна, потому что меня в той фирме научили базовым приемам ухода за собой. Меня же никто никогда этому не учил. Бабушка считала, что умыться с утра мыльцем – уже хорошо, а остальное – баловство. А тут консультанты объяснили, что существует трехэтапный уход, он достаточно простой, но эффективный: очищение, тонизирование, увлажнение. Еще я в общих чертах освоила классический макияж и с тех пор могла сама накраситься и неплохо выглядеть на мероприятиях. Домашнее хозяйство тогда отнимало огромное количество времени и сил. Надо было постоянно что-то гладить. Это сейчас можно купить одежду из такой ткани, которую достаточно повесить на вешалку, и она, высохнув, не потребует глажения. Тогда такой одежды не было. Одежда из кримплена не в счет. Я гладила и постельное белье, и салфетки, и скатерти. Когда приходили гости, я обязательно накрывала стол бабушкиной скатертью ручной работы, белой с вставками из полупрозрачного кружева. Можно себе представить, во что эта скатерть превращалась после приема гостей. Я ее стирала, выводила пятна, вываривала, крахмалила, гладила. При этом чувствовала я себя по-прежнему не очень здорово, силы никак не возвращались. Вскоре мы заработали денег на простенькую пластмассовую стиральную машинку – большой квадратный тазик такой с крышкой и пропеллером внутри, которая ставилась над ванной на деревянный помостик. Я ее обожала, потому что она существенно облегчила мне жизнь. Игорь работал в театре и подработать толком нигде не мог, поскольку у них там была жесткая дисциплина. Иногда удавалось что-то заработать «на стороне». Но редко. Директором театра «Детектив» стал человек, который никогда не имел к театру никакого отношения, он всю жизнь на производствах проработал. И никак не мог понять, почему это артисты приходят в театр так поздно – они же зарплату получают, пусть работают, как все, начиная с 9 утра. А артисты, в свою очередь, не понимали, зачем приходить в такую рань, если репетиции обычно начинаются часов в 11, – артист, играющий вечером спектакль, занят до 11 вечера и по всем законодательствам, его рабочий день должен начинаться позже. А бывает так, что у человека в этот день вообще нет ни репетиций, ни спектакля. Но директор обязал приходить – и бедные артисты являлись на работу к 9 и потом слонялись неприкаянно по ДК. Деваться было некуда, время такое, не покапризничаешь особо. А потом Василий Борисович Ливанов придумал вдруг бороться с курением. Пригрозил всем, кто будет курить, вычитать рубль из зарплаты. Артисты убегали во дворы, прятались там, курили – а куда деваться? Если ты куришь, тебе же надо где-то это делать. А однажды кто-то вошел в кабинет к самому Ливанову и увидел, как тот дымит в форточку, притом что вообще-то Василий Борисович, как думали многие, сам не курил. На этом борьба с сигаретами окончилась. Игорь дома бывал нечасто, но, к его чести, надо сказать, что время на ребенка он как-то выкраивал. Когда Андрюхе назначили курс массажа, чтобы справиться с его гемосиндромом, ходил с нами в поликлинику. Массаж был ребенку необходим – надо было сделать так, чтобы те мышцы, которые скрутило, как-то размялись и пришли в форму. В поликлинике сделали только 10 сеансов массажа и сказали: «Приходите в следующий раз через полгода, мест нет». Мы с Игорем, насмотревшись, стали делать массаж сами и в результате победили этот диагноз, ручки-ножки у него полностью выровнялись. Но проблемы с поджелудочной железой остались, и это было уже навсегда. Я тщательно подбирала ему диету и, когда он стал уже взрослым, внимательно следила за тем, что он ел. Не сказать, что он был очень сильно обделен, я исключила только откровенно вредные вещи вроде сладкой газировки, жирной и острой пищи и походов в «Макдоналдс». Вымотаны мы были оба невероятно. Я как бледная тень ходила и иногда даже забывала, поела я сегодня или не поела. С готовкой были большие проблемы. На нашей маленькой коммунальной кухне, где стояли три стола и