– Эй, послушай, тебе следует быть осторожнее, в таком наряде! – окликает его бездомная. – Кто-нибудь может по ошибке принять тебя за настоящего парня. Он возвращается на набережную. Если ты заблудился, возвращайся туда, где ты в последний раз знал, где находишься. Не так ли гласит общепризнанная мудрость? В бойскаутах он продержался всего три месяца. Лучше играть в видеоигры, чем ставить палатки и разводить костры. Но в этих густых зарослях, скрывающих все из вида, стоит зловещая тишина, и он понимает, что за шумом прибоя и приглушенным ритмом музыки, доносящимся с пляжа, не услышит, если к нему подкрадутся сзади. Гостиницы в этой части города погружены в темноту, слабые отсветы фонарей отражаются в холодных черных стеклах. Щедрость ошибалась: они заселены далеко не все. Он не знает, куда направляется. Он просто идет. Приблизительно на звуки музыки, то есть к жизни и другим людям, может быть, к тем детям, которых уже видел, или к девушкам в бикини, которые, насколько он может судить, так и не добрались до «Ликования». Прямо перед ним дорогу перебегает крыса, и он, вскрикнув, отскакивает назад. Вдруг до него доходит, что он, повинуясь пространственной памяти, вернулся к мамонту. Все эти глупые поиски сокровищ в «Атараксии». Он садится на жесткий дощатый настил, в темноте, совсем один, и обхватывает себя за колени, причитая. Кажется, мама рассказывала, что кошки мурлычут, успокаивая себя. Информация, полученная от мамы. Она всё портит. Всё и всегда. Негромкий шорох в темноте. Еще одна крыса, или Раковые пальцы, ползущий с пляжа на своих длинных заплесневелых пальцах, в свете луны, пробивающемся сквозь тучи, его плоть того же бледно-молочного цвета, что и песок. В груди у него сжимается комок страха, пронизанный болью. – Мила? – В голосе звучит изумление. Майлс тоже не может в это поверить. Он бросается в объятия Щедрости. – Что ты здесь делаешь? – Я хотел вернуться назад… – У него дрожит голос. – А ты?.. – Искала тебя. Я была сама не своя. На протяжении нескольких часов бродила по этой части города, с тех пор, как вы пропали. Мы все вас искали, но остальные вернулись обратно. Я осталась одна. Почему – не знаю. Рука Господа. – Мама… Она хочет… чтобы мы ушли. И мы ушли. – А, – говорит Щедрость. – Но ты сейчас здесь. – Я не знаю как быть. – Ну, – поставленным голосом произносит Щедрость. Усевшись на настил, она откидывается спиной на ограждение и хлопает ладонью рядом с собой. – Люди постоянно покидают Церковь. Ты это знаешь. Это огорчительно, но каждый человек должен сам найти свой путь, и иногда люди возвращаются. Как ты. Твоя мама сбилась с пути, но это не означает, что она больше никогда его не найдет. Господь приведет ее к нам так же, как он привел тебя. Вот только ты не можешь жить с нами без своей мамы. До твоего совершеннолетия. Это не балаган. – Она шутливо тычет его в плечо. – Где сестра Терпение? Идем ее искать? Уверена, я сумею ее убедить. – Садится на катер. Не знаю. Там был секс-клуб. «Барби»-что-то там, с ракетой на вывеске. Это было ужасно. Зачем мама привела меня туда? – Она привела тебя в секс-клуб? – Щедрость потрясена. – Это… возмутительно! Это противозаконно! Твою мать могут лишить права опеки за то, что она подвергла тебя такому. – Я не хочу этого! – Они проделали такой долгий путь как раз ради того, чтобы их не разлучали. Тогда почему же он убежал? У него в голове все смешалось. «Господи, ты этого хочешь? Тебе нужно, чтобы я был таким?» – Дочь моя, я вижу, что тебе больно. Позволь мне помочь тебе. Я твой друг. – Мне нужно кое в чем тебе признаться. Это плохо. Это тайна. – Длинные тонкие пальцы крепко сжимают его внутренности. – Судить может только бог. – Я… – Слова застревают у него в горле. «Трусливая тряпка!» – Я мальчик. Я имею в виду, биологически. Щедрость ошеломлена. Он видит, как ее губы беззвучно шевелятся под «речью». – Как пророк, – шепчет она. Ему ненавистен благоговейный восторг в ее голосе. – Ты Илия, пришедший вновь, перед великим и страшным днем Господа, чтобы возродить сердца отцов в их детях, и сердца детей в их отцах! – Я смогу остаться в Церкви? Может быть, для меня найдется место. Как для мальчика. Вместе с моей мамой? – Наши молитвы услышаны! – Кажется, она плачет? – Господь выполнил свое обещание. Ты – дар жизни. Ты несешь в себе величайшую благодать. Семя, которое даст цветы повсюду. – Нет! Не надо! Только не ты! – Он вскакивает на ноги и в отчаянии со всей силы пинает ограждение. – Ну почему все… Я просто хочу быть нормальным! – кричит он, обращаясь в ночную темноту. – Я не извращенец, нет. Я тот самый, кого ты знала. Ничего не изменилось. Я просто ребенок. Ребенок! – Он всхлипывает. Щедрость решительно поднимается на ноги. – Идем. – Куда? Мы возвращаемся в Храм? Я пробовал, но он заперт, а мать Низшая… мы повидаемся с ней? – С надеждой. Со страхом. Щедрость качает головой: – Нет. Мы отправляемся искать твою маму. Нам нужно вернуть ее в паству. 