Ха. Снова маленький стол у вымытого окна, и стул со спинкой. Рояль-щелкун на столе – под чехлом, но пыль с чехла стёрта тщательно. Старая тумбочка тоже на прежнем месте. И кровать в углу, опрятная, застеленная свежим на людской манер. Только укрывальника на полу не хватает, черетянного, жёлтого. Да Ришкиной красивой шалинки через изголовье койки. Не хватает. Куда сбежать раздышаться, если не к морю. * * * Горькая вода холодна ещё – даже для орчьей шкуры, но здесь можно кричать. Можно задать лютого плясу по мокрым камешкам, вдоль сизых волн, покуда в глазах не потемнеет, покуда дыхание вольного моря не остудит нестерпимо пылающее нутро. И когда ноги уже держат некрепко, и бока ходят тяжело от сбитого долгим плясом дыхания, бездумный взгляд цепляет на дальних волнах тёмное, почти неразличимое пятнышко. Время здесь будто и не идёт. Только солнце совершает свой путь, и становится понятно, что кому-то взбрело мерить залив на лодке. Вроде крупновата для посудины Брук, и Ййр решает подождать ещё немного. Моторка держит прямо сюда, и вот уже можно различить, что это Эсгриново старое судёнышко. А возле носа сидит кто-то маленький и растрёпанный, сидит и машет рукой. * * * Какие бы трудные битвы ещё ни ждали маленькую старшачку на матёрой суше – битвы из тех, что ведутся правдой и словом – теперь она выстоит. Потому что жил на свете Ибрагим, и Восходящий Ветер расправил крылья. Потому что Страфилев край поёт. Потому что неодолима эта дикая земля никакими проклятиями. Потому что она – Риша, и слово её в правде – крепче клыка во рту, крепче кремня в мелу: вернулась… На этот раз у Риши с собой довольно много вещей, и книг, и даже старая вертушка для музыки в таком особом маленьком чемоданчике – для трудных битв старшачке не раз придётся покидать остров, но вся эта поклажа отнюдь не сломит орочьего хребта: ведь это значит, что Риша впрямь желает здесь ЖИТЬ. Одним кровом и очагом. Возвращаться. Набираться сил. А самое важное едет в круглом тёмном кофре с толстыми стенками и донышком. В крышке устроены продухи, как для живого, и от продухов можно почувствовать ровное тепло. Маленькая старшачка тянет Ййра за рукав, чтобы пригнулся, и говорит тихонько, что они с Элис действительно вроде как украли страфилье яйцо на далёком юге, прямо из огромадных клеток. Ййр почти беззвучно смеётся от радости. – Нам пришлось задержаться, – говорит она. – Элис говорит, срок уже вот-вот! Иногда оно покачивается и даже пищит. Я назвала его Панч. Думаешь, это не очень глупо? Я знаю, страфили не дают имён своим младенцам. – Это очень умно ты придумала, Риш, – выговаривает Ййр, удивляясь, как это голос у него звучит почти по-обыкновенному, и слова складываются – всё одно к одному. – Пусть будет Панч. Ййр несёт кофр с Панчем, прижав его к боку. Во второй руке и за спиной ещё полно всякого разного, и несомненно, нужного, но не идущего ни в какое сравнение с кофром-самогреем, изнутри которого и взаправду нет-нет да раздаётся тоненькое, сильно приглушённое мяуканье. – Так ведь и я Саврю Саврей называл, – говорит орк. – Выросла. Теперь она – Сур. – Сур – это значит?.. – Снегодождь с ветрюгой, чуешь, когда такая хлябь серая сплошняком с неба валится, – Ййр улыбается гордо. – Только самые могучие летуньи при этой хляби рискуют охотиться. Только самым опасным такое имя под стать… А, вон она! Они уже поднимаются к самой станционной горке, и тут Риша замирает, сбившись с шага, и тихо ахает. На самой крыше стоит рослая страфиль, поджарая, вся серебряная, с опаловым взором. Увидев, что Риша её заметила, летунья вскрикивает звонко, улыбается, отталкивается ногами от черепицы, чтобы слететь и чинарём поздороваться. И в полёте на одно мгновение её крылья заслоняют золотое Солнце. Орчанская песня о Сорокопуте Вместо кожи теперь – земля, земля. Вместо мяса – земля, земля, земля. Обнажённая почва, ни хмеля, ни ковыля, А до края сырая земля, земля. Ворожба не дружба ударила издали́ – И лежи пластом изумлённой сырой земли. Ворожба под горло ударила издали́ – И лежи покорно голым пластом земли. В сердцевину, в грудину, в мякоть, под самый дых – Так ровняют роняют лютых и молодых. Живородный живот поджат – и земля землёй, Лунно-белая лонная кость, ни овёс, ни ость – землёй. Хаану хаану уже не встану – жалей, живи, В жилах грязь вместо нежноярой густой крови́. Вой надрывом, оскалься криво, не стой, живи – В жилах грязь вместо нежноярой густой крови́. И не охнув, не сдохнув, не вскинув рук, Обратившись землёю и в землю покинув круг, Разве дыбом от гнева встанет земля, земля? Разве дыбом от страсти встанет земля, земля? Только дыбом от гнева встаёт земля, земля, Только дыбом от страсти встаёт земля, земля, Только дыбом под небом живая земля встаёт, И поёт, обнимает своих и берёт своё. С сердцевины, с грудины, и в мякоть, и в самый дых – За землёю идёт сотня лютых и молодых И глаза их горят зверино в весенней мгле, Их доспехи, их руки, их лица в сырой земле. Потому что неутолима земля, земля,