плита, совершенно не было места для Андрюши. Оставлять его на балконе я боялась, одного в комнате тоже не хотела бросать надолго. А в кухне его можно было только на подоконник положить. Я старалась не носить ребенка в места общего пользования. Дело в том, что наш сосед, милейший алкоголик дядя Валера, страдал открытой формой туберкулеза. Вы понимаете, в какой ужас пришла я, узнав об этом? По закону, людям с таким диагнозом должны были давать отдельное жилье немедленно, – болезнь очень заразная и опасная для окружающих. Но инстанции никак не реагировали, и мы продолжали жить бок о бок с этой бомбой замедленного действия. К тому же ни дядя Валера, ни вторая наша соседка не заморачивались проблемами уборки общих помещений. Я иногда, выходя в коридор, приходила в ужас: под ногами хрустел песок. Толком вымыть пол в коридоре не представлялось возможным – паркет был старый, деревяшки вздымались, их легко можно было вынуть и положить обратно, песок забивался в щели между паркетинами. Я, конечно, пыталась его как-то приводить в порядок, но поскольку интересовало это только меня, получалось плохо. В общем, с бытом была беда. Однажды, помню, в гости приехал Аристарх. И привез «заказ». Была тогда такая форма распределения дефицитных продуктов: по месту работы человеку за небольшую сумму выдавался пакет, в котором были сплошные деликатесы – банка консервов, например печень трески, колбаса, апельсины. Подозреваю, были люди, у которых такие заказы случались каждый день, и была в них не печень трески, а кое-что покруче. Но артистам такое счастье выпадало редко. И вот Аристарх приезжает в гости с этим заказом и выдает нам из него несколько апельсинов. Это был настоящий подарок. Но еще больше меня впечатлил приезд Василия Борисовича. Он взглянул на Андрюшу, гордо произнес: «Наша порода!» (хотя по крови никакого отношения к нему не имел) и выдал Игорю конверт. Я уже тогда знала, что Игорь помогал ему ставить спектакль в его театре. Прекрасный детский спектакль под названием «Иоахим Лис – детектив с дипломом», детектив и мюзикл в одном флаконе, там играли Валентин Смирнитский и мой хороший друг Владимир Стуканов. Жена Василия Борисовича – потрясающий театральный художник по костюмам – сделала шикарные костюмы. Получилось очень зрелищно, на том моменте, где главный герой переодевается в привидение, дети визжали от восторга. Проблема была только одна – Василий Борисович никак не мог поставить его сам, он служил в театре всего четыре месяца, а дальше занимался кинокарьерой и в театральных постановках не разбирался совсем. Игорь практически самостоятельно все поставил. И вот однажды Василий Борисович лично приехал к Игорю домой, чтобы поблагодарить за сделанную работу и вручить конверт. Понятное дело, что в процессе постановки мой муж пропадал в театре постоянно. Мало того, у него была еще и главная роль там, невероятно сложная, очень подвижная: танцы, песни, быстрые переодевания. На нем держался спектакль, и выматывался он невероятно. Но и я уже была никакая, и однажды Игорь пригласил меня посмотреть на его работу и заодно хоть немного отдохнуть. «Знаешь, у меня есть знакомая, она хорошо с детьми ладит. Давай ее позовем к нам и попросим посидеть с Андрюшкой, а ты приедешь посмотреть спектакль». Она пришла, я начала суетиться, волноваться, показывать, где у нас пеленки лежат, рассказывать что-то про то, как надо с Андрюшей обращаться. Она меня быстро успокоила: «Идите, ради бога, я справлюсь со всем сама». И вот я сижу в зрительном зале, а ощущение у меня такое, будто я вышла в открытый космос. Илон Маск просто-таки отдыхает. Полчаса до спектакля. 