Потом Рина рассказывает, что и сама на днях получила приглашение из дальнего далека – из вальдского исследовательского института, за десять лет получившего три поколения инкубаторских страфилей. «Очень милое приглашение», – замечает она. Это постаралась Элис Вестмакотт, она третий год уже там живёт и работает. Рина намерена при встрече извиниться перед Элис от лица фонда и попробовать переманить её обратно. – Мы ещё заранее советовались, и Ййр считает, что было бы неплохо найти некоторых прежних сотрудников, которых старшие страфили успели хорошо запомнить. Господин Тайхан пока ещё не отозвался, а господин Лейфссон сообщил, что уже староват для долгих вахт, но хотел бы обдумать варианты. Я думаю, он всё-таки не утерпит! Они советовались. Нет, всё-таки Рина неисправима. – А как твои дела, Сэм? У тебя немного усталый вид. – Всё в полном порядке, – отвечает Сэм, постаравшись сыграть безразличие. Но тут же добавляет, сам не зная зачем: – Представляешь, недавно встретил господина Галахада. На выставке. – Ух ты! – Сказал, что горд считать себя моим учителем. Смешно. При мысли о встрече с господином Галахадом Сэму разом тепло и грустно. По части светописи старика математика ведь можно считать зауряднейшим неудачником, ведь он ничего не достиг. Его работы ни разу даже не публиковались в серьёзных изданиях. Откровенно говоря, Сэму неизвестно, пытался ли господин Галахад их куда-нибудь посылать. Старик просто… фотографировал. Ради собственного удовольствия. Да ещё, может, ради «красоты и правды», о которых порой даже думать больно. И всё же Сэму тепло от того, что господин Галахад им гордится. – И я горжусь, что мы с тобой друзья, – произносит Рина с ноткой торжественности. Не почувствовав вкуса в последнем глотке отлично сваренного кофе, Сэм наконец решается сказать: – Я тут подумал, может, ты бы хотела со мной поехать на пару недель куда-нибудь в красивое место? В Аззанмари? Ведь конечно же, Рина не сможет ему отказать. Ведь она наверняка тоже устала от этого сырого и стылого предзимья. Ведь сейчас Сэм скажет ей, что хотел бы поехать с ней не «как друзья», а… – Нет, – говорит Рина мягко. – Да ерунда, ты же можешь отложить эти свои дела. Или сама выбери время, когда тебе будет удобно. И тогда Рина говорит самую ужасную вещь на свете, хотя голос её по-прежнему мягкий, сочувствующий. – О, дела я могла бы отложить. Но ведь ты спросил, хочу ли я поехать. Я не хочу. * * * Опустошение. Хоть плачь, хоть смейся – ведь заслуженным успехом после вдохновенного большого труда полагается наслаждаться, а нынче на душе глухая тишь и сырые сквозняки. В свободные дни, если не идёт дождь, Сэм заставляет себя гулять. Меряет шагами Фрартон, тот самый Фрартон, в котором вырос, и город отчего-то кажется незнакомым. «Земля честно тебя несёт, человек. Что ж ты её так лупишь? Пожалелся бы, шёл бы мягче…» Долгая ходьба, хоть и бесцельная сама по себе, делает ужин вкусней и сон крепче. Со второй недели таких прогулок Сэм умудряется подхватить лёгкий насморк, но в целом на сердце понемногу становится легче. Даже появляется желание прихватить фотоаппарат на очередную вылазку и щёлкнуть что-нибудь просто так, без замысла, без внутреннего огня, начихав на собственные богатые знания о законах настоящего искусства светописи. Старая дама с белым котёнком за пазухой. Руки мясника. Детская беготня с мячом на дворовой площадке. Сизое голубиное крыло. Девушка в чёрном берете, бросающая взгляд в зеркальную витрину. Рыжий пёс, ожидающий хозяина или хозяйку на привязи возле продуктового магазина. Словом, обыкновенная чушь, в меру сентиментальная или отвратительная – можешь поздравить себя, знаменитый Самуил Кнабер, ты фотографируешь как обыкновенный неудачник. Но от этого тоже почему-то легчает. Какая роскошь – достичь великой цели и оставить её позади. Просто щёлкать, на чём бездумно зацепился взгляд, и совершенно не волноваться о будущем собственных – очевидно дурацких – кадров. Наверное, их даже проявлять необязательно, хотя иногда у Сэма возникает и такой интерес. В конце концов, даже те пять недобровольных снимков, с самой первой плёнки в Страфилевом крае, он всё-таки проявил. Будто в насмешку, все они получились очень отчётливыми, пускай и смотреть на них невозможно и как-то стыдно. Зубастая усмешка, бледные невыразительные глазища в лёгком прищуре. Шейная жила, резкая тень под подбородком, мятая складка тканины на костистом плече. Тёмные руки наотлёт, край футболки, чуть выбившийся из-под ремня. Рубец за ухом, длинный и голый. Пустая открытая ладонь. «Хорош, всё-то не трать. Ребятки поняли». Наверное, следовало бы их уничтожить, эти фотографии. Или отдать Рине. Но пусть пока полежат. Ничего страшного. Пусть пока полежат. Ведь Сэму понемногу легчает. * * * В двух с половиной тысячах вёрст к югу от Фрартона ноябрь уже гораздо теплей и суше. Путешествовать одному на машине – это не то чтобы верх комфорта, но Сэму, пожалуй, это по нраву. Так восполняется пустота; глупое ощущение потери и неудачи уже не способно лишить сна и аппетита, да и ссадины на лице почти уже незаметны. Подруги матери как-то болтали, будто белые пляжи Аззан-мари – отличное средство от сердечных ран. Пожалуй, для Сэма и сама дорога уже является сильно действующим лекарством. Накопил силы в долгих и бессмысленных прогулках, пережил одно коротенькое, но неприятное приключение – что ж, Сэм Кнабер, самое время отправляться в настоящий путь, и будь что будет. И музыка с местных радиостанций иногда способна приятно удивить. По собственному выбору Сэм вряд ли стал бы такое слушать. Когда из автомобильного приёмника раздаётся тягучий женский голос, Сэм сперва сразу тянется к выключателю. Слушай, лишь тебе спою О беде своей… Но песня отнюдь не причиняет стыда или страдания. Как удивительно вспомнить эту же самую песню, спетую далеко за краем настоящего человеческого мира. Нет, Сэм, конечно, не собирается подпевать этому старью. Ну разве только самую малость.