Эли глубоко вздохнула, закрыла глаза, постояла недолго в тишине. Едва удержалась, чтобы не сорваться опять. Два года назад Богиня забрала лучшую подругу Базилику, год назад забрала маму, а теперь хочет прибрать и папу. Он так молод и полон сил, столько полезного еще сделает для общины. Почему не кто-нибудь другой? Дед Кориандр, например. Старику уже за семьдесят, он не работает, не ходит, только лежит, ест и пьет. Почему богиня сохраняет его тело, но забирает папино? «Ты задаешь слишком много вопросов, Эли. Ты должна доверять воли Богини», — вторил ей дядя Петр каждый раз, когда заставал племянницу за слишком вольными рассуждениями. Почему воля богини всегда против желаний Эли? Нельзя дружить, с кем хочется; нельзя читать книги, которые хочется; нельзя любить, кого хочется… «А вдруг Агроном неверно передает нам ее слова?» — как — то спросила она дядю Петра. Вопрос рассердил его. Больше месяца они не разговаривали, а когда встретились вновь, дядя впервые прочел ей те стихи. Это была небольшая карманная книжка — ветхая, потрепанная, запретная. Удивительные наборы звуков и смыслов, хранившиеся внутри, перевернули ее мир. Эли была поражена и опустошена красотой слов, поэтическими образами и одновременно мучительной тоской, которую сама ощущала всю свою жизнь и наконец осознала. Ей безумно захотелось окунуться с головой в тайны дяди Петра, узнавать новое, — в этом она нашла настоящий смысл жизни. Не в Оазисе, не в молитвах, — а в стихах и историях, в эмоциях и чувствах, которые раньше не испытывала. С тех пор так многое изменилось… Ей безумно не хватало Базилики, дяди Петра и мамы. Если она потеряет еще и папу, мир окончательно рухнет. Папа лежал на боку, поджав ноги и тихо постанывал во сне. Эли поставила стакан с лекарством на стул у кровати и приоткрыла окно, впустив свежий воздух. Пройдя на цыпочках в свою комнату, убрала подаренную книгу под кровать. Если кто узнает, что она прячет здесь такое, ей несдобровать. К чтению разрешены только книги из скудной библиотеки общины. Эли давно прочитала все: сказания о первых людях Эстрагоне и Меллисе, которых Богиня изгнала из Оазиса за первородный грех; житие сына Богини Кипариса в двадцати томах, и, конечно, множество справочников по выращиванию культур. Все это было, безусловно, интересно, но не идет ни в какие сравнения с рассказами дяди Петра. Ромео и Джульетта, Тристан и Изольда, Ростова и Болконский. И как только ему удавалось придумывать столь чувственные и трагичные истории, от которых сжималось сердце и перехватывало дух? — Эли… Она вбежала в комнату. Папа свесил голову с кровати, его трясло. — Холодно… Она накрыла его теплым одеялом, которое удалось достать с большим трудом. — Нет, — он судорожно скинул его с себя. — В такой час — такой грех! Эли подняла одеяло, собрала в комок и с обидой взглянула на отца. — Тебе же станет лучше. — Унеси немедленно, дочь. Чтобы глаза Богини не видели! Папа закашлялся и вдруг закричал во весь голос от приступа острой боли. Скрючился, схватился за живот, его вырвало. — Папа! Пожалуйста, держись. Несколько долгих минут он мучился, стонал. Все это время Эли сжимала его руку и плакала, молясь о том, чтобы Богиня сохранила ему жизнь. Вскоре боль утихла. Он выпил лекарство. — Я видел его… видел Оазис… Он так прекрасен — точно, как говорит Агроном. И там была мама, улыбалась мне и звала к себе, — он говорил отчужденно, будто в полусне. — Пап, я хочу, чтобы ты выздоровел. — Если Богиня решила, что мое время пришло — так тому и быть. — А как же я? — Эли снова расплакалась. — Агроном заботится обо всех. — Но я хочу, чтобы ты обо мне заботился, как раньше. Его рука легла на ее ладонь, сдавила насколько хватало сил. — Доверься воли Богини. Она никогда не ошибается. — Пап, — осторожно сказала Эли. — А если бы ты все — таки мог вылечиться… В Кремле есть доктор, который мог бы тебе сделать операцию. Ты выздоровеешь. Это же так здорово, правда? Он окатил ее таким пронзительно — недоверчивым взглядом, что у нее похолодело внутри. — Кто тебе об этом рассказал? Она пожала плечами. — Слышала разговоры людей. Эли не могла поведать ему о Витьке. Папа пришел бы в ярость, узнав, что с ней общался падший во грехе чужеземец, тем более после того, что случилось с Базиликой. А если она расскажет, что Витька знает ее настоящее имя, папу точно хватит удар. — Я бы на твоем месте сообщил жрецам о тех, кто распространяет подобный вздор. Выпороть их на площади, чтобы неповадно было остальным. Ишь, проклятые варвары, чего удумали, в тело бренное