15 минут. Я не выдерживаю, бегу за кулисы звонить домой, как они там без меня. Думаю: «Вот опять я плохая мама, оставила ребенка, он сейчас расплачется, а она не будет знать, что с ним делать». Но мне сообщили, что дома все в порядке. Я успокоилась, уселась в кресло. Смотрю спектакль, и у меня в мозгу две параллельные вселенные: в одной мой муж на сцене, а в другой – плачет мой сын и без меня скучает. Но я взяла себя в руки и досидела спектакль до конца. Потом поняла, что такие короткие отлучки-встряски здорово спасают, отвлекают, дают возможность прийти в себя и ставят голову на место. Потом всем знакомым молодым мамам советовала находить в себе силы и отрываться от дома и детей, хоть иногда выходить в свет в одиночку. Оставить на хозяйстве бабушку или няню и спасать себя. Потому что потом вы домой в другом совершенно состоянии возвращаетесь, перезаряженными морально. Весной мы опять оказались на мхатовской даче. Там не было горячей воды и приходилось снова греть воду и стирать в тазике, но я готова была мириться с чем угодно, лишь бы у ребенка был свежий воздух и не было рядом соседа-туберкулезника. К тому же Андрюшина бабушка помогала мне готовить и стирать. Андрюшку выносили во двор в манеже, тоже доставшемся нам от кого-то по наследству, и он сидел на солнышке под деревьями, играл, а я в это время могла отдохнуть и что-то даже почитать. Это была совсем другая жизнь. А потом мне поступило интересное предложение. Одна моя ростовская знакомая, Людмила Уланова, которая уехала из Ростова раньше нас и была помощником режиссера в Театре Табакова, сказала, что Олег Павлович ищет актрису на временную работу: одна из его актрис оказалась в больнице, ей предстояла операция и долгая реабилитация. «Не хочешь попробовать?» – говорит она мне. Так я попала в «Табакерку» времен ее расцвета и четыре месяца играла в культовом спектакле «Обыкновенная история». Я не очень понимала, как в театре все устроено, не знала про штатное расписание, оклады и репертуар на следующий год, где все уже распределено и расписано. И наивно полагала, что если буду на сцене выкладываться на все сто, то он увидит, какая я, и оставит меня у себя. И я очень старалась. Но Олег Павлович очень мягко и разумно мне все объяснил, расставаясь со мной: «Ты девочка талантливая, у тебя все получится. Но в театре я тебя оставить не могу. У меня на каждую роль по одной актрисе, эту играет Марина Зудина, эту – Дуся Германова. Мне надо своих артистов кормить, поэтому я не могу взять еще одну актрису. Но у тебя все будет хорошо». И с этим напутствием я вышла в жизнь. И первая профессиональная запись в моей трудовой книжке – Театр Табакова. После работы у Табакова я много пробовалась в различные кинопроекты, но с кино в те годы дело обстояло печально, и я начала смотреть в сторону более стабильного заработка. В то время у нас начали появляться первые модельные агентства, и я устроилась в одно из них. Начала ходить на кастинги. Правда, тогда такого слова не существовало, мы просто приходили, и нас отсматривали для той или иной коллекции, куда-то брали, куда-то нет. Я ходила по подиуму за какие-то копейки, но все-таки это были деньги. А потом в наше агентство поступила заявка – найти девочек для игры в массовке фильма, главную роль в котором играла Ольга Дроздова, ныне супруга Дмитрия Певцова. Фильм назывался «Ваш выход, девочки», и речь в нем шла о жизни манекенщиц. Тогда слово «топ-модель» только входило в наш язык, и всем очень интересно было узнать про профессиональную и личную жизнь представительниц этой загадочной профессии. Мы должны были оттенять героиню: ходить по подиуму, сидеть в гримерках. Когда я сказала помощнику режиссера, что я дипломированная актриса, он очень обрадовался. Давай, говорит, мы тебе слова какие-нибудь дадим. Я, конечно, согласилась. Наступил день съемки. Но, как назло, Игорь оказался чем-то срочно занят, и я не нашла никого, кто бы мог посидеть с Андрюхой. Ему не было еще года тогда. И я поняла, что его надо брать на съемку, никаких других вариантов у меня нет. И я впервые за долгое время вызываю такси (незнакомое для меня слово в те времена). Беру большую сумку с марлевыми подгузниками и какими-то вещами, Андрюшину еду, мешок его спальный, приезжаю на площадку. Там все, конечно, умиляются, тетешкаются