Глава 7 Астрид Обо мне все позабыли, пока ты не произнес мое имя. Мои мышцы напрягаются, когда я спускаюсь по мраморной и широкой лестнице. Я живу здесь уже больше двух лет, но все равно не чувствую себя здесь как дома. Это башня, и я в ловушке. Нет. Не то, чтобы я, как Рапунцель или как героиня из запутанной истории Диснея. Это реальная версия. После смерти мамы, про меня начали писать в прессе, как о Спрятанной Принцессе Клиффорд. Потому что папа прятал меня целых пятнадцать лет, хотя они с мамой были женаты какое-то время, и я не незаконнорожденный ребенок. После публичного разоблачения я начала думать, что действительно могу быть спрятанной и забытой принцессой. Запертая в этом особняке. Еще один год. С этим всплеском надежды я глубоко вдыхаю и пересекаю грандиозную гостиную с золотой аркой честерфилдов и высокими потолками. Заглядываю в кухню, где завтракает моя «семья». — Доброе утро, — выпаливаю я, уже направляясь к выходу. — Я в школу. — Астрид, — спокойный, но не подлежащий обсуждению тон отца останавливает меня. — Садись позавтракать. — Я не голодна. — Садись и позавтракай. Я вздрагиваю от резкости его приказа, и мои плечи опускаются. Осторожными шагами я пересекаю гигантскую кухню с безупречным мраморным полом и каменным камином. Несколько сотрудников кухни стоят в ожидании, как из эпизода долбаного «Аббатство Даунтон». Я улыбаюсь Саре, шеф-повару, но, судя по глубокому хмурому выражению ее светлых бровей, это, должно быть, гримаса. По крайней мере, я делаю дружелюбное лицо. Помогает то, что она готовит мне самые вкусные шоколадные коктейли и чизкейки. Я сажусь на стул в дальнем конце стола — это самое дальнее место от папы и его жены. Не встречаясь с ними взглядами, я начинаю есть сырой джем и чизкейк. Я почти ничего не чувствую. Чем скорее я покончу с завтраком, тем быстрее уберусь отсюда. — Милая, помедленнее, — фальшивый заботливый тон мачехи портит мое ненасытное настроение. — Не переживай. Еда никуда не денется. Я проглатываю чизкейк, наконец-то попробовав его гладкую текстуру, и бросаю на нее сердитый взгляд через стол. Виктория обладает элегантной аурой. Это во всем, что она носит или говорит. Даже ее тон, воспоминания из какого-то старинного фильма. Ее светлые волосы собраны в аккуратный французский пучок. На ней прямое платье высокой моды, которое, должно быть, вызвало бюджет третьей страны. Изящное ожерелье окружает ее гладкий вырез, и соответствующие серьги свисают с ушей. Она все хвастается, что папа подарил ей на день рождения набор украшений. Тошнит. У неё есть все, чем должна обладать жена лорда. Как будто она сделана прямо из инструкции. Виктория может выглядеть на десять лет моложе своего настоящего возраста из-за подтяжки лица и аристократического имени, но она совсем не похожа на маму. Моя мать гордилась своими татуировками и артистической жилкой. У неё была свободная душа, предназначенная летать, а не быть запертой в особняке, как Виктория. Но опять же, может, именно поэтому папа предпочел ее, чем мою маму. С тех пор, как я приехала сюда, Виктория взяла на себя обязанность рассказывать о моем происхождении. Если я ем быстро, то только потому, что мама держала меня голодной. Если я отказываюсь от дорогих платьев, то только потому, что привыкла ходить в лохмотьях. Если я и дышу, то только потому, что высасываю имя отца. — Здесь все по-другому, дорогая, — губы Виктории растягиваются в консервативной улыбке, как она это делает с репортерами. — О еде можешь не беспокоиться. — Раньше мне тоже никогда не приходилось беспокоиться о еде, — говорю я, проглотив очередной кусок чизкейка Сары. К черту Викторию за ее намеки, что мама не заботилась обо мне. Она была и мамой, и папой в одном лице. Я восхищалась ею за то, что она вырастила