— Оставь его в покое, иди кофе вари. А я ему: — Почему вы так глупо себя держите? Он отошел, а я Лабёфу руку перевязала. Потом разогрела софки, повыбирала оттуда мусор и вскипятила кофе в очаге. Лабёф ушел к Кочету в загон, и они всех лошадей связали вместе поводами и длинной манильской веревкой, а четыре тела погрузили на них, будто кули с кукурузой. Мышастая лошадь Муна стала вырываться и зубы скалить — не хотела, видать, чтобы мертвого хозяина ей на спину наваливали. Поэтому нашли менее чувствительную животину. Кочет не смог опознать того мужчину, который за Счастливчиком Недом Пеппером вернулся. «Мужчина», говорю. Мальчишка он был, немногим старше меня. Рот у него был открыт, смотреть мочи нет. А Задира был старый, лицо землистое, морщинистое. Следопыты с трудом револьвер выкрутили из его «мертвой хватки». Потом в лесу поблизости они нашли лошадь Задиры. Ее не задело. К седлу у нее были приторочены два вьючных мешка, а в них — тридцать пять с чем-то наручных часов, дамские кольца, пистолеты и что-то около шестисот долларов ассигнациями и монетами. Отнятое у пассажиров «Летуна Кати»! Пока шарили по земле — там, где бандиты бежали, — Лабёф подобрал медные гильзы. Показал Кочету. — Что это? — спрашиваю. — Это от патронов бокового огня сорок четвертого калибра, — объяснил Кочет, — к винтовке Генри. Так мы еще один след нашли. Не нашли только самого Чейни. Он нам даже на глаза не попался. Скоренько позавтракали индейской мамалыгой и поехали оттуда. До Техасской дороги ехать было всего час. Караван у нас получился — загляденье. Случись вам по Техасской дороге ехать тем ясным декабрьским утром, вы б увидели двух красноглазых служителей правопорядка и сонную девицу из Дарданеллы, штат Арканзас: они шагом ехали к югу и вели за собой семь лошадей. А приглядись вы, заметили б, что четыре лошади нагружены трупами вооруженных грабителей и скотокрадов. Мы вообще-то и встретили нескольких путников, и они подивились нашей отвратительной поклаже. Некоторые уже слыхали вести про ограбление поезда. Один, индеец, рассказал нам, что грабители экспроприировали из багажного вагона 17 000 долларов наличными. Два человека в тележке сказали, что, по их сведениям, цифра была — 70 000. Хорошенькая разница! Хотя все рассказы примерно совпадали в обстоятельствах происшествия. Вот как было дело. Бандиты поломали механизм переключения на стрелке Уэгнера и вынудили поезд съехать на ветку для погрузки скота. Там они взяли заложниками машиниста и кочегара и пригрозили их убить, если сопровождающий не откроет багажный вагон. У экспедитора хватило силы духа, и он отказался. Тогда бандиты убили кочегара. А экспедитор уперся. Тогда они подорвали двери вагона динамитом, и беднягу убило взрывом. Сейф тоже динамитом рвали. Пока все это происходило, двое бандитов ходили по пассажирским вагонам с револьверами на взводе и собирали «добычу». Один пассажир в спальном вагоне возмутился такому бесчинству, и его побили, стволом пистолета голову поранили. Только ему и доставили хлопот — да еще кочегару с экспедитором. Шляпы бандиты надвинули пониже, а лица косынками обвязали, но Счастливчика Неда Пеппера все равно признали по мелкости его конституции да командным замашкам. Остальных — нет. Вот так они и ограбили «Летуна Кати» у стрелки Уэгнера. По Техасской дороге ехать было легко. Она широкая и укатанная, Кочет так и описывал. Солнце уже встало, и снег быстро таял под теплыми и долгожданными лучами «Старого Светила». Пока мы ехали, Лабёф принялся свистать разные напевы — видать, чтоб от больной руки отвлечься. А Кочет едет-едет, а потом как скажет: — Да будь прокляты эти свистуны! Не стоило так говорить, если он хотел, чтоб техасец умолк. Лабёфу поэтому ничего другого не осталось, только дальше насвистывать, дескать, наплевать ему на мнение Кочета с высокой колокольни. А потом и подавно из кармана достал варган — и давай на нем бренчать и зудеть. Играл он песенки для скрипки. Объявит «Солдатскую радость» — и играет. Потом «Джонни в низинке» — и тоже. Затем «Восьмое января»[72] — и его наяривает. Все они звучали как одна песня, сказать вам правду. Лабёф спрашивает: — А может, чего особенного послушать хочешь, Когбёрн? — Это он ему так «сало за шкуру» заливал. Но Кочет ему не ответил. Лабёф после этого сыграл еще несколько негритянских песенок и убрал свой чудной инструмент с глаз долой. А через несколько минут спрашивает у Кочета: — Ты их с собой и на войне таскал? — и показывает на револьверы в седельных кобурах. А Кочет ему: — Они у меня давно. Лабёф тогда: — Ты, наверно, в кавалерии служил? — Я забыл, как это называли, — отвечает Кочет. — А я хотел стать кавалеристом, — говорит Лабёф. — Но слишком молодой был и безлошадный. Всегда потом об этом жалел. Я в пятнадцать лет в армию пошел, в аккурат на свой день рождения, и последние полгода войны застал. Маманя плакала, потому что братья мои три года домой носа не казали. Только в барабан забили, как они собрались и пошли под ружье. А меня армия определила в снабжение — я головы скота считал да овес по мешкам раскладывал генералу Кёрби-Смиту[73] в Шривпорте. Ну что это за служба для солдата? Хотелось выбраться из Транс-Миссисипского округа и двинуть на восток. Настоящего боя хотелось. И под самый конец выпала мне такая возможность — майора Бёркса, интенданта, переводили в Виргинский округ,[74] и я поехал с ним. У нас в отряде двадцать пять человек было, и мы в самый раз поспели к Пяти Развилкам и Питерзбёргу,[75] а тут-то все и кончилось. Всегда потом жалел, что не довелось мне повоевать ни со Стюартом, ни с Форрестом, ни с кем другим. С Шелби, с Эрли.[76] Кочет ничего ему на это не ответил. А я говорю: — Вам, я погляжу, и полгода хватило. Лабёф мне на это: — Не, это только похоже, что я похваляюсь да глупости говорю. Иначе все было. Я чуть не заболел, когда услыхал про сдачу. А я ему: — А мой папа сказал, что лишь бы домой вернуться. Он чуть не умер по дороге. После чего Лабёф Кочету так сказал: — Что-то не верится мне, будто человек не припомнит, где он в войну служил. Ты и полка не помнишь? Кочет ответил: — По-моему, это называлось «служить по пулевой части». Я так четыре года лямку тянул. — Ты меня ни в грош не ставишь, Когбёрн, да? — Я тебя вообще никуда не ставлю, особенно если у тебя рот закрыт. — Ошибаешься ты насчет меня. — Не нравятся мне такие разговоры. Будто бабы языки чешут. — В Форт-Смите мне говорили, ты с Куонтриллом ездил и всей этой пограничной бандой. Кочет не ответил. А Лабёф знай свое: — Я слыхал, не солдаты они были никакие, а просто воры и убийцы. — Я то же самое слыхал, — отвечает Кочет. — И еще я слыхал, что в Лоренсе, штат Канзас, они убивали женщин и детей.[77] — И я слыхал. Бесстыжее вранье. — Ты был там? — Где? — В том набеге на Лоренс? — Про него много врали. — Будешь отрицать, что они расстреливали и солдат, и гражданских, а город потом сожгли? — Джима Лейна мы упустили.[78] А ты в какой армии служил, сударь мой? — Сначала в Шривпорте у Кёрби-Смита… — Да, про округа я уже слыхал. А на чьей стороне? — Я был в Северовиргинской армии,[79] Когбёрн, и стыдиться мне нечего, когда я так говорю. Давай посмейся еще. Ты же просто перед этой девчонкой, перед Мэтти форсишь, думаешь, у тебя язык как бритва. — Опять бабские разговоры. — Вот-вот. Выставь меня дурнем перед девчонкой. — А по-моему, она тебя отлично раскусила. — Ошибаешься, Когбёрн. И мне не нравится, к чему ты все время клонишь. — Не твое это дело. И капитан Куонтрилл — не твое. — Капитан Куонтрилл! — Осади, Лабёф. — Чего он капитан? — Ты коли на драку нарываешься, так я тебе пойду навстречу. А коли нет, так и не буди лиха. — Вот уж сказал — капитан Куонтрилл! Я вклинилась меж ними на лошади и говорю: — Я тут кое о чем думала. Послушайте. Там было шестеро бандитов и двое скотокрадов, но у землянки — только шесть лошадей. Что это значит? — Им только шесть лошадей и надобно было, — отвечает Кочет.