с ним. Начались съемки. Я попросила устроить Андрюшу в костюмерной, предварительно его накормила и переодела. Помощница художника по костюмам говорит: «Не волнуйся, иди снимайся, я с ним посижу тут». Я заверила ее, что он будет спать как минимум час, и побежала сниматься. Через какое-то время прибегает эта помощница, глаза квадратные: «Ирина, идемте скорее». Я бегу в костюмерную и слышу, как орет мой ребенок. Оказывается, туда пришла художница по костюмам, включила свет, увидела спящего малыша и устроила дикий крик: «Что такое?! Вы что тут устроили?! Тут костюмы!» Я до сих пор не понимаю, как может навредить костюмам девятимесячный малыш, упакованный в спальный мешок и спокойно спящий на стульях в углу. Но делать нечего, пришлось забрать его оттуда, принести прямо на площадку, кто-то из девочек его взял на руки, и вот таким образом Андрей первый раз оказался на съемках, а я смогла закончить работу и получить свою зарплату. Потом я еще раз снималась в роли модели в фильме «Шоубой». Кастинг был грандиозный, нагнали сотни моделей, выбрали трех, в их числе была и я. Декорации, в которых мы снимались, были покрашены какой-то очень ядреной черной краской. А нас попросили сняться босиком. И краска впиталась во все, что только можно, у меня вся одежда была в таком виде, как будто я шахтер и вышла только что из забоя. А подошвы ног я долго не могла отмыть, в ванную лилась непрерывно черная вода, пачкавшая и ванну, и все вокруг. Такой вот у нас «легкий и незатейливый» актерский труд. Следующий фильм, в котором я играла, назывался «Путана». Я прекрасно знала, кто такие путаны, поскольку собиралась играть в спектакле «Интердевочка». На пробы я пришла в боевом настроении, сразу с порога сообщила режиссеру: «Значит, так, я пить, курить и материться в картине не буду. Раздеваться тоже!» Режиссёр улыбнулся и спокойно так говорит: «Вашей героине вообще-то и не надо». Странная, думаю, путана, которая не пьет и не курит. Ну ладно, думаю, пообщаемся. Позже режиссер говорит: «Вы нам подходите на главную роль, съемки в Одессе, готовьтесь». И я стала готовиться. Было лето, бабушка с дедушкой приехали из Киева и жили на мхатовской даче в Серебряном Бору. Я договорилась с ними, чтобы они посидели с Андрюшей, пока я буду зарабатывать деньги, в том числе и на оплату дачи. Мне было обещано, что снимем мы все быстро. Тогда были такие времена, что никто особо не задумывался о каком-то там трудовом законодательстве и продолжительности рабочего дня, все экономили деньги, снимать надо было очень быстро, и сценарный план был расписан плотно. Все, что можно, снимали либо с искусственным светом в квартире, либо подсвечивали улицы по вечерам, если естественного света не хватало. Так что за две недели мы должны были уложиться и отснять мою роль. Но эти две недели предстояло работать очень напряженно. Собиралась я в поездку тщательно. Взяла все лучшее – я же актриса и еду на съемку. Позаимствовала у подруги чемодан (не ехать же в люди с тем самым чемоданом с надписью «Матрац»), затолкала туда все свои вещи, вызвала такси. И только мы выехали в аэропорт, как на город обрушился такой ливень, какого в Москве не было, по-моему, никогда. Машины плавали по улицам с залитыми моторами. Водитель, как мог, пытался найти объездные пути, чтобы не попасть ни в пробки, ни в низины, где машина просто тонула, но в какой-то момент все-таки заглох под одним из мостов. Под капот попала вода и залило свечи. Стало очевидно, что в аэропорт я опаздываю. Я выскочила из его машины, задрав юбку и сняв обувь, как-то добрела через потоки воды с этим своим чемоданом до обочины, с трудом поймала другую машину, приехала в аэропорт. Чуда не случилось, самолет мой улетел. Это был мой первый самостоятельный перелет на самолете. Я вообще не имела понятия, что надо делать, как покупать билет, куда идти. В полном отчаянии была. Мобильных телефонов ещё и в помине нет, позвонить я никому не могу, знаю