руки свои грязные пихать. Забыли, чем это закончилось однажды. Если бы они тогда послушали Агронома, не случился бы апокалипсис… Папа закашлялся. Его снова скрутил приступ боли. — Разве ты не хочешь поправиться? — взмолилась Эли. — Я… не смогу одна. — Ты не будешь одна, — на его измученном лице появилась тонкая улыбка. — Утром меня приходил проведать высший жрец Ямс. Мы вместе помолились, поговорили об Оазисе. Он сказал, что Агроном выбрал тебе будущего мужа. Им станет его сын, Лотос. После жатвы ты выйдешь за него замуж. Я уже дал согласие. Услышанное шокировало Эли. Будущий муж — сын Агронома? Она видела этого Лотоса всего однажды, ему же одиннадцать лет. — Ты что несчастлива? — удивился папа. — У меня есть другой претендент, — машинально ответила она. — Тот рыжий Чеснок, что за тобой корзины носит? — Нет. Другой. — Кто бы он ни был, ты попрощаешься с ним, — папа погрозил ей пальцем, что было на него совсем непохоже. — Пап, что на тебя нашло? — Это я хочу тебя спросить, дочка. Кто тебе запудрил мозги, раз ты не видишь всей выгоды замужества с сыном Агронома? Ах да. Я знаю кто. Петр. Говорил я матери, нельзя тебе разрешать шастать к нему и слушать его святотатские вольности. И вот итог, распустилась совсем, голос подала. Богиня милостивая, прости ее грешную… Отец завопил молитву о прощении души. Эли беззвучно повторила ее, совершенно не вникая в слова. — У меня язык не поворачивается назвать этого богохульника братом, — продолжал отец. — Агроном проявил милосердие, изгнав его, а надо было казнить прилюдно. Из — за него от нас отвернулись все. Брак с Лотосом — шанс восстановить репутацию нашего рода. — Понимаю пап. Прости. — Дочка…, — он обнял ее. — Я так люблю тебя. Эли собиралась ответить взаимностью, но произнесла лишь: — Да пребудет с тобой милость Богини, Папа. Он кивнул понимающе. — И с тобой. Эли ушла в свою комнату и просидела в тишине до темноты, пока не услышала, как прекратились за стеной стоны, и он заснул. Затем вытащила из — под кровати подаренную Витькой книгу, открыла первую страницу. — Гэтсби… * * * Витька хорошо помнил день, когда впервые увидел Мид. Готические темно — серые стены, будто вытесанные из скалы, поверх них жесткие ребра, словно рельсы, поднимающие могучую ступенчатую конструкцию в небо, и острый шпиль на вершине точно кончик лезвия огромного ножа. Здание олицетворяло мощь и защиту, которых так не хватало горстке людей, выбравшихся из двухлетнего подземного заточения. В общине тогда было от силы полсотни душ, совсем разные люди: таксист, бухгалтер, полицейский, банкир, военный, домохозяйка — у каждого за плечами собственная трагическая история, но объединяло их одно — желание начать новую жизнь. Здание требовалось привести в порядок. Работали день и ночь: построили баррикады на Смоленско — Сенной площади, чтобы контролировать приближение тварей со стороны реки, вокруг здания вырыли защитный ров, установили стальные ставни на окна, обустроили внутренние помещения под жилой быт. Витька, как самый младший, слонялся тут и там в качестве подмастерья. Толку от шестилетки было немного, но он старался не отставать от остальных и честно отрабатывал норму. Пережитый ужас, потеря близких и вынужденная кооперация сплотили новоявленных мидовцев в одну большую семью. Никто не запирал двери, гостям всегда были рады. Со временем жизнь наладилась — образовывались новые семьи, понятие отцовства и материнства размывались — всех рождённых детей любили как родных. Женщины сообща готовили пищу и вели хозяйство, мужчины защищали Мид от набегов тварей, выходили в кольцо на поиски товаров, которые затем продавали другим общинам, на вырученные деньги покупали еду и воду, и делили поровну на всех. — Витек! Давай к нам. Он уселся на свободный стул. Котел, его друг детства, ставший сталкером на год раньше, придвинул к нему стакан с коричневой жидкостью. — Грушевый компот. Попробуй, вкуснотища какая. Даже не забродил, на совесть делали. Только сильно не увлекайся, сахара много. — По какому поводу пирушка? — спросил Витька, удивленно разглядывая, ломящийся от консервов стол, — тут и мясные, рыбные, фасоль, ананас. — Фонарь с Барни сокровищницу вскрыли у Лефортовского тоннеля, — сказал Опер. — Бывшее бомбоубежище, — объяснил Фара. — Думал, мы все убежища давно обчистили, — задумчиво сказал Витька. — Это из новых, — отозвался Опер, проглотив золотистую дольку ананаса. — Схемы у нас еще советские, поэтому там оно не значилось. Эх, одному богу известно сколько еще под Садовым спрятано сокровищниц.