Сперва дама отводит Брашека до крошечного ключа, из которого можно напиться. Потом, коротко сказав: «Вернусь, сиди», – улетает в густеющий сумрак. Брашек прыгает на месте, пока хватает сил, чтобы не так мёрзнуть. И думает, что ему придётся делать, ежели добрая страфиль решит накормить его каким-нибудь битым зверьком или птичкой? Когда дама-страфиль возвращается, уже почти совсем темно, а у мальчика стучат от холода зубы. Лететь ей было, наверное, неловко: во рту зажата отщипанная рогатая ветка с несколькими жухлыми листьями и четырьмя маленькими лесными яблочками. Мама, конечно, не велит есть «дички», говорит, от них разболится живот, но… Дама кладёт ветку. В когтистой лапе у неё зажат мёртвый зверёк – кажется, это куница. Она протягивает куницу Брашеку и вдруг говорит точь-в-точь как мама: – Ешь, пока не остыло. – С-спасибо, я бы лучше яблочка… – как можно вежливее отвечает он. Страфиль не сердится. Оглаживает по шапке рукой-крылом. И мгновенно съедает куницу сама. В другое время или при свете дня такое зрелище, может, и напугало бы Брашека. Но сейчас он слишком устал. Дикие яблоки успели сморщиться и очень кислы на вкус. Это, наверное, самые прекрасные яблоки на всём белом свете. Дама-страфиль взлетает на клён и зовёт Брашека из ветвей: «Чадо, сюда, сюда!» Но ствол внизу очень толстый и ровный, без сучков, и ему никак не влезть. Какое-то время она старается помочь мальчику взобраться, но после трёх неудачных попыток оставляет эту затею. Не поднять, тяжеловат. И почти не может карабкаться. Страфиль ухает с досады, вытирает лоб сгибом крыла. Ненадолго исчезнув среди ветвей, сбрасывает на землю толстую подстилку, сделанную из сухих травяных жгутов, расправляет её между корней, подгребает к ней рыхлый ворох палой листвы. Так Брашек устраивается на ночь под страфильим крылом. Дама затягивает песенку – тихую, монотонно-воркующую. От её бока тепло, как будто возле печки. Мальчик засыпает, угревшись. Утром Брашек просыпается совсем осипший, и ему больно сглотнуть. Дама-страфиль совсем заворачивает его в травяную подстилку, ради тепла. Глядит обеспокоенно изумрудными глазами. – Люди, помочь, – толкует она. – Сиди, чадо… Целует в лоб. Смотрит долгим взглядом, печальней прежнего, будто желает оставить Брашека у себя в памяти. С силой отталкивается от застывшей земли, подымает крыльями ветер – и летит, вскрикнув горько и высоко. Когда Брашека вытряхивают из забытья, он узнаёт: люди, свои, дольненские! Сосед Паля, большой уже парень, и дядя Тарас, и сама София Ивановна, неугомонная фельдшерова сестра. Оказывается, столько народу с вечера поднялось его искать! – Ну как же ты так далеко забрёл? – причитает София Ивановна. Брашек рад бы ответить, только совсем пропал голос. – Мы же за тобой версты три шпарили, как услышали, что ты зовёшь. Кричали, кричали, ты что, не слышал? – Малец с напужки-то не в себе, – гудит дядя Тарас. – Всю дорогу ведь заговаривался… Только это неправда, Брашеку совсем не страшно. Он пытается спросить, не видели ли они его даму-страфиль. Но позже выяснится, что никто её не видел. В лесу под утро – никто уже не чаял отыскать Брашека живым, думали, замёрз наверняка за ночь, – Паля услыхал ребячий, маленько осипший голос: «Здравствуйте. Я заблудился…» На Палин крик живо подтянулись и фельдшерова сестра с дядей Тарасом. «Пожалуйста, не могли бы вы мне помочь…» Ускользающий ребячий голос, знакомый, безошибочно узнаваемый, вёл их почти до самой встречи. Болтал что-то о прятках, о яблоках, о ёлке с кривой верхушкой. Благодарил, просил и в который раз вежливо здоровался… Брашек поправился быстро. Как только он рассказал о крылатой даме, поверили на удивление многие: слишком уж странной получилась история его спасения. Свою даму-страфиль мальчик больше не встречал ни разу, хотя изредка на лесных дорогах ему почему-то казалось, что дама где-то совсем, совсем поблизости. Тогда, если был один, он звал. Но дама больше не показывалась. Только однажды ночью на дворе громко залаяли Бимка и Гоняй, а рано утром отец нашёл возле самого порога огромное и гладкое рябое перо. Брашек