только, что меня там, в Одессе, должен встретить водитель, с которым нет никакой связи. И в этот момент очень удачно включилась моя ростовская генетическая Лыхобаба, я отправилась прямиком к директору аэропорта, ворвалась в кабинет, растолкала людей, которые там стояли и чего-то от него все хором хотели. У кого-то рейсы отменены, у кого-то еще какая-то беда. Я размахиваю бумажкой, в которой сказано, что я приглашена на съемки и говорю: «Значит, так!» Он смотрит на меня совершенно ошалевший. «Я опоздала на свой рейс по погодным условиям! Если вы меня не посадите на самолет – будете платить неустойку за сорванный съемочный день, потому что я актриса». Директор аэропорта на мне сфокусировался, остальные замолчали, и все повернулись ко мне. «Что вы от меня хотите?» – спросил этот усталый задерганный человек. «Посадите меня на любой ближайший рейс в Одессу!» – «Да ради бога, посажу, не вопрос, у нас самолеты в Одессу часто летают. Будете лететь на месте стюардессы». Я говорю: «Я даже стоя могу полететь, как в автобусе, это меня как раз не волнует». Сажусь в самолет, прилетаю – нет водителя, уехал, естественно, меня не дождавшись. Беру такси и говорю: «Мне на Одесскую киностудию». Потому что единственное, что я знала – гостиница рядом с киностудией. А потом зачем-то прибавляю: «Я первый раз здесь у вас и понятия не имею, где это». У водителя загорелись глаза, он почуял легкую наживу, сначала поломался для порядка, объясняя, что это очень далеко от аэропорта, а потом посадил в машину и начал катать по городу кругами, заломив в итоге какую-то несусветную сумму. Потом выяснилось, что гостиница совсем рядом с аэропортом, но тогда я этого не знала и к тому же уже мало что соображала, безропотно отдала ему деньги. Вошла в гостиницу, таща на себе чемодан, взяла ключи от своего номера, уверенная, что буду жить там одна. Вхожу в комнату и вижу девушку и молодого человека. Они явно что-то празднуют: вино на столе, накурено так, что топор можно вешать. Я сразу с порога им говорю строгим голосом: «Так, во-первых, я не курю, а во-вторых, хочу спать, и поэтому все лишние покиньте помещение немедленно». Они оба замолчали, распахнули окна, и на их лицах было написано: «Ну все, хана, теперь работай с ней». Потом мы с этой девушкой – Катей Кмит – очень подружились. На следующий день меня ждал сюрприз – оказалось, что главную роль в этом фильме отдали другой девушке – жене Владимира Машкова Елене Шевченко. Я удивилась, конечно. Но, к счастью, меня в картине оставили, и я играла подругу главной героини. А парень, которого я выставила из номера, тоже снимался вместе с нами. Играл гея. А это по тем временам был отдельный экспириенс. На третий день съемок мы окончательно убедились в том, что режиссер ничего не смыслит в кино, ни одного фильма в своей жизни не снял, и вообще он бывший комсомольский работник, который нашел где-то денег и решил войти таким образом в историю. Он ходил по площадке, ничего вообще не понимал, таращился на все: «О, это камера, да? Артисты, да?» Путал термины «крупный план» и «общий». Артистов, кстати, он набирал из соображений внешности, а не профессионализма, и его не смущало, что некоторые из тех, кто оказался на площадке, вообще не понимают, что там нужно делать. Мы сначала напряглись, а потом поняли, что вариант у нас один – вместе спасать ситуацию. Мы, артисты, придумывали перед съемочным днем все сцены, а потом звали его и рассказывали, как все это будет сниматься, что мы тут планируем, что доносят наши герои и так далее. Оператор, который оказался нормальным парнем, тоже включился в процесс. Поскольку я проходила пробы на одну роль, а в итоге получила другую, мне пришлось смириться с тем, что моя героиня курит. С сигаретами на съемках сложно. Снимаются несколько дублей, и сигарета в кадре должна быть одной длины. Поэтому бедная Катя Кмит прикуривала мне сигарету, докуривала до нужной длины и отдавала мне, чтобы я ее держала, вроде как курю. В