меня сама и была всем, в чем я нуждалась. Когда я впервые проявила интерес к рисованию, мама не спала всю ночь позируя для меня. Когда у меня были плохие дни, она брала меня в дальние поездки, только мы вдвоем. Мама была моим миром, в то время как папочка жил со своей настоящей семьей. — Это хорошо, что не приходилось, — продолжает Виктория. — Да. Мама, знаете ли, зарабатывала на жизнь. Она не высасывала деньги своего лорда-мужа. Верхняя губа Виктории дергается, и я улыбаюсь про себя. Маленькие победы. — Астрид Элизабет Клиффорд. Я вздрагиваю от убийственно спокойного тона папы. Если он называет меня полным именем, то не одобряет моих слов. Не то чтобы он действительно одобрял меня. Моя вилка звенит о тарелку, когда я слегка поднимаю голову, встречаясь с его карающими зелеными глазами. Явное доказательство того, что я его дочь. Что его гены участвовали в создании моих. Через несколько недель мне исполнится восемнадцать, но я все еще чувствую себя такой же маленькой, как семилетний ребенок, который умолял его остаться. Глупый маленький ребенок, нарисовавший его в качестве первой детской картины. Генри Клиффорд по-прежнему силен и хорошо сложен, для человека, которому за сорок. Его темно-каштановые волосы, еще одна вещь, которую я унаследовала, зачесаны назад, подчеркивая сильный лоб и прямой аристократический нос. Его отглаженный темно-синий костюм льнет к телу, словно он родился в нем. Я, его точно не помню без костюмов. Когда я была ребенком, я чувствовала себя не в своей тарелке, когда он появлялся. Теперь он просто пугает меня. Не знаю, когда он перестал быть моим отцом и стал его тенью. Виктория кладет свою руку поверх папиной с тошнотворно сладкой улыбкой, которая вызывает у меня диабет. — Все в порядке, дорогой. Она скоро поменяет свое мнение. Убейте меня сейчас. — Доброе утро! Ветерок крепких вишневых духов, должно быть стоило еще целое состояние, проносится мимо меня. Николь целует маму и моего папу в щеки, прежде чем сесть слева от папы. Мы носим одну и ту же школьную форму, но она каким-то образом делает ее более элегантной с отглаженной синей юбкой и рубашкой, закатанной поверх пиджака КЭШ. Ее светлые волосы ниспадают волнами до середины спины, будто о каждой пряди заботятся отдельно. Конечно, в отличие от меня, Николь не ест как свинья. Она не торопится есть и сейчас, она мило, разговаривает со взрослыми о предстоящих тестах и школьных мероприятиях. Опустив голову, я опустошаю тарелку с чизкейком, отказываясь от нормальной еды. Сказать, что я чувствую себя чужой, было бы преуменьшением. Виктория и Николь всегда завладевают папиным вниманием, в то время как я сижу здесь незаметная, как тихоня. Я стараюсь не обращать внимания на укол боли, когда папа одаривает Николь улыбкой, которую больше никогда мне не дарит. Все, что я получаю от него, — это нахмуренные брови и неодобрительные взгляды. — Может, ты начнёшь брать классы математики с Астрид, — предлагает Виктория в ужасно веселой манере. — Я уверена, что Николь поможет тебе добиться лучших результатов. Я скорее подавлюсь собственной рвотой, большое спасибо. — Если бы ты не была так упряма, отказываясь от частного репетитора, возможно, у тебя не было бы катастрофических результатов. — нотка неодобрения в папином голосе словно ножом вонзилась мне в сердце. — Почему ты не можешь быть такой же, как Николь? — Почему бы тебе не удочерить ее и не избавить нас от всех страданий? Я не хотела говорить это вслух, но все равно это вылетело каким-то образом. Звон и лязг посуды прекращаются, когда в столовой воцаряется тишина. Даже сотрудники кухни останавливаются на полпути. Мои уши горят от стыда и гнева. Быть может, мой собственный отец должен прекратить сравнивать меня со своей идеальной падчерицей.