почему-то знал, что перо оставила его страфиль, на память и на прощание. Перо было очень красивым. Но он и без того помнил бы – всю свою долгую-долгую человеческую жизнь. * * * Рина откладывает последнюю страничку на стол и тянется за кружкой с чаем. Так ли уж было необходимо зачитывать свой черновик вслух? Ей ужасно этого хотелось – запечатлённая история прямо-таки просила слушателей, не лежала спокойно на бумаге, но теперь Рина уже ни в чём не уверена. Слова как будто сделали её бледней и меньше. Эту быль ведь должен рассказывать сам дедушка. Пока работа длилась, Рина будто всё время слышала его живой голос, а сейчас, когда она читала едва готовое с листов… Не было ли это чем-то неправильным? Рина не знает. Сэм, конечно, сразу согласился послушать – иначе и быть не могло, и всё же это разом Рину обрадовало и взволновало. Что удивительнее, Ййр тоже выразил интерес: – Я послушаю… Если оно не строго для людского ума. Можно? Сытая Савря в своём углу совсем прижмурила глазки, кажется, дремлет. Ййр, устроившись на царь-койке, занимается шитьём: принёс высохший за день шмот, спросил Сэма, будет ли он ещё носить свою рвань – Сэм отказался, и орк, покачав головой, решил починить для себя рубашку и футболку, попорченные Савриными когтями. Не похоже, чтобы Ринино чтение чересчур его увлекло. – Ну как? – спрашивает Рина, натянув улыбку и постаравшись придать голосу бодрости. – Сочинения тебе ещё в школе хорошо давались, – говорит Сэм. – Помнишь, тебе всегда за них ставили «отлично». И потом, все эти твои статьи и заметки… я думаю, ты уже почти нашла свой стиль. Ййр дёргает ухом. Вот люди сложные… Пойди пойми, похвалил бугайчик девчуру-то или так отбрехался? Кто его разберёт. Подсобщик затягивает на изнанке узелок, перекусывает нитку. Расправив рубаху на колене, принимается за следующую рванку. – Я-то не грамотей, – ворчит орк. – А слушать было славно. Изрядная байка вышла, Риш. Аккурат по вечерку. А. Я знаю, что потом с пацанёнком сталось. Рассказать? Ришка снова утыкается в кружку с чаем. Отпившись, произносит странно дрогнувшим голоском: – Конечно, расскажи! – Ну, вострите ушки. Пацанёнок вытянулся, выучился. В рост-то не очень… а умом и сердцем – ещё как. Столько много всяких штук выдумал и изобрёл, страсть. Всё на свете ему было интересно. Много кочевал, всему учился, без продыху. Смело за любое дело брался! А как стала у его грива седа, пришёл в один драный балаган, с фургончиками. Нутам, знаете, где детина гири таскает, барышня в блёсточках скачет по проволоке, дрыщ горбатый разный мухлёж показывает… и ещё клетки… в одной сидит сиберийский медведь, в другой – джульбарс в полосочку, и оба как велосипеды в тулупе – костяк да шубейка. Худое дело неволя… Хуже стрелы под темечко, так я скажу. Ййр хмыкает, замолкает, берёт катушку. Вдев в игольное ушко новую нить, продолжает, не поднимая бледных глаз от своего шитья. – И две ещё клетки махонькие. Ни в рост не встать, ни рук не раскинуть. Смотрит тот бывший пацан и видит: в одной клетке – страфиль серый молодёшенький, гиблый считай, совсем поехавший. Сидит бормочет без слов одно и то же. А в соседней – орк, тоже молодой, и тоже как велосипед, только без тулупа, все мослы наружу. Смотрит бывший пацан на страфиля, и как дышать забыл. А тут орченьку задрало вконец страфилье бормотание, орк возьми да рявкни – обругал крылатого. Тот рот свой прикрыл, глазами похлопал, зыркнул на соседушку через частую проволоку, а потом тоже как рявкнет – повторил, вроде как в ответ обратно его выругал. И снова давай бормотать. На тот же день к вечеру бывший пацан снова туда пришёл, да не один – со своей ватагой. Ух, задали шороху… Вроде тишком обошлись, словами учтивыми, а как балаганщик перед ним кланялся – у-у-у И так глядел, будто этот дрыщ седой его по хребтине отходил, его же плёткой. Страфиля забирают, он и не трепухается. И тут отворяется клетка. И этот прямо к орчаре руку суёт, ровно совсем отбитый. «Здравствуйте, – говорит. – Я Ибрагим Стахов! Нечего вам тут делать». Умно я всё-таки сделал, что эту руку ему не сломал, как думаете? * * *