итоге я не затянулась ни разу, а моя подруга накурилась так, что чуть сознание уже не теряла. Потому что за свою героиню ей тоже приходилось дымить. Но кое-как мы этот фильм общими усилиями досняли, и я даже получила деньги. Я понимала, что их надо привезти домой, потому что предстояло не только квартплату выделить из них, но и дачу оплатить – жили мы на мхатовской даче, естественно, не бесплатно. И вот я держу гонорар в кулачке и умом понимаю, что тратить нельзя ни копейки, но так хочется! Занесло меня в торговые ряды, где торговали какими-то турецкими шмотками и изделиями местных артелей. И я купила себе совершенно дурацкие шорты длиной до колена из какой-то парусины, разрисованные адским принтом: сверху синее, типа небо, внизу желтое – типа пляж – и на этом желтом изображены солнечные зонты, на которых красовалась надпись кока-кола. Я их надела, и мне показалось, что я в тренде. И шлепанцы еще купила – темная подошва, к которой прикреплялись ядовито-неоновые резинки. Я была абсолютно счастлива. Все это стоило копейки, а у меня было ощущение, что я модная. Я впервые за долгое время смогла себе что-то купить. А оставшихся денег хватило на оплату трех месяцев дачи и покупку продуктов. Андрюша, кстати, тоже начал в то время зарабатывать деньги. Когда ему исполнилось полтора года, он впервые снялся в рекламе. Речь там шла о какой-то частной клинике, где лечили бесплодие. И люди в белых халатах рассказывали, как у них хорошо, а в конце появлялся улыбающийся карапуз. Это и был мой Андрюша. Сам по себе на руках у чужого дяди он улыбаться не хотел, поэтому режиссер сказал мне: «Вы возьмите его на руки, повернитесь спиной, мы возьмем крупный план и будем его развлекать». В кадре он пробыл в общей сложности буквально 15 секунд, но ему заплатили гонорар. И я потом ему рассказывала, что первую зарплату он получил в полтора года. Смешную, конечно, но это уже не имело значения. Вторая реклама случилась в Андрюшиной жизни, когда ему исполнилось два. Он рекламировал какую-то шоколадку. Надо было откусывать от батончика и делать такое выражение лица, как будто ему очень нравится. А у него в этот день поднялась температура. Я сразу не заметила, думала, он вялый из-за того, что жарко, или потому что обстановка непривычная. В общем, Андрей один раз попробовал этот сникерс, второй. И не просто попробовал, а хороший такой кусок куснул и съел. А когда его попросили сделать третий дубль, говорит: «Не хочу больше». Я говорю – ребят, я постараюсь договориться с парнем, чтоб был третий дубль, но больше трех мы точно от него не добьёмся, это маленький ребенок, и он уже объелся сладкого. Подхожу к нему и говорю: «Андрюш, вот те, предыдущие, сникерсы были обычные, а этот другой. Даже если ты его откусишь совсем чуть-чуть, начнется волшебство». А сама трогаю его лоб и понимаю, что он горячий. Говорю съемочной группе: «Баста, этот дубль будет последним». И все начали скакать вокруг него, Андрюша улыбнулся, и все было снято. Я ему потом говорю: «Какой же ты герой! Ты с температурой снимаешься, как настоящие артисты». На следующий день Андрюшка уже был в полном порядке, болезнь как рукой сняло. Мы добавили денег к его гонорару и купили маленькой снегокат. А еще несколько лет спустя мой сын снялся в рекламе с самим Вячеславом Тихоновым. Это был очень красивый социальный ролик, за кадром звучали стихи, а в кадре были разные сцены. Снималось все в очень дорогом магазине детской мебели, там были кроватки в виде кораблей и машинок. Мы ходили, удивленно крутили головами – для нас это была невероятная, непозволительная роскошь. Я думала: «Боже, как бы я хотела ребенку такую спальню!» Много лет прошло, прежде чем я смогла ему такую спальню купить. Сняли все очень красиво. Вячеслав Васильевич (играющий писателя) сидел за столом, а Андрюша (играющий его внука) у него в ногах на маленьком стульчике. Окно раскрыто, легкие занавески развеваются, бумаги со стола разлетаются, и мальчик