58. Коул: Поисковая партия Лу́на везет ее обратно к Храму радости, так быстро, как только позволяют ограничения скорости, но когда они добираются туда, все уже наглухо закрыто, размокшие от дождя молитвенные ленточки валяются на асфальте подобно мертвым червям. Ветер отрывает одну и уносит вдоль улицы, закручивая в спираль. Снова начинается дождь. Толпы рассеялись, магазины на соседнем бульваре закрываются. Майлса нигде не видно. Ее сын не ждет под сенью стоянки, превращенной в собор, обхватив себя руками за грудь, с мокрыми от дождя волосами. Ну же, крошка, признайся, ты ведь не ждала этого. Коул подается вперед, напряженная, сгорбленная, и Лу́на тут ни при чем. Она говорит непрерывно, стараясь пробиться сквозь страх, ядовитым газом заполняющий салон машины. – Вы примкнули ко Всем печалям? Господи! Неудивительно, что вы постарались вырваться. Там знали, что он мальчик? – Нет. Этого никто не знал. – Все в порядке, – успокаивает ее Лу́на. – Все в порядке. Мы его найдем, не плачьте. Я однажды потеряла свою кошку, ее не было целую неделю, вероятно, ее случайно заперли в гараже, потому что она вернулась жутко тощая и съела за пять минут три банки корма. – Майлс не потерявшаяся кошка. – Знаю. Я просто старалась помочь… черт. Простите. – На лице смущение. – Простите! – Я больше не хочу слышать это долбаное слово! – Она близка к обмороку. От тревоги, горя, ужаса. И от голода. Она так и не съела этот чертов гамбургер. Ну как она могла так расслабиться? Она же знала, должна была знать, как глубоко проникли эти крючки. Стокгольмский синдром. Это нормально. Подростковый бунт. «Твою мать, Дев, он мог бы выбрать для этого другое время!» – Ну хорошо, куда дальше? – спрашивает Лу́на, как можно более беззаботным тоном. – Есть лагерь отдыха для всех отделений Соединенных Штатов. Если кто-нибудь нашел Майлса… – Например, Щедрость, вечно старающаяся взять его под свое крыло. – …его отвезут туда. – Значит, лагерь отдыха, – говорит Лу́на, направляясь к мосту, ведущему обратно в Майами. В домах на маленьком островке горит свет, слышны женские голоса, распевающие гимны. Если бы Майлс был там, если бы стало известно, что он мальчик, шума было бы гораздо больше. Нельзя было разрешать ему присутствовать на «Ликовании». Как знать, возможно, он сейчас в личных покоях матери Низшей, проходит Умерщвление или, что еще хуже, обожествление. Из будки охранника появляется заспанная сестра и подходит к остановившейся перед шлагбаумом машине, направляя на нее луч фонарика. – Чем могу вам помочь? – спрашивает она. – Я сестра. – Вы сняли «апологию»? – В ее тоне явственно сквозит неодобрение. – Я сбежала. – О! О, хвала господу! Сестра Терпение, да? Все вас искали. Мы так беспокоились! Мы молились за ваше благополучное возвращение. – Простите, – сквозь стиснутые зубы выдавливает Коул, стараясь выразить свою вину. Но ничего этого в ней больше нет. – Вы прощены, разумеется, прощены. Знаете, такое бывает. Сомнение – это отмычка в руках дьявола. – Она опускает голос, радуясь возможности посплетничать. – А правда вы украли деньги своего отделения? О, и это видео! В компании неверующих девиц на той жуткой выставке. Говорят, Мила набросилась на них. Сама я не видела, но все только и говорят об этом. Для Церкви это очень плохо. Вы навлекли на нас позор. Мать Низшая очень расстроена. – Раскаяние – это дело всей жизни, – говорит Коул и начинает: – Моя дочь… – В тот самый момент, когда монашка спрашивает: – Но где же ваша дочь? – Ее здесь нет? – говорит Коул. – Разве она не с вами? – Поклянись, что ее здесь нет! – рычит Коул. – Душами своих мужчин! – С какой стати она должна быть здесь? – заикается монашка. – Она должна быть с вами. Это вы ее мать. – Едем! – бросает Лу́не Коул. Цепенея от ужаса. Если Майлса здесь нет… он может быть где угодно. В любом месте Майами. С кем угодно. У торговцев мальчиками. У похитителей. В полиции. Мертвый в придорожной канаве. Пропал. А она, возможно, никогда этого не узнает. Весь город – огромная черная дыра, в которую провалился ее сын. – Куда? – спрашивает Лу́на, быстро разворачиваясь в три приема. Монашка бежит следом за ними, колотя по багажнику. – Сестра Терпение! Сестра Терпение! Мы вам поможем! Ты знаешь куда. Выбора нет. – В полицию. – Коул с трудом глотает комок в горле. – В ближайший полицейский участок. Вы знаете, где это?