собирает их и приносит дедушке. Когда Андрюшу представили Тихонову, я ему говорю: «Посмотри на этого дядю. Твоя прабабушка, которую ты никогда не видел, очень любила этого артиста». А сама смотрела на этого уже взрослого, но по-прежнему очень красивого мужчину с благородной сединой и не могла поверить в то, что это реально – мой сын действительно снимается с тем Штирлицем, на которого когда-то буквально молилась моя бабушка. Глава 14. Карьера модели Лето мы обычно проводили на даче в Серебряном Бору, с бабушкой, дедушкой и кузиной Ниной – так мы звали дочку Аристарха и его жены Ларисы. На даче жило несколько семей, но поскольку входы в дом у нас были разные, мы могли не пересекаться. Условия там не шли ни в какое сравнение с комнатой в коммуналке – на даче был свежий воздух и свои люди. Мы все собирались за завтраком на кухне, готовили, ели, слушали радио. И там же, в Серебряном Бору, мы познакомились с семьей Газмановых. Недалеко от нашей дачи было небольшое, но очень красивое озеро под названием Бездонное. Мы с Андрюшкой ходили туда гулять, а однажды я взяла в прокат простенький катамаран, и мы отправились на водную прогулку. И вот плывем мы себе, лопасти крутятся, солнышко светит. И вдруг я замечаю, что неподалеку плавают мальчишки и один из них явно очень устал. Плывет кролем, но головой вертит как-то странно – видно, что он уже на пределе своих возможностей. Мы подплыли к нему, я аккуратно выдернула мальчика из воды и вытащила на поплавок нашего катамарана. Он отдышался немного и смотрит на меня. «А я вас откуда-то знаю», – говорит. Я говорю: «И я тебя знаю. Ты, случайно, не Родион Газманов?» А его тогда сложно было не узнать. Мальчик, который пел про собаку Люси, был известен на всю страну. «Да, – говорит, – это я и есть». Так и познакомились. Родион тут же сообщил нам с Андрюшей, что приехал он сюда на велосипеде, что у него есть немецкая овчарка, а папа ему дает пострелять из воздушного ружья. Андрюша смотрел на него во все глаза. Этот мальчик мгновенно стал его кумиром. Еще бы, у него и собака, и ружье, и велосипед. И неважно, что он был старше Андрея, мой сын привык общаться со взрослыми, он рос среди взрослых людей. Я с самого Андрюшиного детства не переставала удивляться тому, как он умел внимательно слушать и задавать совсем не детские вопросы. Казалось бы, мальчики в пять-шесть лет только и делают, что носятся сломя голову, рвут штаны и сбивают коленки. За Андреем такого не наблюдалось. Сорванцом он никогда не был, он любил общаться с людьми, причем по-взрослому. Помню, ко мне однажды на дом пришла барышня делать маникюр (моя профессия все-таки обязывала иногда приводить себя в товарный вид, а на дому делать маникюр всегда было выгоднее). Маникюрша привела своего ребенка, одногодку Андрюши, ей не с кем было его оставить. Мы расположились на кухне, а мальчикам я предложила поиграть в комнате. Через какое-то время я услышала крик. Вошла в комнату и увидела, что Андрей стоит, во все глаза смотрит на мальчика, который прижимает изо всех сил к себе машинку и кричит: «Не отдам!» А никто у него эту машинку и не отбирает. Андрей говорит: «Играй, пожалуйста, кто же тебе не дает?» А через некоторое время подходит ко мне и тихо спрашивает: «Мам, а когда этот мальчик уйдет?» – «А что случилось? Вы поссорились?» – интересуюсь я. А он говорит: «Нет, не в этом дело. Просто нам не о чем больше говорить». Я-то думала, что мальчики одного возраста легко найдут общий язык, а оказалось, нет. А вот с Родионом они общий язык нашли мгновенно. Родя приходил к нам с велосипедом, с овчаркой и один раз даже винтовку принес, и они с Игорем пошли стрелять по банкам. Бабушка, правда, быстро пресекла это дело, сказала, что с оружием к нам нельзя. Родион был невероятным сгустком позитивной энергии. Он был сообразителен, умён, хорошо воспитан, вежлив. И я видела, что Андрюшка от него в восторге. Так Дрю приобрел нового друга. Мы познакомились с его мамой Ириной и часто бывали у них в гостях. Андрей всегда ехал туда с удовольствием – у Родиона одного из первых появился компьютер, они там что-то изучали, обсуждали, говорили про каких-то орков и джедаев, я мало что поначалу понимала, но видела, что мой сын страшно всем этим заинтересован. Ира жила в квартире с видом на Белый дом. Настолько близко, что в 1993 году, когда начался штурм, ей пришлось сидеть в кухне на полу. На улице стреляли. Горело здание Белого дома. Был реальный риск того, что до ее окон долетят пули. И боялась Ира не напрасно – потом она показывала мне выщерблины от пуль на стене ее балкона. Страшное время тогда было. Мы во время переворота были на даче, телевизора там не было, работало только радио, Матвей Ганапольский вещал из студии «Эхо Москвы» в прямом эфире, описывая все происходящие события – им с крыши дома на Новом Арбате, где находился офис радиостанции, было видно все, что творилось в Белом доме. Даже на даче в Серебряном Бору, вдалеке от этих ужасов, было не по себе. Тревожно и непонятно, что будет в стране дальше. Напряжение висело в воздухе – если что-то случится, денег хватит на пару месяцев, а дальше? Будет ли работа? Будет ли еда? По центральным каналам телевизора крутили сплошное «Лебединое озеро». Но это не успокаивало. Лебеди все танцевали, а напряжение все росло. И вдруг среди этого бедлама Игорь говорит: «Мне надо отлучиться по делам» – и уезжает. Нет его и нет. Мы начинаем уже напрягаться, но через какое-то время он появляется и говорит как ни в чем не бывало: «Я был у Белого дома». Мы все были в шоке – и я, и его родители. После рождения ребёнка моё мировоззрение очень изменилось. Раньше я и сама бы пошла с Игорем бороться за правду на баррикады. Но когда я стала мамой, моим приоритетом стала семья, появилось чувство ответственности перед ребенком, его судьбой, судьбой близких. Я была в недоумении, что мужчина значительно старше меня так мог рисковать своей жизнью. А если бы с ним что-то случилось, как бы мы без него жили дальше? Но слава богу, тогда все обошлось, и жизнь стала постепенно возвращаться в привычную колею. Кино в то время по-прежнему снимали очень мало, а деньги были нужны. Я продолжала работать моделью, ходила по кастингам и время от времени появлялась на подиумах. На одном из кастингов меня выбрали для показа в одном из павильонов ВДНХ. В то время ВДНХ представляла собой печальное зрелище. Павильоны, некогда роскошные, были забиты каким-то барахлом, внутри, в разделенных жуткими пластиковыми перегородками боксах, торговали всем подряд – от секонд-хенда до кустарных изделий каких-то фирм средней руки. Там организовали какую-то выставку-продажу оптовой продукции, и бизнесмены приходили, чтобы посмотреть, выбрать, закупиться и потом уже торговать по всей стране. Мы представляли какой-то турецкий джинсовый бренд среднего пошиба и по несколько раз в день ходили по подиуму в джинсовых рубашках, юбках, шортах, демонстрируя товар лицом. А в перерывах болтались по ВДНХ, сидели на скамейках около павильона и ели самую дешевую еду из всех, что удавалось там найти – иначе можно было бы весь свой заработок проесть. Я обратила внимание на одного из парней-моделей, которые работали вместе с нами. Он был невероятно красив, но при этом, в отличие от остальных парней – его коллег, подававших себя, как будто они как минимум Элвисы Пресли, был спокоен и скромен. У него был плеер с наушниками – тогда они были в новинку, не все могли себе позволить такое. А когда он не слушал плеер, непрерывно что-то напевал. Мы с ним разговорились, и он сказал, что зовут его Кирилл Андреев, работает он в Доме моды Вячеслава Зайцева, самого известного на тот момент модельера, но хочет быть певцом. Через несколько лет он действительно стал солистом группы «Иванушки Интернешнл», у него были гастроли и толпы поклонниц, а я наблюдала за взлетом его карьеры и вспоминала, как мы сидели на скамейке на ВДНХ и он делился своими планами на жизнь.